К ницшевской интерпретации культа силы

Среди ключевых мотивов Ницше, которые чаще всего находили отклик у авторов правоэкстремистского, фашистского и национал-социалистического толка, мотив «силы», восхищение «великим хищником человеком» занимает несомненно центральное место. Адорно резко выступает против того искаженного понимания мыслей Ницше, которое может привести к роковым последствиям, как это имеет место в случае с вышеупомянутыми последователями Ницше. Философ нередко имел в виду как раз противоположное тому, что говорил. Его выразительным средством была ирония:

Мне думается, что за этой жестокостью скрывается бесконечная нежность. Первый приступ болезни случился с Ницше, как известно, в Турине, когда он оказался свидетелем того, как кучер избивал беспомощную лошадь. Он не мог этого вынести. <...> Вместе с тем именно он был тем самым мыслителем, который в «Заратустре» назвал сострадание самым страшным грехом. Как объяснить это противоречие и можно ли его вообще объяснить? Единственное объяснение, наверное, этому можно дать, если помнить об идее подлинного человека, которую развивал Ницше, основу же этой идеи составляло не что иное, как представление об освобожденном человеке. Под освобожденным же человеком Ницше понимал такого человека, который освободился от лжи, от идеологии. Когда он воспевает жестокость, он имеет в виду, что если человек однажды освободится от всякой конвенциональной морали, от всякого подавления инстинктов посредством рационализации, посредством искусных уловок, то тогда и образуется то самое подлинное. Это значит, что в тот момент, когда [206] человек признает существование в нем разрушительных влечений... эти разрушительные влечения утратят свою силу, и тогда, вместо исполненного ресентиментом человека, который зол оттого, что не смеет следовать своим влечениям, появится человек, который, строго говоря, не будет ни злым, ни добрым, именно потому, что ему не нужно больше ничего вытеснять или подавлять. Иными словами, направляющий образ свободы возникает позади переднепланового культа подавления (HGS, 13, с. 114—115; 1950, радиобеседа «О Ницше и о нас»)[271].

[207] Аналогичные аргументы Адорно и Хоркхаймер приводили уже в «Диалектике Просвещения» (1947), где они связывали ницшевскую интерпретацию культа силы с негативной стороной Просвещения, которое благодаря движению эмансипации делало невозможной какую бы то ни было религиозную санкцию на регламентирование нравственных норм. Ницше просто честно описал последствия развития этой стороны Просвещения:

«Разум не в состоянии дать ни одного веского аргумента, обосновывающего недопустимость убийства». — Этот вывод вызывал ненависть, и прогрессисты, вооружившись этой ненавистью, и по сей день преследуют маркиза де Сада и Ницше, в особенности же со стороны прогрессивно мыслящих критиков. То, что они, в гораздо большей степени, чем их критики, взывали к разуму, имело свой тайный смысл — освободить утопию от ее упаковки, — утопию, которая, как в случае с понятием разума у Канта, есть во всякой большой философии. Человечество, которое перестало притворяться, не нуждается больше в притворстве. В жестоких теориях, провозглашающих тождество власти и разума, гораздо больше милосердия, нежели в теориях высоконравственных лакеев буржуазии. «Что представляет для тебя наибольшую опасность? — вопрошает Ницше и отвечает: — Сострадание». Своим отрицанием он спас исконное доверие к человеку, которое каждый день подрывается бесконечными утешительными заверениями (HGS, 5, с. 142).

[208] Это «доверие к человеку» показывает, насколько далеки были Хоркхаймер и Адорно от того пессимистического скепсиса, который демонстрирует Фрейд. Точнее было бы сказать, поздний Фрейд, который уже ввел понятие «влечение к смерти».

Диалектическое соотношение, сходное со случаем, когда, с одной стороны, имеет место открытое признание собственной агрессивности, а с другой — преодоление этой агрессивности, Адорно (1942) усматривает и между социальным состоянием материальной удовлетворенности и умиротворения, с одной стороны, и преодолением жадности, зависти и алчности – с другой:

Я полагаю, что здесь налицо диалектическое соотношение. Когда все люди сыты, они перестают быть кучкой обывателей, обыватели тогда просто вымрут. Но именно это и есть тот пункт, в котором мы сходимся с Ницше. <...> Мы можем выделить некоторые положения у Ницше, которые оказались абсолютно верными. Так, он сумел увидеть, что не только демократия, но и социализм превратился в идеологию. Идею социализма, следовательно, необходимо сформулировать так, чтобы он утратил свой идеологический характер. В своей критике Ницше в чем-то пошел дальше Маркса, ибо он в определенном смысле обладал гораздо более острым чутьем на обывателя (HGS, 12, с. 56).

