Произведения Вильфредо Парето 7 страница

Эти трудности типологизации связаны с тем, что Вебер не делает различия между чисто аналитическими и полуисториче­скими понятиями. Три типа господства должны были бы рас­сматриваться как чистые и простые аналитические понятия, но Вебер дает им одновременно и историческое смысловое зна­чение.

Но как бы то ни было, такая типология позволяет ему под­ступиться к концептуальной казуистике типов господства. Ос­новываясь на понятии рационального господства, он анализи­рует характерные признаки бюрократической организации. Исходя из понятия традиционного господства, он прослежива­ет его развитие и последовательную дифференциацию: герон-тократическое, патриархальное и патримониальное господст­во. Он стремится показать, как на основе упрощенного опре­деления типа господства можно путем прогрессивного услож­нения, т.е. различения их отдельных видов, выявить бесконечное множество наблюдаемых с исторической точки зрения институтов. Таким образом, историческое многообра­зие становится понятно объяснимым, поскольку оно перестает представляться нам произвольным.

С тех пор как люди задумались о социальных институтах, сразу же возникло первое изумление относительно существо­вания чего-то иного, отличного. Мы живем в каком-то обще­стве, а оказывается, что есть и другие. Какой-то политический или религиозный порядок нам кажется бесспорным и священ­ным, но есть и другие порядки. На это открытие можно реаги­ровать либо агрессивным, либо тревожным утверждением об абсолютной законности порядка или одновременным стремле­нием обесценить порядки других. Социология же начинает с признания этого многообразия и стремления осмыслить его; это вовсе не значит, что все разновидности должны быть рав­ноценны, но все они должны быть понятны, потому что выра-

жают ту же человеческую и социальную природу. «Политика» Аристотеля сделала понятным многообразие форм политиче­ского строя греческих городов-республик, а политическая со­циология Вебера предпринимает аналогичную попытку в рам­ках всеобщей истории. Аристотель пишет о трудностях, с ко­торыми сталкивался каждый политический строй, и о шансах на его выживание и процветание. Вебер тоже задается вопро­сом о вероятности, возможности или необходимости эволю­ции того или иного типа господства.

Анализ видоизменений харизматического господства весь­ма показателен. Эта форма господства в основе своей заклю­чает нечто внеповседневное (ausseralltäglich). Оно несет в се­бе, таким образом, что-то преходящее, поскольку люди не мо­гут жить продолжительно вне повседневности и все внеобы-денное неизбежно кончается. Как следствие этого, феномена происходит процесс, тесно связанный с харизматическим гос­подством, — возвращение харизматической власти к повсе­дневности (Veralltäglichung des Charismas). Может ди господст­во, основанное на исключительных качествах одного челове­ка, существовать и после его смерти? Любой политический строй, в основе которого лежит харизматическое начало вер­ховного обладателя власти, не может не столкнуться с пробле­мой выживания и наследования. В этой связи Вебер разрабо­тал типологию методов решения главной проблемы харизмати­ческого господства, проблемы преемственности.

Одним из них могут быть поиски очередного обладателя ха­ризмы, как это практикуется в тибетской традиционной теокра­тии. Обращение к оракулам или к суду Божьему — еще один из методов решения проблемы, который может создать условия для назначения внеобыденного наследника, Харизматический обладатель власти сам может выбрать себе наследника, но при этом нужно, чтобы последний был принят сообществом предан­ных ему людей. Наследник может быть также выбран личным* «штабом» управления харизматического властителя, а затем признан сообществом. Харизма может быть связана родством по крови и стать наследственной (Erbcharisma). Харизматиче­ское господство превращается в таком случае в господство тра­диционное. Личный дар, которым был наделен один человек, становится обладанием семьи. И наконец, харизма может быть передана путем использования некоторых форм магической или религиозной практики. Коронование королей Франции бы­ло одной из форм передачи дарования благодати, которая таким способом становилась принадлежностью семьи, а не одной лич­ности.

