Творчество Косицына 3 страница

«историческое» фэнтези имеет целую армию «фанов» и огромное количество сайтов,

электронных игр и разного рода фестивалей, за ним стоят издания сетевые и журнальные.

Фантастика Быкова тесно связана с его же «исторической прозой», на это есть причины, но

махания мечами и безумных геройствований нет ни в одной книге – даже в романе

Ил.

4.

«Оправдание», где НКВД через эпоху «большого террора» создает

сверхлюдей

(отнюдь не

варваров нового стиля, «белокурых бестий»). Твердых и гибких – как булат, чтобы выиграть

предстоящую войну с помощью их миропонимания, их возможностей.

Проза исторической жизни

Анализировать «идеологическую» романистику Быкова легко... В ней вроде бы все на

поверхности (от «Орфографии» до «Остромова», от «Оправдания» до «Эвакуатора») – и,

однако, публицистический пафос в художественной прозе имеет не только культурно-

исторический, но и наглядно-просветительский характер. Идеологемы и сплошная

пропаганда, большей частью «антипатриотическая», якобы враждебная нынешней России и

«бывшему СССР», но почему-то не скучная, «цепляющая», – что-то вроде прививки

пандемической вирусной инфекции для обретения надлежащего иммунитета. Быковское

многознание, многоохватность и многозначительность, пафосность игровая и воистину

фантастическое нахальство таковы, что можно было сделать героем «Оправдания» Исаака

Бабеля, якобы выжившего после обработки «селекционеров» НКВД, спрогрессировавшего в

«сверхчеловеколичность». В принципе, Быков никуда не зовет, кроме как за парту (или

письменный стол; можно даже с ноутбуком, подключенным к интернету), – «познай себя»,

как познаешь мир, или останешься заложником

чужих амбиций, слепцом самодовольным!

Быков весь историчен, а в истории – фантастичен,

таков его творческий принцип. Так, роман «ЖД»,

бесспорно скандальный, противопоставивший

аморфно-

болотному

, по образному суждению автора,

«коренному населению» России мертвящую,

давящую силу «варяжской имперскости»,

интеллектуальное коварство и бездушие «хазарской

алчности», дает повод еще раз, без привычного

пафоса подумать о том, что такое «цивилизующая»

государственность и каковы ее традиции – не только

на территории «бывшего СССР». Возмущаться

очевидной эстетической провокацией незачем,

постмодерн еще и не то позволяет, а мнимая «свобода

мышления» имеет вторую сторону – «великую

дидактику»! Не ту «глуУбогую» мысль, твердимую без передышки всеми возможными

способами, что все – суета сует... Все взаимосвязано, глубина бытия неисчерпаема и как раз

потому познаваема, в минувшем столько интересного, что гражданам РФ стыдно не знать

свою

историю! Даже сопредельные государства рикошетом зацепило,

– в частности, Украину.

Еврейский вопрос актуален и сегодня, роман о нем (но не только о нем) фантастичен,

однако «добрым молодцам урок», за «художестенной образностью» стоят исторические

факты. «Что такое лозунг “Украина для украинцев” <...>? Это разделение гражданского

общества Украины по этническому признаку с дальнейшим обозначением титульной нации.

<

...

>

Подобный лозунг неизбежно приводит к противопоставлению по линии “свой – чужой”,

причем “чужой” – это тоже гражданин Украины.

<

...

>

Легче всего создать “образ врага”

именно из “чужого”. Главное – <...> разделить общество, сформировать на основе лозунга

настроение части общества, показать ей “образ врага” и – “фас”!»

Поскольку националисты определяют права этнических украинцев как «титульной

нации» с помощью термина «автохтон», И.

Каминник и А.

Ганжа в статье, направленной на

защиту «автохтонности» евреев, берут в качестве образца вполне быковские по духу

изыскания и аргументы (роман «ЖД»). Евреи разве не «автохтоны»? Шелковый путь из

Китая в Европу контролировали купцы-рахдониты (с

VIII

в. н.э.), и «еврейское население не

могло не оседать на территории современной Украины». Летописи и памятники духовной

культуры славян знают все, однако «самый древний, происходящий из Киева, рукописный

текст

– <...> знаменитое “Киевское письмо” из Каирской генизы <...>

– обычное

рекомендательное письмо на еврейском языке <...>, выданное иудейской общиной Киева для

предъявления в других иудейских общинах. <...> Датируется это письмо IX–X

веком»...

