Философия и социология права 11 страница

Несмотря на эти принципиальные различия и основную противоположность между историей и естествознанием, часто настаивают на их родстве, указывая на то, что задачи их в значительной мере одинаковы. Ведь, кроме установления и воспроизведения фактов, история занята еще исследованием причин событий и происшествий. Это с первого взгляда, по-видимому, создает какой-то противоречивый характер истории как науки: с одной стороны, ее внимание направлено на совершенно индивидуальные явления, с другой – она доискивается того, что считается наиболее общим в науке. Таким образом, категорию причинности часто считают тем мостиком, который логически объединяет естественные науки с историей. Как естественные науки, так и история исследуют причины явлений, следовательно, и логические приемы, и методы исследования у них одни и те же. Такой вывод, однако, возможен только благодаря той неясности, которая господствует среди естествоиспытателей и историков относительно того, что такое причинность. В действительности история стремится проникнуть в причины совсем

другого рода, чем те, которые устанавливают науки, исследующие закономерность явлений в природе.

Объяснение явлений причинными соотношениями, складываясь постепенно и дав блестящие результаты в некоторых наиболее простых естественно-научных дисциплинах, было последовательно распространено на весь объем наших знаний. Но накопление фактических знаний шло гораздо быстрее, чем гносеологи-ческо-логическая проверка приемов исследования и, главным образом, применение категории причинности. Последняя крайне запаздывала. Вследствие этого объяснение явлений причинной связью применялось очень некритически. Это привело к кризису, самым ярким выразителем которого является известный физик и философ Э. Мах. Он совершенно отрицает необходимость для науки таких понятий как причина и действие. В своей статье «О принципе сравнения в физике» он говорит: «Я надеюсь, что естественные науки будущего устранят понятия причины и действия вследствие их формальной неясности. Эти понятия не мне одному представляются сильно окрашенными фетишизмом»[4].

Чтобы вполне разобраться в этих вопросах, потребовалось бы специальное исследование о категории причинности с точки зрения теории познания и логики. В общих чертах, однако, сравнительно легко вскрыть противоречия, которые заключаются в некритическом применении понятий причины и действия. Главные затруднения произошли оттого, что понятие причины, взятое первоначально подобно понятию «закон» из обыденной жизни человека, содержит в себе массу разнородных наслоений и чуждых друг другу элементов. Под словами причина, причинность и причинное соотношение, являющимися синонимами, скрываются совершенно различные понятия, не имеющие между собой почти ничего общего. Мах, например, прав до известной степени, так как первоначальное представление о причине и действии, удержавшееся в узких пределах и до сих пор, было совершенно антропоморфично. Перенесение его при современном состоянии знаний из области практических дел человека в область теории и естествознания придает последним окраску уже не антропоморфизма, а фетишизма. Но из этого не следует, что надо совершенно отбросить истолкование природы причинными соотношениями явлений как недостойное точных наук перенесение в них воззрений фетишизма. Напротив, задача науки заключается в более точном анализе и в расчленении понятий, слитых в одно благодаря некритическому обращению с ними. В конце концов, тот же Мах применяет причинное объяснение явлений природы, но только в другом смысле, чем мы пользуемся словом «причина» для своих ежедневных нужд2.

Если мы теперь возвратимся к интересующему нас вопросу о том, насколько роднит историю с естественными науками общее им применение понятия причины, то для нас не будет подлежать сомнению, что причины событий, которых доискиваются историки, и причинные соотношения между явлениями, которые устанавливают естествоиспытатели, с гносеологической и логической точки зрения не имеют ничего между собой общего. Причины, которые исследует историк, так же индивидуальны и единичны, как и сами исторические события. Чтобы убедиться, насколько они не похожи на то, что понимается под их синонимом в естествознании, достаточно для сравнения обратиться к примерам, взятым из области природы и, в частности, из растительного мира. Тогда окажется, что историки стремятся добыть сведения о таких причинах как откуда и почему подул ветер, который принес данное семя именно на это место? Какие обстоятельства