Этот простой пример наглядно показывает методологию и систему анализа Макса Вебера. Цель его всегда одна: выявить логику человеческих институтов, понять их индивидуальные особенности, не отказываясь при этом от применения обобща­ющих понятий. Речь идет о том, чтобы разработать гибкую си­стематизацию, которая позволила бы одновременно найти ме­сто различным явлениям в рамках единой концепции и не ут­ратить того, что составляет уникальность каждого политиче­ского режима и каждого общества.

Такая форма концептуальной систематизации заставляет Вебера^ поставить вопрос о влиянии того или иного типа гос­подства на организацию и рационализацию экономики, о связи между типом хозяйства и типом права. Другими сло­вами, цель концептуализации не только в более или менее систематическом осмыслении, но и в рассмотрении проблем причинных связей и взаимного воздействия различных сфер социального космоса. Доминирует в этом каузальном анализе понятие «шанс», что означает «воздействие» и «вероятность». Определенный тип хозяйства воздействует на правовое по­ложение в определенном направлении; определенный тип господства, вероятно, найдет выражение в управлении и в правовом положении в определенном виде. Нет и не может быть односторонней причинной связи между какими-то инс­титутами частного характера и обществом в целом. В этом смысле можно критиковать методологию Вебера или восхи­щаться ею, ибо она плодит многочисленные единичные час­тные связи и не привносит того, что философы называют сегодня обобщением. В социологических исследованиях ре­лигий Вебер старался реконструировать целостность, исходя из двух отдельных факторов: образа жизни и мировосприя­тия. Он не мог не знать о необходимости рассмотрения каж­дого отдельного элемента бытия и существования общества в целостной совокупности. Но в «Хозяйстве и обществе» он проводит анализ связей между отдельными сферами и тем самым сосредотачивает внимание на частных связях, не ре­конструируя целого. Вебер вполне мог бы, как мне кажется, оправдаться, утверждая, что он не исключал иной методоло­гии и что на том уровне концептуального обобщения, кото­рый представляет его исследование, невозможно вычленить причинные связи, носящие характер строгой необходимости, как невозможно и реконструировать отдельно взятое обще­ство в его целостности или единичный политический режим, ибо объектом исследования была понимающая концептуаль­ная интерпретация различных аспектов этих тотальностей.

Политическая социология Макса Вебера неотделима от по­литической ситуации, в которой он жил²⁰. С политической точ­ки зрения в Германии Вильгельма он был национал-либералом, но либералом не в американском смысле этого слова; собствен­но говоря, он не был даже демократом в том смысле, какой придавали или придают этому термину французы, англичане и американцы. Величие нации и мощь государства он ставил пре­выше всего. Конечно, он был предан идеалам свободы, к кото­рой стремились либералы старого континента. Без минимума прав человека, писал он, мы не сможем больше жить. Однако он не верил ни во всеобщую волю, ни в право народов распоря­жаться собой, ни в демократическую идеологию. И если он же­лал «парламентаризации» германского политического режима, то, судя по тому, что он писал, он исходил скорее из стремле­ния сделать лучшими правителей, чем из принципов. Он принад­лежал к тому поколению, жившему после Бисмарка, которое главной своей задачей считало сохранение наследия создателя Германской империи; вторую задачу оно видело в том, чтобы добиться доступа Германии в мировую политику (Weltpolitik). Он был не из тех социологов, которые, как Дюркгейм, считали, что военные функции государства принадлежат прошлому и вскоре исчезнут. Он был уверен в постоянстве конфликтов между великими державами и желал, чтобы единая Германия занимала значительное место на мировой арене. Злободневные социальные вопросы, к которым он проявлял интерес, как, на­пример, положение польских крестьян в Восточной Германии, он рассматривал только под углом зрения основной задачи, ко­торую ставил превыше всего, — способствовать величию Им­перии. Макс Вебер был ярым противником Вильгельма II, кото­рому приписывал главную ответственность за несчастья, по­стигшие его родину в войне 1914 г. Он подготовил проект ре­форм политических институтов, целью которых была «парламентаризация» германского режима. Посредственность дипломатии Второго рейха он объяснял способом подбора ми­нистров и отсутствием парламентской жизни.