Утерли нос галицийским истерикам, апеллирующим к истории.

«До появления <...> собственно русского произведения духовной литературы Киевской

Руси оставалось еще не менее 100

лет. Правда, и его <...> написал второй епископ

новгородский с характерным именем “Лука Жидята”...». Хазарский каганат, как известно,

контролировал до поры и Киев. «Когда Рюриковичи прогнали из Киева хазарскую власть и

разгромили Хазарский каганат, это ничего не изменило в положении основной массы евреев

в Киеве. Они там остались, и осталось их достаточно много. Из летописей известно, что в

Киеве было два особых квартала, один из которых назывался “Козары”, а другой – “Жидове”.

Возле второго квартала находились одни из ворот города – Жидовские, которые

упоминаются в летописной записи 1151

года: защищая Киев от половцев, “Изяслав

Давыдович стал меж Золотых ворот и Жидовских, а Ростислав перед Жидовскими вороты”.

Причем возможно, что в отрядах и Изяслава и Ростислава были и еврейские воины.

В

киеворусских источниках порой упоминаются воины, которых называют “жидове

козарские”.

<...>

Но даже не это является основным доказательством значительной роли

евреев в Древнем Киеве. В летописном известии о народном восстании в Киеве, в 1113

году

<...> был первый еврейский погром на территории современной Украины.

<

...

>

Из всего,

описанного выше, вывод прост и неприятен, особенно для украинских националистов: в

составе населения Киевской Руси еврейский компонент не просто существовал, а был

государственнообразующим элементом. И существовало это население на этих территориях

задолго до становления государства, правопреемником которого программа ВО

“Свобода”

называет Украину. Следовательно, евреи – автохтоны на этой территории, принадлежащие ей

по происхождению. Короче – местные.

<

...

>

Хочется порекомендовать творцам, создающим

лозунги “Украина для украинцев”, что иные лозунги имеют не меньшее, а даже большее

историческое право на существование. Это “Украина для евреев”, “Украина для греков”

(появились в VII

в. до н.э.), “Украина для германцев” (появились в III

в. н.э.), “Украина для

тюрок” (появились в IV

в. н.э.) и для многих других»

[12]. Этнический национализм,

следовательно, может вдохновлять лишь самых «темных» (в нравственном смысле)

политических авантюристов, – даже в Израиле признают, что на «земле обетованной» жили

люди и до прихода «избранного народа»!

Такова историко-политологическая иллюстрация к роману «ЖД»

– одному из многих,

созданных Быковым. Пересказывать его сюжет и описывать коллизии незачем, это ведь

фантастика с очень современными реалиями (и «почвенников» бьют, и «западников», несть

ни эллина, ни иудея, еврейские националисты не лучше

варягов

). Одно можно сказать точно:

«варяги» имеют мышление феодально-мистическое, а «хазары» – неоимпериалистическое и

неоколониалистское, еще более бездушное. «Фэнтезийность» в симбиозе с

«историчностью»

– фирменная марка романов Быкова. Как правило, в его «исторических»

романах измышления равноположны фактам, коррелируются их рамками, а в вещах вроде

«Эвакуатора» или «ЖД» исторические факты становятся опорой для «метаисторических

ретропрогнозов» с неудержимым полетом фантазии, не упускающих

главную цель

–

просветительство во имя «культурно-антропогенного» прогресса. Быков – педагог по

призванию, это даже в самых «упадочнических» его стихах очевидно.

Педагогика

Откуда он взялся, этот Быков? Из детства, вестимо, а также из советской литературы (и

педагогики), – В.

Шубинский определил это верно. Из

художественной

литературы и

качественной (не чванно-сектантской, «элитно-передовой») педагогики то ли «позднего

застоя», то ли «ранней перестройки»... Плохо это или хорошо? «По плодам их узнаете их»,

сказано. Д.Л.

Быков

с виду

– сноб-интеллектуал, но подражать ему в этом никому из

читателей и телезрителей в голову не придет, потому что такую маску-игру органично

выстроить может лишь хороший актер, а из пустоты самолюбования ничего не выйдет, кроме

пустоты еще пущей.

