Философия и социология права 6 страница

Эта ссылка Н.К. Михайловского на авторитет Ланге только показывает, как плохо он понимал и понимает Ланге. Ему остался совершенно чуждым весь строй мышления того научно-философского течения, одним из основателей которого был Ланге. Современное неокантианство, несомненно, прилагает все свои усилия к достижению цельного миропонимания путем объединения всех сторон «правды». Но это стремление выросло не в противовес каким-то теоретическим попыткам разорвать правду на части, а благодаря уразумению глубочайших жизненных противоречий между различными правдами, в сравнении с чем единение правды в одном слове – мелочь. В противоположность этому для Н.К. Михайловского это словесное единство – все; он заканчивает там, где для неокантианства возникают проблемы, а потому он не может даже понять неокантианцев. Если бы он их понял, то их стремления и усилия к объединению правды показались бы ему совершенно напрасной тратой сил, так как он, не замечая жизненных

противоречий, предполагает уже вперед, что «правда» едина и что существуют лишь несчастные теоретические попытки разорвать «правду».

Чтобы не повторяться, мы считаем нужным покончить здесь с теорией познания русской социологической школы. Мы можем сделать это с тем большим правом, что единственный писатель, который кроме Н.К. Михайловского заслуживает в этом вопросе внимания, Н.И. Кареев, ничего нового по существу не говорит. Правда, он считает введенный Н.К. Михайловским термин «субъективный метод» неправильным и предпочитает говорить о «субъективных элементах» в познании, о «субъективной точке зрения», «субъективной оценке» или чаще всего просто о «субъективизме», но для нас это разногласие неважно. Подобно Н. К. Михайловскому, Н.И. Кареев обосновывает проповедуемый им субъективизм, опираясь на категорию возможности и невозможности. Он только систематичнее Н.К. Михайловского, а потому то, что у Н.К. Михайловского разбросано в виде отдельных замечаний, изложено Н.И. Кареевым в известной последовательности. Тем не менее по отношению к систематизации материала Н.И. Кареев вполне следует за Н.К. Михайловским, когда он считает нужным прежде всего доказать, что полный объективизм недостижим в социологии, так как совершенное устранение из нее субъективных элементов невозможно. «Устранять субъективные элементы из науки, – говорит он, – необходимо, не только, однако, в какой степени это возможно, но и в какой мере это нужно, дабы не требовать для вящей "научности" такого полного обезличения познающего субъекта, которое вредно для самой науки и в сущности невозможно, ибо самое безличие есть не что иное, как очень крупная односторонность, ограниченность, т.е. опять-таки некоторое, хотя и отрицательное, определение субъекта»[5]. «Если идти до конца в этом обнажении субъекта от всяких его определений, то получится нечто в действительности невозможное, т.е. личность, ничем не определяемая»[6]. «Обнажение познающего субъекта от случайных определений имеет поэтому целью только возвышение его со степени члена известной группы на степень члена всего человечества, со степени существа, выполняющего ту или другую функцию в социальной жизни, на степень разносторонне развитой личности. Дальше этого идти невозможно, да и не следует»[7]. «Будь крайний объективизм возможен в исторической науке, нам пришлось бы не только лишить субъект всех его определений, но, так сказать, обобрать изучаемый предмет по отношению ко многим его реальным свойствам»[8]. Доказав таким образом невозможность полного объективизма в социологии, Н.И. Кареев переходит к вопросу о возможности субъективизма. Как и следовало ожидать, зная его систематичность, он в этом случае даже решительнее, чем Н.К. Михайловский, выдвигает соображения, касающиеся возможности субъективизма. «Возможность субъективизма в гуманных науках, – утверждает он, – обусловливается или тем, что субъект находится случайно в особом отношении к объекту, так или иначе задевающему его интересы, как француза или немца, как политического деятеля или человека науки, – или же тем, что самый объект не может иначе действовать на всякого исследователя, как вызывая субъективное к себе отношение и тогда, когда исследователь, освободившись от случайного субъективизма, не захочет ограничиться одним внешним пониманием явления; в первом именно случае он может стоять и не стоять в

особом отношении к объекту, во втором – явление не может быть понято без субъективного к нему отношения»[9].