способствовали развитию этого семени? Отчего оно не погибло, несмотря на некоторые неблагоприятные условия как засуха, сменявшаяся чрезмерной сыростью, как присутствие вредных насекомых и т.д. Как боролось данное растение с невзгодами и чем пользовалось оно, чтобы устранить их? Всякий легко может убедиться, что эти вопросы о причинах и действиях имеют очень мало отношения к вопросам о законах роста и развития растений вообще, которые одни интересуют естествоиспытателя. В противоположность натуралисту историк исследует то индивидуальное стечение и пересечение различных рядов причинно обусловленных явлений, которое привело к данному событию. Это стечение обусловило то, что данное событие должно было необходимо совершиться. Но само это стечение или совпадение различных причинно обусловленных рядов явлений не должно было необходимо произойти, так как оно не было обусловлено каким-нибудь новым высшим законом. Следовательно, это стечение было совершенно случайным, а с этой точки зрения и исследуемое индивидуальное событие как результат только данной комбинации причин – также случайно. Так, например, то, что всякое данное растение выросло и развивалось, – случайно; ведь, несмотря на все остальные благоприятные условия для него, оно могло бы не вырасти, если бы семя поклевали птицы или съели насекомые или если бы его корешки подгнили от сырости или вымерзли от стужи. Естествоиспытатели совсем не интересуются такой постановкой вопроса, потому что их точка зрения абсолютно противоположна той точке зрения, при которой все рассматривается как индивидуальное и случайное.

Задача естествознания как науки о закономерности в природе заключается не в том, чтобы исследовать всякий данный ряд причинно связанных явлений или всевозможные комбинации этих рядов, а в том, чтобы определить причинно связанные и необходимые соотношения вообще. Такие причинно связанные и необходимые соотношения вообще можно устанавливать между самыми простыми и изолированно взятыми явлениями. Непосредственно, однако, в конкретном мире не встречается совершенно простых и вполне изолированных явлений. В природе, как мы ее имеем, все явления чрезвычайно сложны и скомбинированы из различных элементов. Естествоиспытатель, выделяя отчасти путем определенной постановки естественно-научного опыта, отчасти работою мысли наиболее простые явления, устанавливает между ними причинные соотношения вообще. При этом в том и другом случае он изолирует интересующее его причинное соотношение из всей совокупности естественных явлений и получает его в чистом виде, что и сообщает ему характер непререкаемой и безусловной необходимости или необходимости вообще. Таким образом, критерием, который определяет характер причинных соотношений, устанавливаемых естественными науками, является присвоенный им предикат безусловной необходимости. По своему содержанию безусловная необходимость вполне тождественна с беспрост-ранственностью и безвременностью. Безусловно необходимо именно то, что не связано с каким-нибудь пространством и временем, не существует в каком-нибудь известном месте и в какой-нибудь определенный момент, а осуществляется везде и всегда. Поэтому можно сказать, что причинные соотношения, составляющие основу естественных наук, так же внепространственны и вневременны, как и всепространственны и всевременны. Это значит, что они мыслятся в изолированном виде, безотносительно к какому-нибудь определенному месту и времени, но вместе с тем применимы ко всякому месту и времени, где есть подходящие условия. Благодаря этому все наиболее важные положения естествознания принимают абстрактную окраску. Естественные науки как науки о закономерном в природе – это абстрактные науки, оперирующие математическими выкладками и

формулами. Основу их составляют известные отвлеченные положения, применение и комбинирование которых и дает возможность объяснить конкретные явления.

Эта внепространственность и вневременность всякой научной истины высшего типа, эта свобода вечной правды от условий места и времени и составляет часть учения Канта об априорности пространства и времени. Когда наконец правильное понимание этого учения займет место поверхностного знакомства с Кантом по популярным изложениям его идей, то даже «наивнейшие реалисты» среди естествоиспытателей поймут, что они, сами того не зная, кантианцы. Тогда станет очевидно, что естественно-научное рассмотрение внешнего мира как известного пространства, заполненного материей, нисколько не противоречит учению об априорности пространства. Ведь априорность пространства, т.е. общеобязательность форм пространственного и временного умосозерцания (интуиции), ничего не имеет общего с ошибочно отождествляемым с ним учением о психологическом приоритете пространственных и временных представлений пред всеми другими.

II. Категория необходимости при исследовании социальных явлений

Главный вопрос, интересующий нас здесь, заключается в исследовании тех методологических приемов и принципов, которые привели бы к установлению социальных законов. Последние должны отличаться тою же аподиктичностью, т.е. тем же характером безусловно необходимо связанных беспространственных и безвременных причинных соотношений, как и положения, вырабатываемые естествознанием. На это вполне основательно возражают, что, прежде чем исследовать методологические принципы какой-нибудь науки, нужно, чтобы эта наука уже существовала. Но совершенно неверно утверждение, что такой науки нет.