Что дорого Быкову? Отнюдь не болталогия-идеология. Нужно дать слово ему самому,

работавшему в редакции радиостанции «Ровесник» после службы в армии и работы в

школе... Объем приведенных цитат обусловлен сутью информации, открывающейся в них.

Просветительство мешает колонизаторам

«Когда в девяностые некоторое количество подонков обрушилось на шестидесятников с

разных сторон, ничего при этом не умея, – их больше всего раздражал не социализм (его

брутальностью они склонны были даже любоваться <...>), а вот именно что человеческое

лицо. Все, что было в социализме отвратительного, перестройку благополучно пережило и

сейчас реинкарнировало в слегка обедненном виде <...>. Зато все, что было хорошего, все,

что относилось к этому самому человеческому лицу, – исчезло безвозвратно, подтверждая

замечательную пелевинскую метафору насчет рыбы, гниющей с головы: все здоровое

отпадает, а гнилая голова благополучно плывет дальше. Я одного не могу понять:

“Ровесники”-то кому мешали? Почему в 1990

году понадобилось их закрыть? <...>

“Ровесников” слушали, без преувеличения, миллионы. <...> Дети и сегодня нуждаются в

таком разговоре, – повторял Дубровицкий в последнем своем радиоэфире <...>, когда был у

меня в гостях на «Сити-FM»: “Неужели ты думаешь, что мир бесповоротно изменился и

детям перестал быть нужен серьезный разговор?!” <...> И сотни звонков от бывших

слушателей “Ровесников” во время этого эфирного часа были лучшим доказательством: дети

этих выросших детей стали бы для нас отличной аудиторией. <...> Мне кажется, что самая

серьезность этого разговора спровоцирует неравнодушное отношение к Отечеству, а из

такового отношения может проистечь нарушение некоей общей конвенции, сводящейся к

решению тихо догнить.

Разумеется, подростки как-нибудь соберутся и сегодня, и не только ради бухла; конечно,

талантливый журналист состоится и без всякой помощи <...>, но Дубровицкий своим

демонстративно нерадийным, чуть шепелявым, негромким и очень серьезным голосом

определял интонацию, задавал планку. Было ощущение, что выслушают, поймут и помогут, –

потому-то Дубровицкому и Комаровой приходило столько личных писем, и они мотались по

всей стране или рассылали корреспондентов, вытаскивая несправедливо осужденных,

устраивая в институт незаконно срезанных, восстанавливая на работе оклеветанных. Был

Совет, обсуждавший проблемы самого трудного и важного возраста – ведь социализация

происходит в отрочестве, это и есть хрупкий мостик в реальную жизнь, и сколько народу

срывается с него ежегодно – один Бог ведает. Сейчас очень мало людей, которым можешь – и

захочешь – рассказать о себе все. Дубровицкий вызывал абсолютное и заслуженное

доверие»

[13].

«Не обольщайтесь, человек на протяжении всей истории неизменно доказывает свою

готовность скатиться в скотство. И более того, если он не будет постоянно рваться к

следующей эволюционной ступени, он непременно станет скотиной, более опасной, чем все

четвероногие твари. А именно таким скатыванием – и не в одной России, а в мировом

масштабе – он и занят последние 20

лет, после краха той самой коммунистической утопии,

которую так долго ругали антибольшевики»

[14].

Живая литература враждебна «промывателям мозгов»

Еще одна большая цитата, касающаяся идеологии: «Журнал “Русский репортер”

формирует десятку современных прозаиков и включает туда меня – спасибо большое! – с

такой формулировкой: “Быков мог бы быть авторитетным литератором, но ему вредит то, что

он не "над" всякими идеологиями, а, наоборот, солидарен с любой из них”. Да, я не “в

авторитете”, что поделаешь. И

слово это с его блатными коннотациями тут куда как не

случайно, но как-то я не рвусь в авторитетные литераторы, или, вернее, мой идеал называется

как-то иначе. Быть “над” всеми идеологиями – удел снобов, что тоже востребовано эпохой,

но как-то очень уж высокомерно, что редко сочетается с умом. Насчет “солидарности с

любой из идеологий” – явный перебор, но я примерно понимаю, что хочет сказать автор. Ему

кажется (и небезосновательно), что в каждой из них есть здоровое зерно и ни за одной нет

окончательной правоты. Это верно, поскольку в России и нет идеологий, а есть способы

выглядеть патриотом, прогрессистом или надсхваточником. К идеям, объективному

положению вещей и личным убеждениям мыслителей это не имеет никакого отношения – вот

Ил.