Вскрывая гносеологический смысл понятий желательного и ожидаемого как видовых значений категории возможности, мы уже указывали на существование различных оттенков, которые вкладываются в эту категорию. Кроме того, читатель, конечно, и сам заметил, что Н.К. Михайловский и Н.И. Кареев пользуются по меньшей мере двумя различными понятиями возможности и невозможности, смотря по тому, говорят ли они о реальном социальном процессе или обосновывают свой субъективный метод. С легким сердцем, однако, оперируя посредством категории возможности и невозможности, они сами не дают себе труда остановиться и подумать над различными значениями, которые вкладываются в эту категорию. Между тем нам было достаточно только сопоставить выписки из их сочинений, чтобы коренная разница между двумя основными значениями возможности и невозможности прямо бросалась в глаза. Эдуард Гартман определяет в своем «Учении о категориях» одно из этих значений категории возможности и невозможности как логическое, а другое – как динамическое[10]. Но само по себе это подразделение не является для него основным, так как, согласно с принятой им общей схемой рассмотрения категорий, он прежде всего проводит интересующую нас категорию через три сферы познания и следит, какой смысл приобретает возможность и невозможность, смотря по тому, познается ли она в субъективно-идеальной, субъективно-реальной или метафизической сферах. Таким образом, получается гораздо большее число подразделений, перечислять которые здесь, однако, излишне, так как гносеологическая ценность различных значений категории возможности, устанавливаемых Гартманом, далеко не одинакова, некоторые из них, как, например, метафизические, очевидно, не имеют применения к научному познанию социальных явлений.

Для наших целей схема Гартмана даже совершенно непригодна, так как мы должны иметь в виду не только применение категории возможности и невозможности к социальным явлениям вообще, но и то специальное употребление, которое делают из нее русские социологи в частности. Между прочим мы должны принять во внимание, что русские социологи, движимые не вполне, правда, сознанной потребностью дифференцировать хоть до некоторой степени отдельные значения категории возможности в своих исследованиях и именно подчеркнуть субъективный оттенок ее, были принуждены пользоваться для этого понятиями желательного и ожидаемого. Поэтому нам кажется, что мы лучше уясним два основные для нас значения категории возможности и невозможности и сделаем понимание их наиболее доступным, если согласно с терминологией писателей, взгляды которых мы здесь анализируем, назовем пока одно значение объективным, а другое – субъективным. В самом деле, когда упомянутые писатели определяют что-нибудь как возможное или невозможное в реальном социальном процессе, то они придают понятиям возможности и невозможности объективное значение; когда же они говорят о возможности и невозможности чего-нибудь для человека, то по большей части они вкладывают в эти понятия некоторый субъективный смысл. В латинском языке, в противоположность русскому и немецкому, существуют особые слова для этих двух значений возможности – possibilitas и potentia[11].

Конечно, эта классификация лишь наиболее практичная, как непосредственно понятная и отмеченная даже в некоторых языках, но ее далеко нельзя назвать исчерпывающей. Неудовлетворительность ее заключается главным образом в том, что в познающем и действующем субъекте объективное и субъективное значения возможности и невозможности многообразно перекрещиваются и переплетаются. Однако выделить эти значения возможности и невозможности и показать как сферу применимости каждого из них, так и различные комбинации между ними можно будет только в дальнейшем изложении. Раньше мы должны закончить наш анализ применения категории возможности и невозможности к социальным явлениям во всей той полноте и широте, которую уделяют этому применению представители русской социологической школы в своих исследованиях. К этой задаче мы теперь и возвратимся.