Ницше как один из первых критиков вульгарного марксизма и авторитарного технократического социализма

Макс Хоркхаймер и Теодор В. Адорно постоянно, снова и снова указывают на то, что ницшевская критика культуры, расшифрованная должным образом, вполне может быть понята как критика, цель которой — способствовать сотворению освобожденного общества. Они даже нашли у Ницше критические высказывания, свидетельствующие о том, что он предвидел возникновение советского государственного социализма как общества застывшей технократии. Они, как впоследствии и Вальтер Беньямин, отвергали [209] недифференцированное прославление труда, имевшее место в среде немецких социал-демократов, и в этом они шли по стопам Ницше[272]. Эту тему Адорно подробно развивает в той дискуссии о потребностях, которая уже упоминалась выше. Так, в частности, он говорит следующее:

Приступая к обсуждению этого вопроса, мы должны прежде всего избавиться от предубеждения, будто бы Ницше, разрабатывая эту проблему, не выходил за рамки идеологии. Необходимо разобраться, какие реальные мотивы стоят у него за мотивами идеологическими. Говоря это, я имею в виду, что ницшевская критика культуры, несмотря на используемый им категориальный аппарат, обозначила некоторые аспекты общественной проблематики, которые не так-то легко выявить, если строить критику исключительно с позиции политической экономии. В своих отдельных критических рассуждениях он в чем-то пошел дальше, чем это было сделано впоследствии в постмарксистской традиции. Нам [210] следовало бы попытаться расшифровать Ницше, чтобы выявить те глобальные идеи, которые не утратили значимости и по сей день. Мне думается, что тогда мы обнаружили бы у него вещи, которые не так уж отделены от интересов большинства людей. Представление о том, что не должно быть «ни пастырей, ни стада», содержит в себе предположение, что в определенном смысле власть как господство может пережить непосредственные формы принуждения и подчинения. Возможно ли подчинение, которому не предшествует опирающееся на определенные механизмы принуждение? Чувство внутреннего беспокойства... обусловлено в данном случае тем, что человека, несмотря на кажущееся удовлетворение его материальных потребностей, не оставляет ощущение, что здесь что-то не в порядке. А это... в свою очередь, связано, вероятно, с тем, что в человеке подспудно живет уверенность в том, что завтра он может быть уничтожен этими механизмами (HGS, 12, с. 566-567).

Под «механизмами» в данном случае понимаются структуры принуждения, наличествующие в любой технико-экономической цивилизации, ориентированной на постоянный и непрерывный рост. Марксисты, которые видят в этой опасной тенденции к абсолютизации техноструктур и ее экономических движущих сил лишь положительные стороны, совершенно очевидно проигрывают на фоне той критики, которая прочитывается, по мнению Адорно, в сочинениях Ницше, расшифрованных должным образом. В одном из писем к экономисту-марксисту Генриху Гроссману от 20 января 1943 года Хоркхаймер упрекает его в недостатке радикализма (в неумении «смотреть в корень»): «Когда Вы обсуждаете вопросы, связанные с понятием исторической динамики, никакого такого радикализма у Вас нет и в помине». Это понятие берется без какого бы то ни было осмысления, пишет далее Хоркхаймер,

как это принято среди прогрессистов, которые называют Гегеля мистиком, а Ницше романтиком. И, кстати сказать, мне думается, что до тех пор, пока марксизм не проведет четкой теоретической границы между собой и позитивизмом, он... будет и на самом деле отождествляться с позитивизмом, [211] в частности и в том смысле, что он будет восприниматься всего-навсего как некая область научной жизни вчерашнего дня (HGS, 17, с. 411).

