Философия и Социология права 35 страница

Надо признать, что в точном смысле слова государственная власть есть только нормальная государственная власть, обладающая в принципе всеми полномочиями, всей полнотою и авторитетом власти. А в таком случае нельзя противопоставлять государственной власти авторитет, так как авторитет есть лишь один из элементов государственной власти. Наряду с ним могут быть поставлены и другие элементы власти, как, например, фактическое господство или формальное выполнение функций власти. Они также могут конкретно отделиться от государ-

ственной власти, как это показывают исторические события в некоторых государствах. Следовательно, и их можно логически противопоставить государственной власти. Если Р. Пилоти так настойчиво проводит двучленное деление, противопоставляя власти именно авторитет, то это объясняется тем, что он в своих поисках правильного определения государственной власти наткнулся на власть как социально-психическое явление и был поражен своеобразием этого явления. Но в противоположность Н.М. Коркунову, который, открыв социально-психическую сторону властвования, поспешил отождествить ее вообще с государственной властью, Р. Пилоти только характеризует заинтересовавшее его явление, нисколько не считая, что он этим дает ответ на вопрос о государственной власти в его юридической постановке. Он прямо признает, что проведенное и доказанное им различие между властью и авторитетом не имеет никакого юридического значения. В начале своего этюда он говорит, что «авторитет как правовое понятие в действительности нельзя отличить от господства как правого понятия», а в конце приходит к заключению, что все его рассуждение «сосредоточивается в положении, что государственная власть и авторитет тождественны. Для формальной юриспруденции этим не много выиграно, но тем не менее надо признать, что в жизни государств этот факт играет громадную роль». В конце концов, однако, Пилоти возвращается к общепринятой в немецкой науке волевой теории власти и утверждает, что «господство есть только человеческая воля, примененная в государстве».

Пилоти не первый указал на то, что государственная власть не есть нечто постоянное, одинаковое и не подлежащее расщеплению. Аналогичные идеи уже можно встретить у немецкого государствоведа половины XIX столетия Цэпфлэ[6], но особенного внимания заслуживают некоторые замечания в книге английского политического деятеля и писателя Корневаля Льюиса «О влиянии авторитета в создании мнений», вышедшей в первом издании в 1849, а во втором – в 1875 году. Сюда же надо отнести и исследования об общественном мнении, а именно старый этюд Ф. Гольцендорфа «Общественное мнение» [7] и сравнительно недавно вышедшую книгу английского ученого Дайси «Об отношении между правом и общественным мнением в Англии в XIX столетии»[8]. Наконец, чрезвычайный интерес представляет специальное историческое исследование Тессена-Везерского «Понятие авторитета в основных стадиях его исторического развития»[9]. Насколько, однако, вопрос о государственной власти неудовлетворительно разработан в современной немецкой литературе государственного права, несмотря на массу написанного по поводу него, можно судить хотя бы по тому, что единственное более крупное прибавление, которое Еллинек считал нужным сделать во втором издании своего «Общего учения о государстве», посвящено «исследованию о юридической власти»[10]. В этом прибавлении Еллинек упоминает о «социальной власти» и говорит о «власти правовой», но он недостаточно точно их определяет и не дает вполне отчетливого разграничения их; главное же, он не связывает этого

расчленения понятия власти с устанавливаемым им далее расчленением того же понятия на власть «господствующую» и «негосподствующую» (с. 311 и сл.). Исследования Н.М. Коркунова, Р. Пилоти и отчасти Г. Еллинека о сущности государственной власти должны привести к заключению, что даже в курсах государственного права нельзя ограничиваться лишь формально-юридическим определением государственной власти. Для государства имеют значение все стороны власти и все составные элементы ее, и потому исследование должно быть направлено на проблему власти в целом. Когда мы вдумаемся в эту проблему, нас прежде всего поражает необыкновенная сложность, многообразие и многосторонность тех явлений, которые мы называем властью. В этих явлениях переплетаются и постоянные, так сказать, стихийные элементы человеческой психики, и те наслоения, которые создаются социальным и историко-поли-тическим развитием, и, наконец, то, что выражается в правовой деятельности государства. Если мы не будем стремиться строго различать и разграничивать все эти элементы, мы никогда не поймем, в чем заключается власть. Короче говоря, чтобы уяснить себе и решить проблему власти, мы должны расчленить явления, входящие в нее, на составные части. Для этого мы должны строго отличать социально-психические элементы в том процессе, который приводит к подчинению одного человека другим и к признанию одного властвующим, а другого подчиненным, от того, что сложилось благодаря историко-политическим условиям, т.е. благодаря долгому процессу исторического развития, приведшего к созданию современного государства, и, наконец, от того, что составляет формально-юридическую сторону власти и что гарантируется современным государственно-правовым порядком.