V

К вопросу о субъективном методе непосредственно примыкает вопрос об идеале. Н.К. Михайловский строит свою теорию идеала, исключительно сверяясь с той же категорией, причем перевес опять, очевидно, должно получать субъективное значение возможности и невозможности, так как идеал создается человеком и есть во всяком случае явление внутреннего мира. Чтобы выяснить сущность идеала, Н.К. Михайловский, по своему обыкновению, берет два контрастирующих понятия, именно понятия идолов и идеалов, и путем противопоставления их друг другу определяет каждое из них. В понимании им внутреннего смысла этих понятий сильно сказалось влияние Фейербаха. Но он вполне оригинален и не подчиняется ничьему влиянию, когда в формальном отношении усматривает различие между ними в том, что достижение первых невозможно, между тем как осуществление вторых представляет полную возможность. По его словам, «боги суть продукты идеализации тех или других явлений природы вообще и человеческой в особенности, но они вовсе не суть идеалы, не маяки на жизненном пути. Они идолы, предметы поклонения, ужаса, обожания, причем твердо сознается невозможность сравняться с ними, достигнуть их величия и силы. Идеал, напротив, есть нечто для человека практически обязательное: человек желает и чувствует возможность достигнуть того или другого состояния»[12]. Эту мысль Н.К. Михайловский развивает далее более подробно. По его мнению, идол «есть именно то, чем человек хотел бы быть, но по собственному сознанию быть не может. И приписываются ему именно те действия, которые человек выполнить не может: так, к нему обращаются с мольбою главным образом в таких случаях, когда для получения известного результата обыкновенных человеческих сил и способностей не хватает. Идеалы же человечества, хотя и переплетаются более или менее с идолопоклонством в той или другой форме, имеют совершенно противоположный характер. Возможность достижения известной комбинации вещей собственными, человеческими средствами составляет их необходимое условие»[13].

Определив таким образом путем применения категории возможности значение идеала с формальной стороны, Н.К. Михайловский стремится дать свое определение идеала также и по существу. Решающее значение для него опять имеет, конечно, категория возможности. «Единственный общий знаменатель, – утверждает он, – к которому могут быть правомерно приведены все процессы, есть человек, т.е. существо, ограниченное известными пределами, обладающее опреде-

ленною суммою сил и способностей, оценивающее вещи под тяжестью условий своей организации. Нормальное выполнение этих границ, т.е. равномерное развитие всех сил и способностей, дарованных природой человеку, – таков наш единственно возможный, конечный идеал». Таким образом Михайловский отстаивает свой идеал всесторонне развитой личности, легший в основание его теории борьбы за индивидуальность, как единственно возможный.

В другом месте, излагая взгляды первого обоснователя теории личности в русской литературе К. Д. Кавелина и соглашаясь с основными положениями его, Н.К. Михайловский считает нужным внести отдельные поправки в терминологию Кавелина. Он старается более точно, чем это сделал Кавелин, разграничить и фиксировать понятия «личности» и «человека»; в связи с этим он дает свои формулы развития личного начала. Как и следовало ожидать, в конструированных им формулах главную роль опять играет категория возможности. «Сбрасывая с себя одно стихийное ярмо за другим, – говорит он, – личное начало может принять двоякое направление. Оно может "поставить себя безусловным мерилом всего" и не признавать над собою никаких ограничений, ни старых стихийных, ни новых сознательных. Это уже будет чисто эгоистическое начало, могущее возникнуть только при узкой сфере интересов и односторонности задач, "при односторонних исторических определениях", как выражается К. Д. Кавелин. Это направление слишком эгоистично, чтоб можно было сомневаться в том, что оно лично. И в то же время оно слишком односторонне, чтобы его можно было признать человечным. Но развитие личного начала может принять и другое направление. Человек может разбить стихийные оковы, налагаемые на него, например, родством, но вместе с тем подчиниться сознательно избранным ограничениям, например, товарищества. Смотря по большей или меньшей широте условий, в которые при этом попадает человек, его развитие примет направление более или менее человеческое». Столь желанное для Н.К. Михайловского одновременное и гармоническое развитие начал личности и человечности сделалось возможным, по его мнению, только в России и притом только со времен Петра Великого. «В России действительно личность и человек, – пишет он, – могли почти беспрепятственно выступить на арену истории вместе, именно потому, что личность до Петра едва существовала и, следовательно, никаких "исторических определений" иметь не могла. Действительно, вся частная жизнь Петра и вся его государственная деятельность есть первая фаза осуществления в русской истории начала личности не в смысле того направления, которое она приняла отчасти при нем, а в особенности после него, в Европе, а в смысле человечности. Вот искомая общая формула деятельности Петра». Исторические факты, однако, далеко не подтверждают того пути идеального развития, который начертил для личного начала в России Н.К. Михайловский, и, как известно, Петр Великий одновременно с деятельностью, способствовавшею развитию личности, не чуждался и прямо противоположных мероприятий, когда, например, усиливал закрепощение крестьян и даже распространял крепостное право на свободных до него людей. Но формула развития личного начала, даваемая Н.К. Михайловским, подобно большинству его социологических формул, определяет известную возможность, а всякое определение одной возможности заключает в себе допущение всех остальных возможностей, число которых может быть иногда бесконечно велико. Поэтому