Хоркхаймер еще в 1940—1942 годах указал в своей работе «Авторитарное государство» на опасные тенденции развития в Советском Союзе, который здесь, правда, прямо не упоминается:

Покорные исполнители представляют для авторитарного государства не меньшую опасность, чем свободные рабочие для либерализма. Совершенно несостоятельной представляется вера в то, что в данном случае есть на что опереться. А между тем немалое число марксистов разделяют эту веру. Социализм не может функционировать без чувства общности, без того, что ты — вместе с великой партией, вместе с обожаемым вождем, вместе с мировой историей или, по крайней мере, с непогрешимой и единственно верной теорией. Слияние в едином порыве с марширующими массами, вдохновенное растворение в коллективе, все эти сокровенные мечты обывателя, которые так презирал Ницше, все это возрождается под всеобщее ликование в авторитарных молодежных союзах. Революция, которая была настоящей профессией... вела когда-то либо в тюрьму, либо в Сибирь. Теперь же, когда она победила, открываются и другие пути, и если больше негде приложить свои силы, то можно, по крайней мере, сделать партийную карьеру, заняв соответствующее место в партийной иерархии (HGS, 5, с. 313).

Не следует рассматривать Ницше как провозвестника социальных реформ, и это Адорно подчеркивает особо, но вместе с тем многие его суждения, если не понимать их буквально, даже такие как его «любовь к судьбе», его «amor fati» и «культ судьбы в мифе о вечном возвращении», суть выражение его отчаяния, которое охватывало его при виде того состояния, в каком находилась буржуазная культура. Он не видел реального, исторически мотивированного выхода из «тюрьмы буржуазного общества», и потому ему ничего не оставалось, как полюбить «камеру, в которой он оказался заключен» (HGS, 13, с. 120). [212]

Была ли мысль Ницше недопустимым образом искажена национал-социалистическими авторами или Ницше следует считать действительным предтечей национал-социализма?

Основываясь на своей интерпретации высказываний и метафор, содержащихся в философии Ницше, в которых нашла свое выражение идея амбивалентности или «диалектики просвещения», Хоркхаймер, Адорно, Герберт Маркузе и другие приходят к выводу, что, хотя нацисты и использовали Ницше в своих целях, он, тем.не менее, не был «провозвестником» их идей.

Нечто среднее между идеями Ницше, которые сравнительно легко поддаются неверным интерпретациям, и нацистской идеологией представляют собою, по мнению Хоркхаймера, сочинения Освальда Шпенглера:

В ницшевском гимне человеку-хищнику все-таки совершенно явственно слышны ноты социальной критики, связывающие его с современными импрессионистическими течениями. Он являл собою протест против тех оков, которые закосневшее в своем развитии буржуазное общество накладывало на человеческие силы; в Ницше еще живы некоторые тенденции Просвещения. Шпенглеровское пустопорожнее воспевание бестии, живущей в человеке и в государстве, предстает всего лишь как проекция обывательского восприятия империалистической действительности на вечность: маленький человек видит, что отдельные народы ревниво относятся друг к другу, но не знает, отчего так происходит, и потому он подменяет следствием причину и объявляет, что это, дескать, жажда власти и алчность во всем виноваты; он не различает сущность и явление (HGS, 3, с. 161—162; рецензия на книгу Шпенглера «Годы решения» — «Jahre der Entscheidung», 1933).

Хоркхаймер и Адорно то и дело возвращаются к мысли о том, что Ницше, именно в силу недиалектичности мышления, создал благодатную почву для последующих неверных интерпретаций. Так, например, ницшевская критика европейского нигилизма в конечном итоге ведет, по словам Хоркхаймера,

[213] к отрицанию всякого культурного развития со времен наступления христианства. Нигилизм, о котором говорится в данном тексте [у Хоркхаймера], имеет более узкие рамки. Он предстает как скрытое презрение индивидуума к самому себе, проистекающее из противоречия между буржуазной идеологией и действительностью; презрение, которое обыкновенно связано с обостренным сознанием свободы и ощущением собственного или чужого величия. Поскольку Ницше трактовал это понятие слишком широко и вне всякой исторической отнесенности, он не увидел, что нигилизм преодолевается либо всем обществом в целом, либо не преодолевается вообще. «У нас отбили всякую охоту к эгоизму», — жалуется он в «Воле к власти»; и тем не менее он призывает к тому, чтобы сознательно поддерживать абстрактное самосознание античных рабовладельцев, а бессознательно — чистую совесть современных властителей, порождающих всеобщий нигилизм, который они в равной мере носят в себе (HGS, 4, с. 75, примечание).