IV

В социально-психологическом смысле власть зарождается там, где при отношении двух или нескольких лиц одно лицо благодаря своему духовному, а иногда телесному превосходству, благодаря качествам своего характера и своей энергии занимает руководящее и господствующее положение, а другое лицо, становясь в зависимое положение, следует за ним. Такова власть, например, в товарищеской или семейной среде; такова же власть вожаков кружков, руководителей союзов, профессиональных организаций; такова же власть лидеров в политических партиях. Но вместе с простым ростом количества людей, среди которых появляется власть такого типа, изменяется и самый характер – качество этого социально-психического отношения. Когда скопляются большие массы людей, происходит как бы сгущение и накопление социально-психологической атмосферы. Как при сгущении облаков образуется атмосферное электричество и разражается гроза, так при накоплении людей рождаются новые социально-психические явления руководства и подчинения. С одной стороны, силы единичного человека – руководителя, вожака приобретают особую интенсивность и напряжение, с другой – склонность к повиновению еще больше усиливается у раз подчинившихся людей, и массы следуют за своими вожаками. При накоплении больших масс людей возникает чрезвычайно характерное явление, которое наш известный социолог Н.К. Михайловский назвал «героями и толпой». Французский социолог Тард видел разгадку этого явления в законах подражания. Это явление почти загадочно, – почему толпа выносит известных лиц на пьедестал, почему она окружает их почти божескими почестями, почему она преклоняется перед ними, слепо следует за их желаниями и исполняет их приказания, – часто остается неразгадан-

ным. Не всегда герой для толпы есть герой в действительности, не всегда это выдающийся человек, сильная индивидуальность, энергичная личность, не всегда это честный, благородный человек.

Укажем на два факта, могущие служить особенно ярким примером того, как героями иногда становятся лица, обладающие менее всего качествами героев. Так, в январе 1905 г. в Петрограде рабочие массы совершенно неожиданно выдвинули в качестве героя священника Георгия Гапона. Но события показали, что личные свойства этого человека совсем не соответствовали той роли, которую предоставила ему толпа и на которую его выдвинул исторический момент. Это была скорее презренная, жалкая и ничтожная, чем героическая личность. Но тем не менее эта личность сыграла трагическую роль; из-за нее погибли сотни людей, и сама она погибла, притом не геройской, а жалкой и ничтожной смертью. Совершенно так же весною 1907 г. на юге Франции возникло движение виноделов, колоссальное по своим размерам и по количеству людей, которое было им охвачено. Целые провинции жили одной мыслью, имели одно стремление, формулировали одни и те же требования, и это движение выдвинуло своего героя – крестьянина Марселена Альбера. Альбер так же, как и наш Гапон, на один момент занял совершенно исключительное положение – он пользовался почти царской властью и распоряжался, как неограниченный монарх. Все его распоряжения исполнялись беспрекословно. Но стоило этому человеку в одном незначительном случае показаться смешным, и он немедленно был развенчан. Желая устранить некоторые недоразумения, он поехал в Париж, добился свидания с председателем совета министров Клемансо, и так как у него не хватило денег на обратный путь, взял у Клемансо взаймы 100 франков. Эта совершенно ничтожная подробность показалась смешной и сразу развенчала этого человека; в глазах толпы он из героя превратился в самую обыденную личность. Так же внезапно, как он был вознесен на пьедестал, все вдруг перестали перед ним преклоняться. Конечно, эти события имеют несколько односторонний характер: в том и в другом случае толпа выдвигала не героев, а случайных лиц, которые почему-либо на один момент становились выразителями ее стремлений. Но история знает и такие примеры, когда массы выдвигали действительных героев и выдающихся личностей. Тогда эти герои становились спасителями отечества, основателями новых государств и преобразователями их. Они не только приобретали власть на время, но и упрочивали ее за собой, они становились королями и императорами и основывали новые династии. Таковы были Помпеи, Цезарь и Август в Риме, таков был Наполеон I во Франции, таковы же были Минин, Пожарский и Богдан Хмельницкий у нас в России.