если то, что Н.К. Михайловский предполагал возможным, в действительности не произошло, у него всегда есть в запасе оправдание, что различные обстоятельства могли превратить сперва возможное в невозможное. По его словам, «коллизия обстоятельств заставляла Петра сплошь и рядом, за невозможностью создать новую узду для исключительно личного начала, для безусловного измерения всего одним этим началом – оставлять в полной неприкосновенности, даже сильнее затягивать старую узду».

Итак, категория возможности и невозможности оказывается в данном случае тем, что она есть на самом деле, именно гибким орудием для оправдания и объяснения чего угодно. Являясь по самой своей сущности воплощением относительности, она весьма удобна для тех, кто отрицает все безусловное даже в нравственном мире, так как, с одной стороны, она представляет самый широкий простор при выборе путей, с другой, наоборот, дает право сослаться на безысходность положения, если избранный путь не приводит к желанной цели. Мы должны здесь отметить это свойство столь излюбленной Н.К. Михайловским категории, так как в ней самой как в теоретическом принципе таится высшая степень релятивизма, граничащая с полной нравственной беспринципностью. Саму же оценку взглядов Н.К. Михайловского и особенно сказавшееся здесь влияние его точки зрения на все его нравственное миропонимание мы пока отложим.

VI

Так как мы теперь закончили в общих чертах свой анализ обоснования Н.К. Михайловским проповедуемого им начала личности, то мы можем перейти к его взгляду на социальный процесс в его целом. В соответствии со своей теорией «личного начала», Н.К. Михайловский понимает социальный процесс как взаимодействие среды и личности. Для нас, однако, здесь важна не эта фактическая часть его взглядов, т.е. не то, как он понимает социальный процесс по его содержанию, а другая, методологическая, или те формальные основы, которые служат ему для объяснения того, что социальный процесс вообще совершается. Вникая в эти формальные основы его социологической теории, мы констатируем, что даже наиболее общие и всеобъемлющие научные принципы претворяются в его мысли соответственно его точке зрения. Он принужден понимать причинность явлений как нечто относительное, чтобы согласовать ее с категорией возможности, на которую он опирается и которая, как мы только что отметили, по своему существу является выражением всего относительного. Если бы он признал причинность явлений не относительной, то он должен был бы рассматривать социальные явления как необходимые, а в таком случае не было бы места для его допущений различных возможностей. Между тем социальный процесс в его представлении есть главным образом осуществление или неосуществление тех или других возможностей.