Она уже давно родилась, развивается и продолжает существовать. Это, несомненно, наука об обществе, или социология. Можно быть различного мнения о задачах и целях социологии, о достигнутых ею результатах и плодотворности ее усилий, но нельзя отрицать, что существует известное стремление сделать из социологии науку об обществе вообще или о социальных законах безотносительно к времени и месту. Для нас в данный момент важны только эта задача и это стремление, вдохновляющие социологическую мысль.

Всякий, кто интересуется социологией как наукой об обществе вообще, наталкивается на две крупные социологические системы. Это, с одной стороны, органическая теория и, с другой, – экономический материализм или теория социального развития Маркса. В своем исследовании на немецком языке я подверг критике органическую теорию [Под «органической теорией» здесь понимается не только «органическая школа в социологии», представители которой (О. Конт, Г. Спенсер, А. Э. Ф. Шеффле, Р. Вормс и др.) рассматривали общество как аналог природного организма, но и так называемый «органицизм» — методологическая ориентация концепций общества на аналогии с организмом. В философии «органицистами» были Платон, Т. Гоббс, Шеллинг, Гегель и др.] и, показав ее методологическую несостоятельность, выделил немногие элементы ее, заслуживающие внимания с научной точки зрения[5]. Совсем другое отношение вызывают к себе идеи экономического материализма; однако и эти идеи могут войти в науку в качестве неотъемлемой составной части далеко не в том виде, как они проповедуются большинством их адептов.

Положения, установленные Марксом, должны быть прежде всего возможно более ясно оформлены в методологическом отношении или, если выразиться точ-

нее, – должна быть произведена их методологическая проверка. Это особенно важно потому, что марксизм в целом представляет из себя в методологическом отношении очень спутанное и неясное учение. В своем современном виде он скорее похож на материалистически-метафизическую систему, чем на строго научную теорию. Но если рассматривать идеи экономического материализма не как социально-философскую систему, а с методологической точки зрения, как известный принцип исследования, то они, получая совсем другой смысл, приобретают громадное научное значение. Тогда утверждение Маркса, что социальные процессы сводятся к развитию экономических отношений и производственных сил страны, надо признать известным методологическим приемом. Задача этого приема – выделить определенную сферу явлений, чтобы в этом изолированном виде устанавливать в ней различные закономерные отношения.

Такой взгляд, как известно, расходится с воззрениями, господствующими среди большинства защитников экономического материализма и, несомненно, вызовет с их стороны опровержения. Я, однако, не считаю нужным доказывать, что единственное и самое верное понимание – экономического материализма. Ведь последний как социальная система, заключающая в себе массу разнородных элементов и мотивов мышления, допускает много различных толкований. Поэтому я не буду рассматривать вопроса, почему Маркс и Энгельс, установив определенную закономерность в развитии производственных сил и влияние этого развития на весь общественный строй, заявили, что все социальные процессы во всей своей совокупности сводятся к ней. Для нас не важно, были ли сам Маркс и Энгельс поражены новизной и относительной верностью своей идеи и на первых порах придавали ей большее значение, чем следует. Это признает в одном письме сам Энгельс [В письме к И. Блоху от 21—22 сентября 1890 г. См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2 изд. Т. 37. С. 396.]. Или, может быть, эта идея могла приобрести практическое значение, как агитационная сила, только в таком утрированном виде, как это показала история распространения этой идеи в Германии и особенно у нас в России.

Не подлежит никакому сомнению, что Маркс и Энгельс, а за ними и все их последователи, придавая экономическому материализму всеобъемлющее значение, поступили в этом случае так, как поступают те практические политики, которые, не будучи в состоянии просто отменить дворянское звание, производят в дворян всех обывателей. Чтобы уяснить теоретическое значение этого приема, мы можем взять также примеры из области естественно-научных теорий. Для химика, который наблюдает в своих ретортах химические реакции, решительно все равно, скажет ли он себе, что ему нет никакого дела до тяготения, которому подвержены все тела и в том числе наблюдаемые им химические элементы, или же – что тяготения просто нет. Результаты, к которым в том и другом случае придет химик, получаются совершенно одни и те же. Ошибки возможны, так как, игнорируя тяготение, химик может принять то или другое явление тяготения за химический процесс, но они сравнительно будут незначительны. Так же точно для правильности тех результатов, к которым, наоборот, придет физик, решительно все равно, будет ли он, исследуя, например, гидравлические законы или законы тяготения вообще, просто игнорировать химические явления, которые так или иначе будут происходить в наблюдаемых им телах, или же утверждать, что их совсем нет.