Бюрократическое господство, считал он, характерно для всех современных обществ и представляет собой весьма значительный фактор любого политического режима, но вме­сте с тем функционер, с его точки зрения, не в состоянии обеспечить развитие государства и профессиональное выпол­нение подлинно политических функций. Государственный служащий существует, чтобы наблюдать за исполнением ус­тановленных правил и следовать прецедентам. Он воспитан на дисциплине, а не на инициативе и борьбе и именно поэ-

тому бывает обычно плохим министром. Подбор политиче­ских деятелей требует иных правил, отличных от требований по подбору чиновников. Отсюда желание Вебера изменить политический строй Германии в духе парламентаризма. Ас­самблеи имели бы шанс выдвинуть лучших руководителей, лучше подготовленных к политической борьбе, чем те, кого выбрал император, или те, что поднялись по административ­ной иерархической лестнице.

Германский режим содержал в себе традиционный элемент в лице императора и элемент бюрократический — администра­цию; ему не хватало харизматического элемента. Наблюдая за англосаксонскими демократиями, Вебер представлял себе ха­ризматического политического вождя: будучи руководителем партии, тот в борьбе приобретал бы необходимые качества, без которых не может обойтись государственный деятель, а именно решительность, смелость, инициативность, способ­ность внушить веру и добиться подчинения²¹. Эту мечту о ха­ризматическом вожде пережило послевеберовское поколение немцев. Разумеется, Вебер не узнал бы свою мечту в реальной действительности Германии 1933 — 1945 гг.

Политическая социология Макса Вебера дает выход на ин-тепретацию современного общества так же, как его социоло­гия религии имеет отношение к интерпретации современных цивилизаций. Отличительная черта, уникальность мира, в кото­ром мы живем, — его «расколдование». Наука приучила нас видеть во внешних проявлениях действительности лишь сово­купность темных сил, которые мы можем подчинить себе, а от мифов и божеств, которыми населяла мироздание первород­ная мысль, ничего не осталось. В этом темном и лишенном волшебства мире человеческие общества все больше рациона­лизируются и бюрократизируются.

Мы знаем, что труд может быть подлинно научным при ус­ловии, если он может и должен быть развит и превзойден. В этом заключается патетический характер жизни, отданной на­уке, которая даже в случае успеха не может не нести в себе определенного разочарования. Мы никогда не познаем преде­ла наших усилий, мы никогда не получим окончательного отве­та на самые волнующие нас вопросы.

Аналогично этому, чем более рациональным становится об­щество, тем более каждый из нас обречен, как говорят совре­менные марксисты, на отчуждение. Мы ощущаем себя прико­ванными к чему-то большому, с чем не можем справиться, чувствуем себя обреченными осуществить лишь часть того, что могли бы; мы всю свою жизнь привязаны к узкой профессии

без надежды на какое-либо иное величие, кроме смирения с такой участью.

В этом случае что прежде всего следует спасать, говорил Вебер, так это права человека, которые дают каждому шанс прожить настоящую жизнь, независимо от места, которое он занимает в рациональной организационной структуре. В поли­тическом смысле это значит, что ему открывается простор для свободного соревнования, благодаря которому самоутвержда­ется личность и могут быть избраны подлинные руководители, а не бюрократические чиновники.

Наряду с научной рационализацией мира нужно сохра­нить права религии с ее чисто внутренним миром. Вопреки бюрократической рационализации необходимо сохранить свободу совести и свободу личности на убеждения. Социа­лизм, если бы ему было суждено превратиться из утопии в реальность, не упразднив неравенства между отдельными ин­дивидами и классами, означал бы этап на пути к полной бюрократизации.