Чтобы читатель мог судить об этой основной черте социологической теории Н.К. Михайловского, мы опять позволим себе привести его собственные слова: «И независимость человека от общих законов, – говорит он, – и его зависимость от ближайшего сочетания причин – относительны. С одной стороны, есть в истории течения, с которыми человеку, будь он семи прядей во лбу, бороться невозможно. С другой – человек, получив причинный толчок от данной комбинации фактов, становится к ней сам в отношении причинного деятеля и может влиять на нее более или менее сильно. Сознательная деятельность человека есть

такой же фактор истории, как стихийная сила почвы и климата. Общие, простые и постоянные исторические законы намечают пределы, за которые деятельность личности ни в каком случае переступить не может. Но эти пределы еще довольно широки, и внутри их могут происходить колебания, приливы и отливы, отзывающиеся весьма чувствительно на долгое время. В этих пределах энергическая личность, двигаясь и двигая направо и налево, вперед и назад, может при известных обстоятельствах придать свой цвет и запах целому народу и целому веку, хотя, конечно, существуют известные причины, в силу которых эта личность могла явиться и иметь такое влияние. Но эти специальные причины могут стоять совершенно в стороне от общих законов истории, они могут корениться, например, в случайных особенностях организации личности и тем не менее оказывать сильное влияние на ход исторических событий»[1]. «Бессильная вырвать новое русло для истории, – говорит он дальше, – личность может, однако, при известных условиях временно запрудить историческое течение или ускорить его быстроту. Если бы мы могли взглянуть на историю с высоты нескольких сот тысяч лет, то при этом все отдельные личности оказались бы почти одинаково ничтожными. Но мы живем так мало, а любим и ненавидим так много, что не можем не относиться с исключительным вниманием к скорости, с какою наши надежды и опасения оседают в область действительности, а следовательно, и к тем людям, личными усилиями которых эти надежды и опасения реализуются».

Приведенные выписки типично передают отношение Н.К. Михайловского к вопросу о причинности социальных явлений; отношение это, хотя и не в столь определенной форме, неоднократно сказывается в его сочинениях[2]. Пропитывая принцип причинности элементами относительности и превращая его таким образом в послушное орудие для доказательства того, что социальный процесс слагается из осуществления различных возможностей, Н.К. Михайловский создает, конечно, этим путем широкий простор для исповедуемой им веры в роль личности в историческом процессе. Роль эта в том виде, в каком он ее отстаивает, сводится, согласно с общими предпосылками его мышления, к известному ряду предоставленных отдельному лицу возможностей. Эти намечаемые самой его точкой зрения пределы для деятельности выдающихся личностей он формулирует в виде следующих вопросов: «когда нам указывают на какую-нибудь энергическую, влиятельную личность как на кандидата в великие люди, надлежит рассмотреть, во-первых, какие элементы в окружающей среде дали личности точку опоры, с которой она получила возможность влиять на ход событий? Во-вторых, что может принести за собой влияние этой личности на такие стороны жизни, которые в настоящую минуту отступают почему-нибудь на задний план, но составляют, быть может, стороны наиболее существенные? В-третьих, каковы цели и средства личности»[3]. На так поставленные вопросы мы находим у Н.К. Михайловского вполне соответственные ответы. По его мнению: «для того чтобы личность могла давать тон истории, набросить свой личный колорит на эпоху, требуется, разумеется, чтобы она сама попала в тон, чтобы было нечто общее между ее задачами и средой, в которой ей приходится действовать. Но это "нечто", за которое энергическая личность должна ухватиться, чтобы затем быть в состоянии затоптать и вырвать из почвы все, что в данной среде не гармонирует с ее нравственной и умственной физиономией, это нечто может быть очень различно

и по объему, и по своему достоинству. Это общее должно существовать непременно, иначе личность израсходуется без остатка на донкихотство». «Великие люди – люди будущего. Но давать тон истории могут и люди прошедшего. Если бы личность могла действовать только на почве лучших сил среды, то в истории не было бы никаких зигзагов, никаких попятных движений. История копит в недрах общества массу самых разнообразных инстинктов, интересов, стремлений, идей, расположенных в весьма сложном, запутанном порядке, так что в данную минуту на поверхность могут всплыть элементы и побочные, и отнюдь не представляющие собой лучших сил среды, отнюдь не соответствующие тому, что мы называем "требованиями времени". И, однако, ловкая личность может, ухватившись за них, иметь успех, окрасить своим цветом известный, более или менее продолжительный период времени. Такая ролъ может иногда придтись по плечу даже совсем дюжинной личности».