Еще в 1961 году в послесловии к «Портретам немецко-еврейской духовной истории» Хоркхаймер назвал гротеском попытки «рассматривать в качестве выражения губительного массивного наступления идеи нации мысли автора, написавшего „Сумерки идолов”» (HGS, 8, с. 190).

Карл Левит высказывает в письме к Хоркхаймеру от 25 октября 1937 года следующие возражения относительно его интерпретации идей Ницше:

Что касается самого Ницше, то мне думается, что дело не только в том, что он сказал «всю правду о буржуазном строе» (на этом настаивали Хоркхаймер и Адорно. — И. Ф.). И то, что он обошел своим вниманием бесклассовое общество, объясняется отнюдь не только тем, что он не принимал носителей этой идеи и не знал Маркса! В конце Вы совершенно справедливо замечаете, что о Ницше нельзя говорить, не пытаясь прояснить реальный смысл его высказываний и дать их однозначное толкование. Но вся сложность заключается в том, что невозможно однозначно сказать, может ли ницшевская критика «второго рейха» одновременно быть критикой «третьего рейха», уже хотя бы потому, что его [214] отношение к Бисмарку и т. п., и в еще большей степени его отношение к Вагнеру, было само по себе весьма неоднозначным. В конечном счете последствия, к которым привели идеи Ницше, оказались пагубными для него самого, вот почему мне представляется вполне разумным рассматривать Ницше с точки зрения того ничем не оправданного исторического воздействия, какое он оказал на умы. (А то, что Ницше своего рода «предтеча», «пролагатель путей», который предуготовил даже современную немецкую идеологию, это не вызывает у меня ни малейшего сомнения, но только при этом не следует думать, что сами так называемые «пролагатели путей» также готовы идти дорогами, проложенными другими.) (HGS, 16, с. 184.)

В шестидесятые годы Хоркхаймер снова возвращается к этому противопоставлению между тем, кто «пролагает путь», и тем, кто «сам идет по этому пути». Разница между тем, что говорил в свое время по этому поводу Левит, и тем, что теперь говорит Хоркхаймер, заключается лишь в том, что Хоркхаймер видит здесь «злоупотребление» идеями Ницше, ставшее возможным вследствие их некорректной поверхностной интерпретации, Левит же усматривает здесь неудачное «употребление» понятий. В одном из писем к Альфреду фон Мартину, которого он благодарит за его книгу о Ницше, Хоркхаймер вполне соглашается с ним в том, что Ницше представляет собою «опасность», и далее, развивая эту мысль, пишет:

С другой стороны, мне представляется вполне убедительным предположение, что он [Ницше] принадлежит к числу тех немногих немецких философов, кто, живи они при национал-социализме, прямиком отправился бы в концлагерь (HGS, 18, с. 578).

В одном из писем 1969 года Хоркхаймер вспоминает о том, как однажды в 1948 году он спросил в одном из книжных магазинов, есть ли у них Ницше, и услышал в ответ: «Ницше мы не продаем. Ведь это он был виноват в национал-социализме». На это Хоркхаймер возразил, что «Ницше принадлежит к числу немногих великих философов, кому был обеспечен [215] концлагерь» (HGS, 18, с. 720—721). Ни Хоркхаймер, ни Адорно никогда не отрицали, что идеи и метафоры Ницше легко поддаются искажению, но они же твердо были уверены в том, что только интерпретация его текстов, раскрывающая заложенный в них глубинный смысл, позволяет объяснить, почему Ницше пришел к таким формулировкам, как, например, «благородный хищник человек», или почему он отрицал «мораль сострадания», и тем самым показать, что расхожие искаженные толкования Ницше противоречат посылу, который заложен в его сочинениях. Наряду с методами психоанализа и Хоркхаймер, и Адорно, и Герберт Маркузе — все они так или иначе привлекали и ницшевскую психологию, для того чтобы дать более тонкую и более радикальную критику буржуазной культуры, призванную внести поправки в «Критику политической экономии» Маркса.

Олег Хархордин

Дата добавления: 2015-05-29