Сторонники экономического материализма избирают второй путь, т.е. они утверждают, что кроме экономических или материальных процессов нет других социальных процессов. Ясно, что если рассматривать это утверждение как требование изучать закономерность или причинно связанные соотношения в сфере хозяйственно-производственных явлений, изолируя их из сложной массы социальных процессов, то правильность полученных результатов совсем не будет за-

висеть от того, имеют ли или не имеют какое-нибудь значение психические, правовые и нравственные явления для социальных процессов вообще.

Научное значение экономического материализма в том и заключается, что на основании его из всей совокупности социальных явлений изолируются известные отношения, в сфере которых необходимо устанавливать причинную связь, совсем не заботясь обо всей остальной массе социальных процессов. Так как это – правильный методологический принцип, то нам в данный момент совсем не важно то, что эта полезная и верная цель достигается неверными средствами, т.е. недоказанным утверждением, что все социальные явления сводятся к экономическим процессам.

Самый спор о том, можно ли свести все социальные явления к экономическим процессам или нет, очень напоминает заполнявший всю популярно-философскую литературу XVIII столетия спор о том, может ли материя мыслить или нет. Спорщики напрасно кипятятся, и спор ведется совершенно без нужды. Как на вопрос, поставленный в XVIII столетии, так и на вопрос, выдвинутый в конце XIX столетия, нельзя ответить ни «да», ни «нет», потому что сами вопросы поставлены неверно. И как вопрос XVIII столетия не был разрешен спорщиками, а просто-напросто устранен дальнейшим развитием науки, так же точно вопрос о том, можно ли свести все социальные явления к экономическим, должен быть оставлен за отсутствием в нем положительного содержания.

С одной стороны, положение, лежащее в основании этого спора, является банальной истиной. В том, что экономический строй общества составляет субстрат всех общественных явлений и что без него никакие общественные явления немыслимы, не может быть никакого сомнения. Поэтому каждой экономической структуре соответствует, в грубых чертах, известный социальный строй. В этом отношении можно было бы провести дальнейшую аналогию с вышеуказанным вопросом, интересовавшим XVIII век. Ведь для научного исследования не существует других психических явлений или процессов мышления кроме тех, носителем которых являются человек или животные и субстратом которых, следовательно, служат физическая организация и физиологические функции организмов, слагающихся из определенных материальных элементов.

Но, с другой стороны, та же мысль, понятая в известном исключительно догматическом смысле, оказывается совершенно бессодержательной нелепостью. Утверждать, что ни одно социальное явление не мыслимо без соответственного экономического, которое поэтому должно быть признано его причиной, это значило бы делать логическую ошибку. С таким же успехом можно было бы доказывать, что ни одно социальное явление не мыслимо без того, чтобы земля не вращалась вокруг солнца, а потому вращение земли вокруг солнца необходимо при знать причиной его. Последняя мысль безусловно правильна с ее фактической стороны, так как, действительно, ни одно социальное явление не мыслимо без вращательного движения земли, без которого последняя погибла бы, а вместе с ней погиб бы весь человеческий род со своими социальными организациями. Беда только в том, что эта мысль лишена всякого содержания и смысла. Она только показывает, к каким софистическим заключениям приводит неправильное применение понятия причины.

Нам ответят, что сама эта параллель неправильна, так как вращение земли вокруг солнца – постоянный фактор, между тем как экономические силы и средства страны быстро меняются. Но постоянство одного фактора и изменчивость другого – относительны. Ведь и сама земля вместе с ее вращательным движением вокруг солнца, если основываться на теории эволюционизма, горячими сторонниками которой являются сами марксисты, постепенно развилась из хаотиче-

ских движений газообразных масс. Вращение земли вокруг солнца, следовательно, только потому постоянный фактор, что периоды, в которые совершаются какие-нибудь изменения в нем, чересчур велики. С другой стороны, экономические отношения окажутся тоже неизменяющимися, если рассматривать более короткие периоды социальной жизни. Из этого относительного постоянства экономических отношений и неизменяемости экономического строя еще нельзя, однако, заключить, чтобы в эти периоды останавливались и всякая социальная жизнь, и всякое социальное движение.

Предыдущий | Оглавление | Следующий

[1] Эта статья была первоначально напечатана в журнале «Жизнь» (СПб., 1900. Май—июнь).

[2] Spinoza В. Ethica. Pars I, papos XXXVI, Append.