Выводы Вебера проистекают из экзистенциалистского подхода к анализу несовместимости ценностей и вечной борьбы богов. Наука, администрация и жесткая система уп­равления хозяйственными предприятиями рационализировали мир, однако борьба между классами, нациями и богами про­должается. Поскольку третейского судьи не существует, ос­тается одна-единственная достойная форма поведения — собственный Енутренний выбор перед лицом своей совести. Возможно, последним словом такого философского образа действия является выбор нравственных позиций. Как говорил Макс Вебер: выбор и решение (Entscheidung). Решение мень­ше всего было выбором между той или иной партией; это скорее обязательство по отношению к некоему Богу, кото­рый мог оказаться и демоном...

6. Вебер — наш современник

Макс Вебер еще больше наш современник, чем Эмиль Дюркгейм или Вильфредо Парето. Мы продолжаем восхи­щаться статистическим анализом причин самоубийства как одним из достижений науки. Мы продолжаем использовать понятие «аномия», но мы перестали интересоваться и поли­тическими идеями Дюркгейма, и его этическими теориями, которые он стремился внедрить в высших педагогических школах. «Трактат по общей социологии» остается странным

памятником,.шедевром внеобыденной личности, объектом восхищения для одних, раздражения и даже ожесточения — для других. У Парето не так много преемников и продолжа­телей. G Вебером дело обстоит иначе. Во время конгресса в Гейдельберге, организованного Немецкой социологической ассоциацией в 1964 г. по случаю столетия Макса Вебера, дискуссии были весьма жаркими. Они продолжались и за пределами конгресса. Швейцарский историк Герберт Лютчи даже написал, что были сторонники Вебера, «веберисты», которые, как и «марксисты», весьма остро реагировали, ког­да какая-то мысль их учителя ставилась под сомнение. Разу­меется, между веберистами и марксистами очень мало обще­го: первых можно встретить только в университетах, вторые правят государствами. Марксизм может быть представлен в кратком изложении и в популярной форме катехизиса на потребу толпы, веберизм же не поддается ортодоксальности, если только не окрестить ортодоксальностью отсутствие вся­кой ортодоксальности.

Почему Вебер почти полвека спустя после своей смерти пробуждает столько страстей? Связано ли это с его творче­ством или причина в его личности? Споры ученых по поводу «Протестантской этики и духа капитализма» не исчерпаны. Не только потому, что знаменитая книга считалась эмпири­ческим опровержением исторического материализма, но и потому, что она затрагивает две проблемы чрезвычайной важности. Первая носит исторический характер и ставит вопрос: в какой степени некоторые протестантские секты или, точнее, их протестантский дух повлияли на формирова­ние капитализма? Вторая — теоретическая, или социологиче­ская: в каком смысле понимание экономических действий требует в исследовании обращения к религиозным веровани­ям, к мировоззренческим системам действующих индивидов? Между «экономическим» и религиозным человеком нет ра­дикального разрыва. Именно в зависимости от определенной этики обычный, из плоти и крови, человек, человек с его желаниями и радостями, при каких-то редких обстоятельст­вах становится homo oeconomicus.

Кроме того, попытка Вебера проанализировать структуру социального поведения, построить типологическую классифи­кацию человеческого поведения, дать сравнительную харак­теристику религиозных, хозяйственных, политических, соци­альных систем, какой бы несовершенной она нам ни каза­лась с точки зрения методологии и некоторых результатов, до сих пор остается актуальной. Возможно, следовало бы

далее сказать, что она далеко превосходит все то, чего со­временные социологи, как они считают, могут добиться. Или надо признать по меньшей мере, что абстрактная теория и исторические интерпретации имеют тенденцию к расхожде­нию. «Великая теория» в стиле Т.Парсонса имеет тенденцию к крайнему абстрагированию концептуальной терминологии, используемой для понимающего толкования любого обще­ства. Она претендует на отрыв и от современного общества, и от философии, которая составляла основной источник вдохновения Вебера. Не утратила ли в действительности концептуальность Парсонса — или, в более общем представ­лении, концептуальность, свойственная современной социо­логии, — связи с настоящим? Это требует обсуждения. Для нас важно только показать, что, сопоставляя абстрактную те­орию основополагающих понятий, социологии и полуконкрет­ные толкования всеобщей истории, Вебер доказывает, что он пошел дальше, чем сегодняшние профессора. И в этом смыс­ле можно сказать, что он в равной мере принадлежит к будущему и к прошлому социологии.