5.

почему наши наиболее непримиримые гуманисты так жестоки. Вот почему Валерия

Новодворская, например, защищая гуманизм, совесть и другие прекрасные вещи, выражает

давнишнюю готовность записаться в ополчение к Джохару Дудаеву. Если это демократия,

пусть ломается моя демократическая репутация, как называет это публицистка,

полемизировать с которой не позволяет простое сострадание.

Мы слишком долго отфильтровывали “чужих” – под любым предлогом, от

образовательного до генеалогического. Пора снять устаревшие оппозиции, <...> пора думать,

а не подгонять себя под чужие клише»

[15].

Современный литературный процесс как форма «общенародной» педагогики

Быков не просто современен и внятен, его «литературно-педагогические» формулы

раскрывают «ситуацию гниения» на уровне медика-диагноста, опытного клинициста:

«Мейнстрим давно ушел в глянец, и это тоже не всегда хорошо, но по крайней мере здорóво.

В мейнстриме никогда не кипят такие болезненные страсти, как на обочинах; самая косная

церковь лучше самой продвинутой секты.

<

...

>

Маргинальные площадки заняты мафиями, а

мейнстрим пишет о том, что хорошо покупается.

Я тоже делал и говорил массу глупостей, хотя интуитивно

выбирал правильных друзей и, что особенно важно,

правильных врагов. Я тоже производил впечатление

избыточности, хотя писал и печатался ничуть не больше

остальных. Со временем я как-то научился с этим жить, а

потом и злость поутихла – молодость ведь самый

простительный из грехов, ибо она проходит. Дождался я и

адекватной критики, а со многими из тогдашних зоилов

подружился, ибо стало ясно, что мы в одной лодке. Короче, по

мере иссякания этой самой избыточности всех нас постепенно

начнут терпеть, а после смерти даже и любить, но штука в

том, что стихи нам надо писать при жизни. Поэтому к поэту

желательно относиться толерантно, даже если он кого-то

отталкивает эпатажем или рассеянностью: в конце концов от

эпохи остается <...> преимущественно поэзия (проза куда менее долговечна).

<

...

>

Ситуация

травли мне знакома, и человека, попавшего в эту ситуацию, надо ограждать от нее вне

зависимости от того, есть у тебя к нему претензии или нет»

[16].

«Прислонившись к храму, тут же начинаешь выглядеть культурным и духовным, даже

ничего для этого не сделав. Так вот: чем меньше будет у нас “треножников”, тем больше

будет искусства. <...> Есть оголтелые хранители, для которых любое новаторство уже есть

посягательство. Есть столь же оголтелые авангардисты, призывающие сбрасывать с парохода

современности всех, кто старше тридцати. <...> Грубо говоря, для одних культура – это

уметь слушать собеседника, а для других – шаркать ножкой и быть опрятным. <...> И

хотя,

повторяю, в чистом виде эти типы почти не встречаются, не то б культура давно загнулась, –

поляризация сохраняется, и охранители по-прежнему верят в культуру “музэ-эев” и

библиотек (хотя новых книг почти не читают). <...> Можно есть импортную ветчину, но

нельзя жить импортной литературой. А чтобы жить своей, надо дать ей место, где жить. Ибо

наблюдать, как культура становится экспонатом, особенно невыносимо тем, кто этой самой

культурой занимается непосредственно»

[17].

Хорошо сказано, притом в отношении не только России. Быков ненавидит

быдло

,

носящее пиджаки от Армани, тысячекратно больше, чем умственных калек в тряпках

китайского производства. Будучи

литератором

, то есть одновременно дельцом и поэтом,

идеологом и актером, он знает механику низведения в свиной хлев «человеческих масс» даже

слишком хорошо, чтобы любить тех, кому это необходимо для устройства своего

незамысловатого (примитивного, грязного, компрадорского) бизнеса. Другое дело, что эта

ненависть не мешает подобным людям использовать выдающиеся способности Дмитрия

Львовича для своих целей – в телевизионных ток-шоу, например, где его личное отношение к

проблемам национальной культуры имеет значение второстепенное и служит прежде всего

гарантией востребованности данной передачи... Это претензия не к Быкову, к социально-

культурной ситуации, – Пелевин, к примеру, переживает примерно то же самое

[18], уходя «в

пустоту», чтобы устраниться от скверны, заполонившей все. Можно привести и другие

примеры, но в этом нет необходимости, и так все очевидно.