[3] Отмечая эти особенности истории как науки, я не хочу сказать, что исторический материал сам по себе не допускает никаких обобщений. Напротив, цель моя заключается в анализе тех приемов и методов, которые приводят по отношению к социальным явлениям к тем же результатам, которых достигают естественные науки по отношению к явлениям природы. Поэтому существование книг, носящих заглавие «историй» и переполненных обобщениями, к каковым принадлежат все истории культур, не противоречит установленному мною характеру истории в точном смысле слова. Эти исследования применяют совсем другие методы исследования к историческим явлениям, но сохраняют имя истории благодаря исследуемому материалу.

[4] См.: Mach E. Popular-wissenschaftliche Vorlesungen. S. 276. См.: Ibid. S. 221.

[5] См.: Kistiakowski Th. Gesellschaft und Einzelwesen. Erne methodologische Studie. Berlin, 1899. 84Энгельс сам признает в введении к сочинению Маркса «Классовая борьба во Франции», что при изложении современной истории исследователь чересчур часто (zu oft) принужден рассматривать экономический фактор как постоянный (als konstant) [В письме к И. Блоху от 21—22 сентября 1890 г. См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2 изд. Т. 37. С. 396.]. Правда, он объясняет это тем, что ясный и полный обзор экономической истории данной эпохи никак нельзя составить себе, пока события современны; этот обзор извлекается всегда лишь впоследствии на основании собранного и проверенного материала. Но то, что Энгельс хотел объяснить недостатком и неполнотой материала, от которых страдает всякий историк современности, скорее надо объяснить известным методологическим принципом. Историк каждой эпохи должен исследовать прежде всего все производительные силы и экономические интересы, приходящие в столкновение и действующие в эту эпоху. Но затем, покончив с ними, он должен рассматривать экономический строй уже как постоянный фактор и перейти к анализу и описанию социальных явлений в более тесном смысле. Этот методологический прием обусловлен необходимостью иметь точку опоры в относительном постоянстве некоторых элементов при суждении о других, непрерывно изменяющихся. Если мы припомним, что цитируемые слова Энгельса, взятые из введения к сочинению Маркса, в котором Маркс исследует наиболее бурную эпоху в истории Франции, продолжавшуюся всего лишь три-четыре года и потому чересчур короткую для экономических переворотов, то нам легко убедиться в том, что Маркс, изложив как положение производительных сил, так и столкновение и борьбу материальных интересов, должен был рассматривать их уже как нечто постоянное. Таким образом, ему пришлось объяснять бурные явления социальной жизни социальными же причинами в более тесном смысле. Фактически эта обязанность прибегать к методам изолировки и упрощения подтверждается еще тем, что эпоха оживления и развития в одной области часто не совпадает с такой же эпохой подъема в другой.

Если мы, снова обратившись к вышеприведенному сравнению, будем дальше анализировать отстаиваемое экономическим материализмом положение, что соответствие между развитием производственных отношений и всей совокупностью остальных социальных явлений тождественно с причинным соотношением, то мы должны будем отметить другое, еще более важное соображение. Несомненно, если взять очень длинную цепь причинно связанных явлений, то вращение земли вокруг солнца обусловило в конечном счете возможность социального мира вообще, а следовательно, и возникновение каждого социального явления в отдельности. Таким образом, мы можем рассматривать вращательное движение земли вокруг солнца как последнюю причину, обусловившую в конечном счете все совершающееся в социальном мире. Выражения «в конечном счете» и «последняя причина», которые я должен употреблять, высказывая эту неоспоримо правильную в фактическом отношении мысль, хотя и бессодержательную по существу, чрезвычайно характерны для определения логического характера моего суждения. Эти выражения обыкновенно употребляют ортодоксальные марксисты, когда хотят доказать, что все социальные явления сводятся в конечном счете к экономическим процессам. Они заимствуют их у основателей марксизма, из ко-

торых, например, Энгельс говорит «die letzten Ursachen» или «in letzter Instanz», a Каутский – «in letzter Linie» [Конечные причины, в конечном счете, в последнюю очередь (нем.). Имеются в виду слова Энгельса из письма к И. Блоху: «Согласно материалистическому пониманию истории, в историческом процессе определяющим моментом в конечном счете является производство и воспроизводство действительной жизни. Ни я, ни Маркс большего никогда не утверждали. Если же кто-нибудь искажает это положение в том смысле, что будто экономический момент является единственно определяющим моментом, то он превращает это утверждение в ничего не говорящую, абстрактную, бессмысленную фразу» (Там же. Т. 37. С. 394).].