Эти аргументы, как бы они ни были ценны сами по себе, не дают истинного объяснения накалу дискуссий. Такого ро­да жаркие споры имели место скорее в Европе, чем в Со­единенных Штатах. В США Вебера интерпретировал и одно­временно переводил Т. Парсонс. Его труд был принят в пер­вую очередь как труд ученого-теоретика. И именно так его работы проникли в университеты, где они с этого момента излагаются, комментируются и часто живо обсуждаются. Что же касается самого автора, который ищет самовыраже­ния в творчестве, — не является ли он тем самым демокра­том, который скрывается за своим творчеством и враждебно настроен по отношению к Вильгельму II? И вообще, не ес­тественно ли игнорировать в нем политика и признавать только ученого?

Столетие со дня рождения Макса Вебера разбудило стра­сти в Европе. Ученые-профессора европейской школы, даже если они сейчас являются гражданами США, приняли Вебера как должное, независимо от того, были ли они за или против него как политика или философа и одновременно социолога. Нет ничего более показательного в этом отношении, чем три пленарных заседания в Гейдельберге. Первое открыл Т.Пар-сонс своей лекцией о методологических концепциях Вебера, которая дала повод для обмена мнениями чисто академическо­го характера. Два следующих выступления носили совершенно иной характер. Моя собственная лекция внесла свой вклад в

полемику, развернутую книгой Вольфганга Моммзена²², кото­рая к 1966г. еще не была завершена. А что касается лекции Герберта Маркузе, то, мне кажется, она была вызвана некой нетерпимостью по отношению к Веберу, будто он еще живой и такой лее неумолимый.

Два этих спора — один о месте Макса Вебера в герман-

ской политике и воззрениях, которые он насаждал, и второй,

о его философии и фундаментальных умозаключениях, — не-

сравнимы по своему значению и научному стилю. Некоторые

авторы Западной Германии и США склонны представлять Be-

бера как доброго демократа западного стиля, соответствующе-

го образу, сложившемуся после второй мировой войны. Такое представление, естественно, далеко от истины. Ценностью, которую Вебер собственной волей ставил превыше всего, бы­ло, как мы видели, национальное величие, а не демократия или даже личные свободы. Он был сторонником демократизации в силу обстоятельств, а не по принципиальным мотивам. Госу­дарственные служащие, среди которых император выбирал министров, были, по его мнению, и по образованию, и по тем­пераменту людьми, лишенными властной силы, что является первостепенным качеством правителей и, возможно, даже на­родов в этом жестоком мире борьбы индивидов, классов и го­сударств.

Философия политики Макса Вебера, будучи одновременно источником и его научного творчества, и его активной деятель­ности, была, если использовать банальный термин, пессими­стична. Многие видели в Максе Вебере нового Макиавелли. В своей проникновенной статье, несмотря на тон, воспринятый истинными почитателями Вебера с трудом, господин Эжен Флейшман²³ высветил два важнейших фактора, фактор Марк­са и фактор Ницше, которые, видимо, поочередно воздейство­вали на формирование научной мысли Вебера — этого «бур­жуазного Маркса» и ницшеанца, а не демократа.