***

Д.Л.

Быков свое дело знает – и любит; работает («творит») на совесть. Другое дело, что

его нынешние телевизионные проекты в среде профессиональных идеологов-маркетологов

именуют «охмуряловкой тусовочной»... Незачем пока гадать, какое начало возьмет верх –

«художественно-творческое» или «тусовочное». Надо надеяться, что у этого популярного

автора будет время, чтобы заниматься литературной критикой, поэзией, сатирой,

исторической и фантастической прозой. Быкову – и тем, для кого он пишет – нужно, чтобы

развитие

продолжалось, прежде всего развитие культурно-социальное

[19]. Остается

пожелать этому автору «творческих достижений» – удач, побед-шедевров, несмотря на

изменяющиеся претензии читающей публики, за которыми

неравнодушие

– чьи-то ненависть,

зависть, презрение, но и любовь, и уважение, и стремление к развитию.

7. Творчество Куняева

Юрий ПАВЛОВ. Станислав Куняев: штрихи к портрету на фоне эпохи.

Станислав Юрьевич Куняев родился в 1932-ом году в Калуге. Многие события ХХ века оставили след в судьбе его рода и его самого. К ключевым эпизодам истории минувшего столетия, увиденных сквозь призму судьбы отдельного человека, рода, народа, государства, Куняев неоднократно обращается в статьях, интервью, мемуарах.

Дед писателя по отцовской линии был известным врачом, общественным деятелем, педагогом. В 1913-ом году на пожертвования горожан он построил в Нижнем Новгороде больницу, которой и успешно руководил. Дед и бабка писателя, врачи этой больницы, умерли от тифа в 1920-ом году. Через 10 лет кладбище Печерского монастыря, где они покоились, было уничтожено. Подобная участь постигла и могилу деда писателя по материнской линии, крестьянина по происхождению, ставшему сапожником. Отталкиваясь от этих и других фактов, Ст. Куняев в статье «Его называли честью и совестью партии…» (1989) так заканчивает свои рассуждения о Емельяне Ярославском, который инициировал антирелигиозную компанию: «Злая воля атеиста и русофоба лишила меня дорогих могил моих предков. Да только ли меня? Десятков, сотен тысяч, а может быть, и миллионов русских людей».

В разножанровых публикациях Куняев неоднократно подчёркивает, что он вырос в среде простонародья. Мать писателя, вынужденная с 12 лет работать «за кусок хлеба» в богатой еврейской семье, получила два высших образования. Отец Станислава Юрьевича погиб в Великую Отечественную войну. Воспитанием мальчика занималась преимущественно бабка Куняева, безграмотная крестьянка, ставшая для будущего писателя Ариной Родионовной. Эти и другие факты свидетельствуют, что история рода Куняевых — история миллионов русских семей.

Простонародный фактор определяет многое в характере, мировоззрении, творчестве писателя. Так, в «Лейтенантах и маркитантах» (2007), одной из самых глубоких и автобиографичных работ Куняева, на разных уровнях — родителей, войны, материального достатка и других — показывается, в каких диаметрально противоположных, практически не пересекающихся мирах жили семьи Станислава Куняева и Давида Самойлова. Приведём только один пример: «Я родился в разгар коллективизации. У матери вскоре пропало молоко, и бабка выкормила меня, как выкармливали деревенских детей в голодные времена — пережевывали хлеб в тягучую клейкую массу, заворачивали в марлю — это была младенческая соска, к которой добавлялось разбавленное молоко и сладкий холодный чай. <…> С малых лет я узнал цену куску хлеба <…>, и до сих пор помню, с каким восхищением году в 36-ом, после отмены карточной системы, попробовал первые лакомства: белый хлеб с маслом, шипучее ситро, чашку холодного густого кефира.

Иная жизнь была у настоящего баловня нэпа — Дезика, сына врача-венеролога и матери — сотрудницы Внешторгбанка». Цитируемый Куняевым отрывок из воспоминаний Самойлова, где перечисляются обычные для мальчика продукты (икра, сало, ветчина, телятина, виноград, оливки и т.д.), заканчивается признанием Дезика: «Я испытываю отвращение к еде». Мир Самойловых и ему подобных определяется Куняевым как мир касты.