Там, где между людьми возникают длительные отношения господства и влияния, с одной стороны, и подчинения и зависимости, с другой, —там в этих отношениях рождается нечто новое. Личные отношения влияния и зависимости как бы превращаются в нечто независимо от данных лиц существующее, они как бы объективируются. Получается отношение господства и подчинения во имя каких-нибудь высших начал. Господство и подчинение освящаются или социально-экономическим строем, или религией, или правом. Они перестают зависеть от индивидуальных свойств господствующих и подчиненных. Традиция и привычка заменяют личные достоинства и преимущества лиц, приобретших господствующее положение. Создаются, наконец, такие условия, при которых известное лицо приобретает господствующее влияние в зависимости от того места или социального положения, которое он занимает в жизни. Карлейль в своем замечательном философском романе «Sartor Resartus» останавливается на этих явлениях. Герой его, Тейфельсдрек, рассматривает все общественные отношения с точки зре-

ния костюма и при этом обнаруживает всю нелепость известных общественных положений. Он рисует картину, как человек в черном и человек в красном, то есть английский судья и английский палач, тащат на виселицу человека в синем, и этот человек беспрекословно подчиняется. Именно этот пример судьи и палача особенно рельефно рисует те формы зависимости и подчинения, которые создаются уже известными объективными условиями помимо непосредственного психического влияния одного человека на другого. Сведя эти объективные условия к одной разнице в костюме, Карлейль, несомненно, чрезмерно упростил их, но этим путем он особенно выдвинул их формальный и объективный характер. Сами по себе судья и палач как личности часто бывают людьми, не заслуживающими уважения, но они распоряжаются жизнью человека, а окружающие эшафот солдаты являются слепыми исполнителями их распоряжений, хотя, может быть, в душе презирают и проклинают и казнь, и ее руководителей.

В отношениях господства и подчинения как социально-психического явления есть, в конце концов, какая-то загадка, нечто таинственное и как бы мистическое. Каким образом воля одного человека подчиняет другую человеческую волю – очень трудно объяснить. Эти явления кроются в самых глубоких и сокровенных свойствах человеческого духа. Вопросы эти далеко еще не полно исследованы социологией[11]. Сами эти научные дисциплины еще не достигли той высоты развития, при которой они могли бы дать ответы на эти вопросы. Но многое в этих явлениях навсегда останется неразгаданным и необъяснимым. Как сущность тяготения до сих пор остается непонятной, так и сущность влияния одной воли на другую навсегда останется загадкой. Здесь науке приходится наталкиваться на те первичные силы и элементы, которые не подлежат дальнейшему разложению, сравнению и разъяснению. Область первичного, необъяснимого и неразгаданного гораздо шире, чем обыкновенно предполагается. Мы упираемся в нее не только в одном определенном пункте, когда исследуем конечные вопросы мироздания, а во всяком пункте, как только желаем проникнуть за известные пределы, доступные научному познанию.

Но социально-психические явления, и в том числе формы психического подчинения и господства, свойственны всем вообще людям. Они происходят вне зависимости от места и времени и даже совершенно не нуждаются в конкретных определениях относительно времени и места. Везде и всегда, где есть люди и отношения между ними, эти явления возникают. Единственные обстоятельства, от которых они зависят, это количество людей и естественные различия между ними. Но именно потому, что эти отношения наиболее общи и постоянны для всякого человеческого общения, они не характерны для государства и для существа государственной власти. Как элемент, присущий не государству как таковому, а вообще всякой социальной среде, эти отношения подвергаются исследованию не со стороны государствоведов, а со стороны социологов. Сюда относятся глубокомысленные исследования Тарда «О законах подражания», сюда же надо отнести и исследования о массовых явлениях и о законах толпы Михайловского, Тарда, Сигеле, Лебона и Бугле. Но особенно важное значение имеет работа немецкого социолога Г. Зиммеля «О господстве и подчинении», которая составила теперь главу его книги «Социология»[12].