Такая новая интерпретация политической мысли Вебера вызвала большой скандал, потому что лишила новую герман­скую демократию «отца-основоположника», славного предка, ниспосланного гения. По сути своей она не менее бесспор­на, хотя, опираясь на исследования оригинальных текстов, и не противоречит той дани уважения, которую мы должны принести этой исключительной личности. Макс Вебер был националистом, какими были европейцы конца прошлого ве­ка и какими сегодня они уже не являются. Этот национа­лизм не ограничивался только патриотизмом, заботой о не­зависимости или государственном суверенитете. Он почти

неизбежно вел к тому, что мы склонны называть сегодня империализмом. Народы вовлечены в постоянное соревнова­ние, то внешне мирное, то открыто жестокое. Это соревно­вание не имеет ни конца, ни милосердия. Где-то люди уми­рают в траншеях, а где-то влачат животное существование в рудниках или на заводах, под угрозой или экономической конкуренции, или пушечного огня. Мощь нации становится и конечной целью, и средством ее достижения. Только она гарантирует безопасность, способствует распространению культуры (ибо культуры по преимуществу национальны), но она же является и целью в себе как выражение человече­ского величия.

Разумеется, политическая мысль Вебера куда более слож­на, чем суждения, высказанные в этих коротких замечаниях. Если Вебер в единстве Германии видел один из важных эта­пов на ее пути к мировой политике, то он не мог не пони­мать, что мощь государства не обязательно означает расцвет культуры. В частности, в случае с германской историей фаза духовного расцвета, похоже, не совпадала с фазой укрепле­ния государства. Когда Вебер употребляет выражение Herrenvolk — «народ господ», — то он придает ему не тот смысл, который придавал Гитлер. Как и Ницше, Вебер часто критиковал немецкий народ, упрекая его в склонности к пассивному повиновению, в примирении с традиционным ре­жимом, в терпимости к дилетантствующему монарху, к карь­еризму — ко всему, что недостойно народа, готового испол­нять и исполняющего роль мирового масштаба. Что же ка­сается демократии с руководителем, избранным всем наро­дом, к которой он стремился по собственному разумению, то она, по некоторым своим признакам, характерным для всех демократических режимов, особенно сильно напомина­ет Пятую республику генерала де Голля. Харизматический правитель, избранный всеобщим голосованием, который один принимает крупные решения, ответственный перед своей со­вестью или перед историей, — таков тип «демократическо­го» вождя, каким представлял его себе Вебер и каким — карикатурным — сделали его деспоты в период между дву­мя войнами, но каким воплощал его в себе президент Фран­цузской Республики с 195 9 г. Ни британский премьер-министр, ни президент США не представляют собой ни по стилю, ни по воздействию такого рода фюрера, вождя народа, увлекающего толпы людей в угоду амбициям, кото­рые он питал на их или на свой счет. Этот харизматический авторитет господина, в глазах Вебера, был спасительной ре-

акцией на безымянное царство бюрократии. Конечно, он не игнорировал необходимости парламентского обсуждения и соблюдения установленных правил. Он признавал необходи­мость конституции, правового государства (Rechtsstaat), не игнорировал ценности личных свобод и, возможно, как че­ловек XIX в. был склонен считать, что все эти хрупкие ат­рибуты политической цивилизации окончательно и надежно завоеваны. <

Вторая дискуссия, которую открыл Г.Маркузе, касалась в своей основе философии истории М.Вебера. Центральной те­мой этой философской интерпретации современного запад­ного общества явилась рационализация и ее воплощение в сферах науки, промышленности, бюрократического аппарата. Капиталистический строй (частная собственность на средства производства и рыночная конкуренция производителей) исто­рически связан с процессом рационализации. Этот процесс — судьба человека, против которой бесполезно выступать, и ни один политический режим ее не избежит. Вебер, несмотря на восхищение, которое он испытывал к Марксу, враждебно относился к социализму, не потому, что он был национали­стом или в классовой борьбе, такой же неизбежной, как борьба между странами, стоял на стороне буржуазии. В гла­зах Вебера, человеческому достоинству угрожало прежде всего порабощение индивидов безликими организациями. Си­стема эффективного производства — это одновременно сис­тема господства одного человека над другим. Вебер призна­вал, что «рабочие всегда, в той или иной степени, будут со­циалистами», он утверждал даже, что нет «никаких способов искоренить социалистические убеждения и социалистические надежды»²⁴ (в чем он, возможно, ошибался), но социализм, воплощенный в реальность, представлял бы ту же опасность для человеческих ценностей, с которыми он связывал свои помыслы, что и сам капитализм. Более того, социализм мог бы только усугубить эту опасность, поскольку для восста­новления и постоянного поддержания дисциплины труда при бюрократизированном строе требовалось бы навязывать еще более жестокое господство одного человека над другим или организационной структуры над отдельной личностью, предо­ставлять еще меньше шансов и свободу индивиду.