Оба мира — простонародный и кастовый — отличаются друг от друга мировоззренчески, духовно, творчески. И вполне закономерно, что Станислав Куняев, характеризуя различные явления, события, людей, считает важным указать на их кастовость или простонародность. Так, в статье «“Дело” ордена русских фашистов» (1992) Станислав Куняев справедливо оценивает тезисы Алексея Ганина «Мир и свободный труд — народам» как «великий документ русского народного сопротивления ленинско-троцкистско-коммунистической банде», «плод народного низового сопротивления». А в «Лейтенантах и маркитантах» Куняев, ведя речь о новой государственной политике в СССР во второй половине 30-х годов, уточняет, что Сталин «запустил механизм по созданию новой государственной элиты из простонародья». Новая элита пришла на смену «ленинской гвардии».

Наиболее концептуально-масштабные размышления о кастовости и простонародности содержатся в статье «Предательство — это продажа вдохновения» (2005). Пытаясь понять особенности личности, мировоззрения Ильи Глазунова, нашедших выражение в его монологах, поступках, мемуарах «Россия распятая», Станислав Юрьевич вновь выходит на данную проблему. Глазунова, по Куняеву, отличают кастовая, дворянская спесь, неприязнь к простонародью, «некий социальный расизм». Тот «дворянский расизм», который отсутствовал у Ф. Достоевского, Л. Толстого, А. Блока, но явно чувствовался у И. Бунина и В. Набокова. Так, линия Глазунова-Набокова пересекается с линией ифлийцев, Давида Самойлова в частности: их объединяет кастовость сознания.

Говоря о трудной судьбе выходцев из простонародья (Василия Белова, Владимира Личутина, Валентина Распутина, Николая Рубцова, Виктора Лихоносова, Виктора Гаврилина, Вячеслава Клыкова и других), Куняев вновь проводит неизбежные параллели, как бы подводя итог всему тому, что говорилось им ранее: «Их судьба, их путь к признанию и честной славе были несколько иными, нежели судьба детей из партийной номенклатуры (Юлиана Семенова, Булата Окуджавы, Василия Аксёнова), или из высокой кагэбэшной среды (поэтессы Беллы Ахмадулиной, кинорежиссёра Сергея Соловьёва), или из семьи карьерных дипломатов (Виктора Ерофеева). Да и Михалкову-Кончаловскому с Ильёй Глазуновым куда было легче обрести себя, нежели Василию Шукшину или Сергею Бондарчуку. А если вспомнить военное поколение писателей? Оно резко делится на крестьянских детей (Федор Сухов, Виктор Астафьев, Виктор Кочетков, Владимир Солоухин, Михаил Алексеев, Федор Абрамов, Николай Тряпкин) — и детей юристов (Александр Межиров), врачей-венерологов (Давид Самойлов), директоров магазинов (Александр Галич), нэпманов (Александр Чаковский)… Конечно, в целом “вышли мы все из народа” и “без меня народ неполный”, но, как сказал крестьянский сын Александр Твардовский, “и всё же, всё же, всё же…”. У одних общенародные боли и заботы, у других если не классовые, то сословные или кастовые интересы».

Итак, простонародность — одно из ключевых слов в мире Куняева. Оно рифмуется с подлинностью, состраданием, сопричастностью с судьбой ближнего, народа, государства. Это умение чувствовать чужую боль как свою проявляется у Станислава Куняева с детства. Так, во время Великой Отечественной войны голодный мальчик Куняев, жадно уничтожающий в столовой обед, вдруг почувствовал появление нежданного соседа, «припадочного», у которого умерла жена и осталась дочь-подросток. «Его лицо, казалось, все состояло из впадин. Две впадины вместо щёк, впадины рта, и, самое страшное, ― глубоко провалившиеся в лицевых костях глазницы, в глубине которых горели огромные глаза. Он глядел на меня так пристально, что мне расхотелось есть, и я отодвинул от себя тарелку. <…> Вслед за тарелкой мужчина схватил деревянную ложку, недоеденный мною кусок хлеба и, боязливо поглядывая <…>, начал, безостановочно работая ложкой, заглатывать остатки еды <…>

Я шёл <…> по обочине накатанной санями дороги и думать не думал о том, что проживу целую долгую жизнь, что множество лиц и взоров встретятся мне, что они будут излучать любовь, ненависть, восхищение, страх, восторг, ― всё равно я забуду их. Но эти два измождённых лица отца и дочери, эти два пронзительных взгляда не забуду никогда, потому что в них светилось то, что без пощады, словно бы ножом освобождает нашу душу из её утробной оболочки, ― горе человеческое…».