Высказанные в этих отрывках положения не оставляют сомнения относительно настоящего взгляда Н.К. Михайловского на сущность социального процесса. Тем не менее невольно является желание получить от него более точную и определенную формулу, которая в немногих словах выражала бы то же, что он так часто очень пространно излагает на целых страницах своих сочинений. Такие формулы, однако, не в характере литературной деятельности Н.К. Михайловского, так как литературная фраза и стилистически законченный в своей внешней красоте оборот всегда перевешивают у него точность и определенность выражения. Только в одном месте мы находим у него некоторое приближение к такой формуле. Но она не может удовлетворить уже потому, что ей недостает цельности и законченного содержания. Кроме того, она даже высказана Н.К. Михайловским не от собственного лица, а от лица его героя Григория Темкина. Мы, однако, считаем себя вправе привести здесь эти слова, так как Н.К. Михайловский отрицает только тождество своей личности с личностью Григория Темкина, но не тождество своего настроения и своих теоретических взглядов. Это тождество настроения и взглядов не может подлежать даже сомнению, в чем всякий легко убедится путем сравнения их; да оно отчасти засвидетельствовано и самим Н.К. Михайловским в его признании, что чувство, с которым он писал свои очерки «Вперемежку», не сочинено. Изложение своих взглядов на социальный процесс герой Н.К. Михайловского Григорий Темкин начинает с характеристики современной ему общественной жизни по сравнению с жизнью предшествовавшего ему поколения. По его словам, жизнь его поколения «глубже по той простой причине, что история идет вперед и вопросы, некогда только намеченные, ставит перед сознанием и совестью во всей их наготе, так что увертываться от них или нет возможности, или не является желания. Обратите, пожалуйста, внимание на оба эти пункта: возможность и желание. Это очень важно. В моей жизни был один довольно-таки тягостный период, когда я мог только размышлять. Это время я употребил на соображение разных исторических параллелей и сравнений и пришел, между прочим, к такому результату, что всякий общественно-психологический процесс, имеющий будущность, производится двумя силами: чисто материальной, непреоборимою невозможностью для людей не поступать известным образом, и силою духовною, сознанием правоты, справедливости такого образа действия». Таким образом, Н.К. Михайловский, согласно с общими

предпосылками своего научного миропонимания, выдвигает и на этот раз, как и во многих других случаях, с которыми мы познакомились, две точки зрения – возможность и желательность. Мы уже выше убедились, что эти две точки зрения сводятся, собственно говоря, к одной и той же, так как представляют собой лишь два различных оттенка, один – более объективный, а другой – более субъективный, которые вкладываются в категорию возможности.

VII

Читатель, вероятно, уже сам сопоставил взгляды Н.К. Михайловского на общественное развитие России, приведенные нами в начале нашего разбора его социологических теорий, с общими воззрениями его на социальный процесс. В таком случае он убедился, что понимание Н.К. Михайловским общественного развития России основано на применении к нему, как к частному случаю, его общей точки зрения, которую мы везде отмечали и подчеркивали. Пришел ли Н.К. Михайловский к этой точке зрения впервые путем анализа общественного развития России, или он уже клал в основание этого анализа свою общую точку зрения, а добыл он ее при решении наиболее общих и основных социологических проблем, – для нас не важно. Генезисом его идей или тем индивидуально-психологическим путем, которым он пришел к ним, мы здесь не интересуемся. Нас занимает исключительно логическая и гносеологическая структура его социологических теорий. Поэтому если мы указываем на то, что взгляд Н.К. Михайловского на процесс развития России основан на применении к этому частному социологическому случаю общей точки зрения его на социальный процесс, то мы имеем в виду их логическое соотношение, которое может совпадать и не совпадать с исторической последовательностью их возникновения.