Если свести эти стилистические формы к логическому содержанию высказанной в них мысли, то окажется, что они заключают в себе только утверждение, что одно явление необходимо должно было предшествовать и, при посредстве более или менее длинного ряда промежуточных явлений, обусловило другое. Этот ряд мог быть и страшно длинен, как в нашем сопоставлении движения земли с социальными явлениями, и относительно очень короток, как между экономической структурой какого-нибудь общества и всеми возможными на ее почве социальными движениями и течениями. Мы можем избрать также ряды средней величины, если мы, например, будем устанавливать связь между индустриальным развитием какой-нибудь страны, основанным на добывании каменного угля и обработке железа, и геологической эпохой, приведшей к отложению пластов каменного угля и родственных ему формаций в земной коре; или если мы укажем на зависимость современного культурного развития человечества от биологических процессов, приведших зоологический вид homo sapiens к культивировке мозговой деятельности в противоположность всем остальным видам, которые развивали ту или иную физическую силу и способность. Такую зависимость, определяющую, чем было обусловлено какое-нибудь явление в конечном счете, часто толкуют в смысле причинного соотношения между этими крайними пунктами ряда.

Но точные науки совсем не занимаются тем, что чем обусловлено в конечном счете. Ведь в данном нам мире все решительно явления связаны между собой так или иначе, т.е. прямо или косвенно, непосредственно или через посредство громадного ряда других явлений. Таким образом, в конкретном мире все последующее обусловлено решительно всем предыдущим. Рассуждать об этой всеобщей зависимости значило бы заниматься совершенно бессодержательным занятием. Можно искренно пожалеть о том, что позитивизм Конта и эволюционизм Спенсера в руках их последователей выродились в такие бессодержательные рассуждения. В противоположность им, задача точных наук заключается в установлении изолированных причинных соотношений между явлениями, отличающихся характером безусловной необходимости. Последние могут быть только непосредственными. Такие же понятия как «последние причины» или «причины, действующие в конечном счете», должны быть признаны перед судом гносеологии негодными орудиями для построения научного знания.

Для уяснения этого положения я позволю себе сослаться на факт из истории развития наук и, главным образом, распространения причинного объяснения на все явления природы. Объясняя содержание причинного соотношения между явлениями, Спиноза приводит такой пример: «человек есть причина существования другого человека, но не его существа» – «homo est causa existentiae, non vero essentiae alterius hominis»[1]. Это суждение и до сих пор остается совершенно верным в формальном отношении, хотя оно совершенно бессодержательно. Никто ведь не может отрицать, что отдельный человек может существовать только благодаря тому, что он произошел от другого человека. Но, повторяя постоянно этот факт, мы нисколько не обогатили бы науку. Наука в наше время действует совершенно иначе. Современная физиология не столько интересуется человеком как индивидом, единицей и целым, сколько как известной совокупностью физиологических процессов или функций. Желая, например, объяснить рождение нового человека, она прежде всего выделяет из этих функций те, которые служат продолжению рода. Установив процесс возникновения и образования зародыша, она сле-

дит за его развитием. Масса соотношений, подлежащих исследованию, и проблем, возникающих при этом, так велика, что физиология как цельная наука не могла справиться со всем этим материалом. Из нее пришлось выделить особую науку – эмбриологию. Таким образом то, что для Спинозы являлось простым причинным соотношением, т.е. установлением прямой причинной связи между существованием одного человека и происхождением другого, теперь благодаря более точному и детальному анализу распалось на громадный ряд более частных причинных соотношений. Переворот этот так велик, что положение Спинозы, имевшее для своего времени чрезвычайно важное значение, как требование применить причинное объяснение ко всем явлениям природы, кажется нам теперь просто бессодержательною банальностью.

Аналогичную судьбу претерпела и вторая часть утверждения Спинозы. Если обратить его отрицательное суждение в положительное, то его мысль заключается в том, что причина существа человека, т.е. того, что человек вообще существует, лежит не в нем самом или в другом человеке, а в субстанции или во всем мироздании, под которым подразумевается вся совокупность явлений, или вообще природа. В противоположность этому современное естествознание опять-таки не выводит факта существования человека вообще непосредственно из всей совокупности явлений природы, а лишь из известных биологических законов происхождения животных организмов. Таким образом, вместо одного причинного соотношения Спинозы, казавшегося ему простым и непосредственным, современная наука благодаря теории Дарвина о происхождении видов вообще и происхождении человека в частности установила целый ряд таких соотношений.

Дата добавления: 2015-05-31