Только из ответной реакции на это горе, только из боли и сострадания вырастает настоящий русский писатель. Трудно обнаружить нечто подобное в мемуарной прозе Иосифа Бродского «Полторы комнаты». В ней ― лишь любовь и сострадание к своим отцу и матери, соседствующие с ненавистью к России, русским и даже к русскому языку, якобы несвободному и виноватому перед родителями поэта. В этом и проявляется одно из принципиальных отличий русскоязычного писателя: его боль, сострадание, любовь индивидуально или национально избранны, ограниченны…

Ст. Куняев принадлежит к поколению, которое он называет «детьми Победы». Перед этим поколением в Советском Союзе были открыты все двери, поэтому и Станислав Юрьевич имел возможность получить бесплатное образование в МГУ (что сегодня есть смысл особо подчеркнуть). С 1952-го по 1957-ой годы Куняев обучается на филологическом факультете этого самого престижного вуза страны. В отличие от многих выпускников данного факультета, с восторгом вспоминающих своих преподавателей, Станислав Юрьевич делает акцент на строгой идеологизированности учебного процесса, на том, что интересы ведущих профессоров (С. Бонди, Н. Гудзия, В. Ржиги, С. Радцига) были обращены в прошлое, а в программе по литературе ХХ века имена М. Булгакова, И. Бунина, А. Платонова, А. Ахматовой, М. Цветаевой, Н. Клюева, П. Васильева и многих других писателей отсутствовали. То есть, по словам автора, «правильно развить вкус в те годы было трудно» («Поэзия. Судьба. Россия»).

После окончания МГУ Ст. Куняев три года работает в районной газете города Тайшет Иркутской области. Здесь, в Сибири, через общение с самыми разными людьми, многие из которых вышли из лагерей, Станислав Юрьевич получает необходимый жизненный опыт, значение которого он ощущает на протяжении всей жизни, что, в частности, отмечает в интервью «Счастье быть частицей русской культуры» (2002). В Иркутске Куняев знакомится с Валентином Распутиным, Юрием Скопом, Александром Вампиловым, Вячеславом Шугаевым, Анатолием Преловским. Сибирский период ознаменован публикациями стихотворений писателя, первая же его книга вышла в 1960-ом году в родной Калуге.

Человеческий, мировоззренческий, творческий рост Куняева продолжается в Москве, в которую он вернулся в 1960-ом году. Работа в журнале «Знамя», и не только она, знакомит Куняева в первой половине 60-х годов с такими разными авторами, как И. Сельвинский, М. Светлов, С. Кирсанов, Н. Асеев, Б. Слуцкий, Д. Самойлов, А. Межиров, И. Бродский, А. Ахматова, С. Дмитриев, Л. Аннинский, О. Михайлов, П. Палиевский, С. Семанов, Д. Жуков, В. Чалмаев, И. Шкляревский, Ю. Алешковский и др. Особо следует выделить В. Кожинова, Н. Рубцова, В. Белова, В. Соколова, А. Передреева, дружба и общение с которыми для Куняева стали «школой взаимного обогащения», «школой гораздо более серьёзной, нежели любой университет» («Счастье быть частицей русской культуры»). Но, конечно, наибольшее влияние на Куняева оказал В. Кожинов. Позже, в 2007 году, Станислав Юрьевич назовёт Вадима Валериановича гениальным мыслителем, без которого невозможно представить вторую половину ХХ века, а роль Кожинова в своей судьбе определит так: «Вадим всегда умел объяснить то, на что у меня самого мозгов не хватало. Все его работы были для меня значительными и подвигли меня в моём развитии»; «Это умение без пропагандистского упрощения глядеть на явление в полном его объеме — вот чему я учился у Вадима всю жизнь» («Лейтенант Третьей мировой»).

Дата добавления: 2015-05-26