Не подлежит сомнению, что социально-психические явления господства и подчинения составляют общее основание всякого властвования[13]. Но исследователи государственной власти должны иметь в виду не вообще господство и зависимость, а частный случай его – государственное господство. Последнее существует только в конкретных государствах, а все конкретные государства прошли известное историческое развитие и обладают определенной социальной структурой. Естественно искать в этом развитии и в созданной им социальной организации объяснения существа государственной власти. Итак, будем судить о государственной власти по тому, как она проявлялась в историческом развитии государств; тогда мы, конечно, поспешим отождествить ее с тем признаком, который больше всего бросается в глаза, а именно с силой и тем страхом, который она внушает. Существует мнение, по которому в основании властвования лежит фактическое обладание силой, например, вооруженными силами страны или источниками богатства и экономического могущества. Из истории можно привести массу фактов, свидетельствующих о том, что между властью и силой нет разницы. Доказательством того, что власть теснейшим образом связана с силой, служат и те термины, которыми власть обозначается в современных европейских языках. Все они имеют двойное значение. Как французское слово «pouvoir», так и английское «power» и немецкие термины «Macht» и «Gewalt» означают одновременно и силу, и власть. К отождествлению власти с силой или с фактическим господством склоняются, как мы видели, и некоторые юристы, например, Аффольтер, Зейдель и В.В. Ивановский.

Действительно, приходится констатировать, что происхождение власти из простого превосходства силы и насилия в большинстве случаев не подлежит сомнению. Чаще всего власть возникала благодаря войнам и завоеваниям, благодаря победам одного народа над другим и покорению побежденных. Известный социолог и исследователь австрийского государственного права Л. Гумплович утверждает даже, что «никогда и нигде государства не возникали иначе, как в силу покорения чуждых племен со стороны одного или нескольких соединившихся и объединившихся племен»[14]. Но это мнение надо признать утрировкой, так как античные государства-города развились из первобытных общин, а швейцарские республики только отражали завоевателей, сами же завоеваниями не занимались. Однако крупные политические организации, несомненно, возникли из насилия завоевателей. Не говоря уже о восточных завоевателях, достаточно вспомнить о завоеваниях Александра Македонского, которые привели к основанию целого ряда государств, о покорении Римом всех окружавших его народов и о создании им всемирной империи и, наконец, о великом переселении народов, которое заключалось в вытеснении и покорении одних народов другими, что привело к возникновению целого ряда государств.

Но как бы ни казалось такое решение вопроса о сущности государственной власти правильным и простым, оно вызывает целый ряд сомнений и возраже-

ний. Уже в объяснении первоначального, так сказать, исходного насилия, из которого возникла власть, теоретики далеко не сходятся. Так, например, Фр. Энгельс в своей критике теории Е. Дюринга, в частности его «теории насилия», и в своем сочинении «Происхождение семьи, частной собственности и государства» настаивает на том, что первоначальное насилие обусловливалось не физическим, а экономическим превосходством.[15] Однако этот спор о том, что создает первоначальный перевес фактической силы, решается совершенно различно, смотря по тому, какие исторические факты мы берем. Так, мы должны будем решить его против Энгельса, если мы возьмем эпоху, непосредственно предшествующую возникновению современных европейских государств, т.е. эпоху великого переселения народов, когда произошли те завоевания, которые положили основание средне- и южно-европейским феодальным государствам. Экономическое превосходство было, несомненно, не на стороне германских племен, вторгшихся в Европу, завоевавших большие пространства и образовавших новые государства; оно принадлежало туземному населению мировой Римской империи. Германцы имели перевес над этим населением не своим экономическим превосходством, а свежестью расы, своей сплоченностью и вообще грубой физической силой не тронутых цивилизацией людей. Поэтому для объяснения того переворота, который произошел при падении Римской империи, нужно искать разгадку не в теории Энгельса, а в теориях, видящих объяснение политических явлений в борьбе рас[16]. Эти теории отстаивались и развивались такими учеными историками и социологами как Тьерри, Гобино и Гумплович.

Однако и после завоевания борьба не прекращается, а продолжается в другом виде. Расы завоевателей и завоеванных в этих новооснованных государствах постепенно смешиваются, амальгамируются и превращаются в единые национальности. Но известные уже не расовые, а социальные деления сохраняются. Таким образом первоначальная борьба рас превращается в борьбу социальных групп и классов. Здесь экономическое превосходство является уже определяющим фактором победы, которая служит основанием для нового господства и нового властвования. Так, не подлежит сомнению, что буржуазия получила перевес над феодальным дворянством, главным образом, благодаря своему экономическому превосходству, благодаря тому, что все нити хозяйственной жизни сконцентрировались в ее руках. Но вместе с переходом решающего значения от физической силы к экономическому фактору властвование теряет свой первоначальный чисто насильственный характер. Конечно, возможность такого превращения подготовляется уже в предшествующий период. Дело в том, что и завоеватели воздействуют на покоренных непосредственной физической и вооруженной силой только в первое время; затем они уже внушают своим подвластным страх, почтение, повиновение и покорность одним предположением своего превосходства, своей доблестью и своим мужеством. Таким образом уже тут физическое принуждение завоевателей превращается в психическое господство обладателей власти[17]. Но это обстоятельство прокладывает путь к созданию господствующего положения в таком обществе для всякого личного превосходства, каково бы оно ни было. Представители буржуазии завоевывают себе постепенно сперва почетное, а