Вполне своеобразную окраску в социологическом построении Н.К. Михайловского принял вопрос о значении личного начала и о роли личности в социальном процессе в применении к общественному развитию России. В этой специальной сфере он превратился в вопрос об отношении интеллигенции к народу. Последний вопрос распадается для Н.К. Михайловского и примыкающих к нему русских социологов на две основные части: с одной стороны, русские социологи считают нужным доказывать, что русская интеллигенция могла принять только тот характер, который ей свойственен, с другой – они настаивают на том, что единственно возможной основой для деятельности ее, а вместе с тем и единственно возможным материалом для конкретного построения ее идеала является народ. По уверениям Н.К. Михайловского, «для нашей интеллигенции невозможна та беззаветная искренность, с которой европейская интеллигенция времен расцвета либеральной доктрины ожидала водворения чуть не рая на земле от проведения в жизнь буржуазных начал». «Мы не можем призвать к себе буржуазию не то что с энтузиазмом, а даже просто без угрызений совести, ибо знаем, что торжество ее равносильно систематическому отобранию у народа его хозяйственной самостоятельности. Отсюда все эти шатания таких людей, которые, Бог знает по каким побуждениям, не прочь сказать во всеуслышание: я за буржуазию! Стоять за буржуазию можно, но вдохновиться ее идеей, с чистою совестью и уважением к себе отдать ей на службу свое оружие – мысль, знание, творчество, логику – этого интеллигенция наша сделать не может». Далее Н.К. Михайловский доказывает, что «русская интеллигенция и русская буржуазия – не одно

и то же и до известной степени даже враждебны и должны быть враждебны друг другу; предоставьте русской интеллигенции свободу мысли и слова – и, может быть, русская буржуазия не съест русского народа; наложите на уста интеллигенции печать молчания – и народ будет наверное съеден»..

Особенно подробно обсуждает этот вопрос г. В.В. По его словам, «благодаря тому обстоятельству, что развитие прогрессивных идей в русском обществе началось в такое время, когда у нас царили крепостные порядки, русская интеллигенция не могла заимствовать с Запада идеи в той оболочке, в какой они оказывались наиболее соответствующими интересам господствовавшего там буржуазного класса, хотя в этой именно форме они пользовались наибольшим распространением в Европе. Еще менее она могла дать этим идеям облачение в интересах господствовавшего у себя сословия, так как основные принципы соответствующего строя уже давно были лишены авторитета, каким они пользовались в Средние века, и находились в непримиримом противоречии с элементарными положениями социальной этики. Таким образом, наша интеллигенция могла принимать с Запада прогрессивные идеи во всей их общечеловеческой чистоте, а переводя в практические формулы, могла дать им выражение, обнимающее всю массу народа, а не какой-либо привилегированный и полупривилегированный класс. Она не только могла, но и должна была поступать таким образом». Далее г. В.В. утверждает, что «единственный слой, какой она (т.е. наша интеллигенция) видела перед собой живым и сильным, по крайней мере в возможности, была народная трудящаяся масса, и если только интеллигенция не отворачивалась от самостоятельной переработки общечеловеческих идей правды и справедливости, если она хотела думать о светлом социальном будущем России, она не только могла, но и должна была в своем социальном миросозерцании дать первое место народу и его интересам». Ту же мысль г. В.В. высказывает в предисловии к книге, из которой мы взяли две предыдущие выдержки, как бы указывая на программное значение этой мысли. «В России, – говорит он, – буржуазия обречена на второстепенную роль, фабрично-заводской пролетариат не имеет шансов на более или менее значительное развитие, и потому главнейшей возможной социальной основой нашего будущего, как это было в прошедшем, является крестьянство».

Дата добавления: 2015-05-31