затем и господствующее положение уже исключительно благодаря своему духовному превосходству, так как только оно дает им возможность становиться во главе экономического развития, создавать новые отрасли производства и накоплять богатства. Именно на процессе замены феодального строя буржуазным мы видим, как решающим элементом становится уже не преобладание вооруженной силы, которая по-прежнему остается в руках феодалов и дворянства, а мирная сила духовного и экономического превосходства, которая оказывается на стороне буржуазии. Тут, таким образом, происходит полное преобразование первоначального характера власти.

Тем не менее многие социологи-эволюционисты игнорируют это превращение власти из физически насильственной в психически воздействующую. Они видят в современной социальной борьбе продолжение первоначальной борьбы, чисто физической, и настаивают на том, что власть приобретает и имеет тот, кто обладает большей физической силой. Спор с крайними эволюционистами обыкновенно оказывается бесплодным, так как очень трудно установить самый предмет спора ввиду того, что слово «сила» имеет очень много постоянно меняющихся значений. Так, например, если мы выскажем следующие два положения: 1) идея, овладевая народными массами, становится силой, и 2) народные массы, объединенные и воодушевленные идеей, становятся силой, то мы обозначим одно и то же реальное происшествие, а между тем в первом случае мы признаем силой идею, а во втором – народные массы. Но так как народные массы существовали и до своего объединения идеей, и тогда они не были силой, а в силу их превратил новый привходящий двигатель – идея, то и приходится признать ее главным элементом, создающим силу.

Однако часто утверждают, что физическая и вообще материальная сила все-таки является решающим элементом для приобретения власти в моменты государственных кризисов и революций. Чтобы убедиться в неправильности этого взгляда, посмотрим хотя бы на первую крупную революцию, приведшую к созданию современного правового государства, именно на первую английскую революцию в половине XVII столетия. Мы увидим, что она возникла по религиозным мотивам, вождями ее были люди, воодушевленные идеями религиозного реформаторства, и массы боролись за свои права, находя их оправдание в своем религиозном сознании. Правда, эта революция привела к междоусобной войне, продолжавшейся пять лет, и была связана с жестоким кровопролитием. Но эту войну начали представители старой власти – английский король Карл I Стюарт и его бароны, видевшие во власти господство вооруженной силы. Победили, однако, не они, а борцы за новые идеи – Долгий Парламент, английские пуритане и шотландские пресвитериане. Когда затем побежденный и плененный Карл Стюарт предстал перед революционным трибуналом, учрежденным Долгим Парламентом для суда над ним, он прежде всего возбудил вопрос о характере власти, привлекшей его к ответственности. «Где та власть, – сказал он, – на основании которой вы требуете от меня ответа? Я говорю о законной власти, так как незаконной властью обладают также воры и грабители на больших дорогах». В этих словах Карла Стюарта прежде всего поражает то обстоятельство, что он называет властью даже простое насилие, совершаемое грабителями на больших дорогах. Конечно, здесь отразилось чисто традиционное воззрение, по которому власть и насилие родственны между собой. Очень важно отметить, что защитником этого воззрения оказался бывший король, сторонник старых форм власти. Впрочем, и Карл Стюарт в приведенных словах проводил различие между законною и незаконною властью. Под законною властью он подразумевал, несомненно, ту власть, которая была освящена традицией. При этом он делал ошибку, предполагая, что

традиционная власть сохранила еще свое обаяние над английским народом. Когда он стоял перед судившим его трибуналом Долгого Парламента, традиционная власть была уже упразднена в Англии, и вся власть была сосредоточена в руках революционного правительства; за свою ошибку Карл Стюарт заплатил жизнью[18].

Все это заставляет нас признать, что отождествление власти с материальной силой, кажущееся столь основательный с первого взгляда, по существу своему неверно. В последние столетия материальная сила побеждала и становилась властью только тогда, когда за ней была и идейная сила. Итак, ко всем предыдущим признакам власти – престижу, обаянию, авторитету, традиции, привычке, силе, внушающей страх и покорность, мы должны присоединить еще один признак – всякая власть должна быть носительницей какой-нибудь идеи, она должна иметь нравственное оправдание. Это оправдание может заключаться или в величии и славе народа и государства, как это бывает в абсолютно-монархических государствах, или в упрочении правового и общественного порядка, что мы видим в правовых и конституционных государствах, или же оно может заключаться в регулировании экономической жизни и в удовлетворении наиболее важных материальных и духовных нужд своих граждан, что составляет задачу государства будущего. Как только власть теряет одухотворяющую ее идею, она неминуемо гибнет.

Одухотворяющая идея или нравственное оправдание государственной власти становится постепенно основным и наиболее важным признаком этой власти. Но, конечно, ею одною также далеко не исчерпывается существо власти. Напротив, теперь мы уже вполне выяснили, как сложно то явление, которое мы называем властью. В логической последовательности власть развивается, во-первых, под влиянием социально-психических причин, ведущих к созданию престижа и авторитета, с одной стороны, и чувства зависимости и подчинения – с другой, во-вторых, она обязана своим существованием целому ряду исторических и политических условий, начиная от борьбы рас и фактов покорения одной расы или нации другой и заканчивая социальной борьбой – борьбой классов, вызванной экономическими отношениями и ведущей к победе более прогрессивных общественных сил над отсталыми и отжившими; наконец, в-третьих, известные отношения господства и подчинения утверждаются и укрепляются благодаря идейному оправданию их.

В правовом государстве все отношения властвования выражаются и закрепляются в правовых нормах. Сперва существующие фактические отношения приобретают характер отношений, освященных нормами права. Появляется убеждение, что то, что есть, должно быть. Но постепенно правовая идея, идея должного берет верх над существующим лишь фактически. Поэтому и фактические отношения приноравливаются к должному в правовом отношении. Все, что не находит себе оправдания, изменяется и согласовывается с тем, что должно быть. Таким образом, над властью все более приобретает господство правовая идея, идея должного. Чтобы существовать и быть признаваемой, власть должна себя оправдать. Для современного культурного человека еще не достаточно того, что власть существует; мало и того, что она необходима, полезна и целесообразна. Только если власть способствует тому, что должно быть, только если она ведет к господству идеи права, только тогда мы можем оправдать ее существование, толь-

ко тогда мы можем признать ее правомерной. Надо строго различать вопрос о происхождении власти от вопроса об оправдании власти. Для современного культурного человека то или иное происхождение власти не может служить аргументом в пользу ее. Напротив, единственным обоснованием для власти может быть ее оправдание. Это и ведет к господству идеи, именно идеи права, над властью. Власть в современном государстве становится правовой властью. Господство правовой идеи в современном государстве выражается в том, что все действия власти в нем обусловливаются и регулируются правовыми нормами. Лица, облеченные властью в правовое государстве, подчинены правовым нормам одинаково с лицами, не имеющими власти. Они являются исполнителями предписаний, заключающихся в этих нормах. Власть является для них не столько их субъективным правом, сколько их правовой обязанностью. Эту обязанность они должны нести, осуществляя функции власти как известное общественное служение[19]. Исключительные полномочия им предоставляются не в их личных интересах, а в интересах всего народа и государства. Итак, власть в конечном результате не есть господство лиц, облеченных властью, а служение этих лиц на пользу общего блага.

В конституционном государстве власть, становясь правовой, принципиально отличается от власти в исторически предшествующих конституционному государству типах государства. Часто этого не замечают или не хотят признавать потому, что интересуются, главным образом, историческим развитием государственных явлений, а не их этическим и юридическим существом и смыслом. Действительно, исторически конституционные формы государственной организации всегда прививаются и упрочиваются в жизни лишь постепенно, путем медленного развития. Даже там, где они бывают насаждены внезапно благодаря переворотам и революциям, они далеко не сразу воплощаются в действительности. Но мы уже выше достаточно выяснили, что нельзя судить о существе и смысле нравственных и правовых явлений на основании той эволюции, которая требуется для того, чтобы они были осознаны и воплощены в жизни. Поэтому принципиальное отличие существа государственной власти в конституционном государстве нисколько не затрагивается тем, что конституционные учреждения лишь медленно прививаются в жизни. Это существо конституционной государственной власти заключается, как мы видели, в верховенстве или суверенитете права. В конституционном государстве власть перестает быть фактическим господством людей и становится господством правовых норм.

Дата добавления: 2015-05-31