Разве события не подтвердили доводов Макса Вебера на этот счет? Совершенно очевидно, что эти доводы подтверди­лись, и Г.Маркузе сам признает: «Как кристаллизация разума, машина не может быть нейтральной, ибо технический разум есть разум социальный, который доминирует во все времена,

он может быть трансформирован в саму свою структуру. В ка­честве технического разума машина может быть использована как техническое средство освобождения. Для Макса Вебера такая возможность представлялась утопией. Сегодня кажется, что он был прав». Другими словами, Маркузе сетует на Вебе­ра, заранее объявившего утопией то, что в действительности, на сегодняшний день пока проявило себя как утопия, т.е. идею освобождения человечества путем изменения характера соб­ственности и с помощью планирования.

Между коллективной собственностью на средства произ­водства и планированием, с одной стороны, и освобождением человека — с другой, нет никакой, ни причинной, ни логиче­ской, связи. История последних 50 лет с блеском это доказа­ла. Франкфуртский марксист (который не является маркси­стом-ленинцем) ненавидит в Вебере человека, который никог­да не разделял его иллюзии и который отнимает у него мечты, необходимые ему, чтобы жить. Однако социалистическая уто­пия сегодня совершенно лишена какой-либо субстанции. Еще более автоматизированное производство, возможно, откроет какие-либо другие конкретные пути к освобождению. Однако оно не уничтожит бюрократического порядка, рационального и безликого господства, которое осуждают и Вебер, и маркси­сты, но не без некоторых эксцессов.

Сегодняшнее индустриальное общество, конечно, уже не то, какое знал Макс Вебер. Оно уже не сугубо буржуазное, не чисто капиталистическое, если последнее определять прежде всего характером собственности и инициативой ин­дивидуального предпринимателя. Но именно из этих сообра­жений я попытаюсь высказать критику в адрес Вебера со­всем с другой точки зрения: он был слишком марксистом в своей интерпретации современного общества, т.е. излишне пессимистичным; он не смог точно уловить перспективу бл^ гополучия, которое несет массам рост производства, и не увидел вероятности смягчения классовых и, возможно, меж­национальных конфликтов в эпоху, когда богатство зависит от производительности труда, а не от размеров территории. И напротив, большой заслугой, а не ошибкой Вебера было четкое разделение рациональности — будь то научной или бюрократической — и исторического разума. То, что созна­ние или технические средства могут быть использованы в целях геноцида, жизненный опыт нам — увы! — доказал. Ни капитализм, ни буржуазия, ни тем более Макс Вебер в этом не виноваты. Вебер заранее предсказал, что рационализация не гарантирует того, что гегельянцы называют историческим

разумом, а добропорядочные демократы — либеральными ценностями.

Философия борьбы и мощи марксистского и ницшеанско­го толка сочеталась в Вебере с видением всеобщей истории, идущей к разволшебствленному миру, к порабощенному че­ловечеству, лишенному своих самых высоких добродетелей. Для себя самого и, возможно, для других Вебер ставил пре­выше всего не столько успех и силу, сколько некое благо­родство, мужество встретить человеческую действительность такой, какой она предстает человеку, не питающему иллю­зий, религиозных или политико-идеологических. Все те, кто считает себя обладателем абсолютной и всеобъемлющей ис­тины, все те, кто хочет примирить враждующие ценности — марксисты-гегельянцы, доктринеры от демократии или есте­ственного права, — продолжают (и справедливо) полемизи­ровать с человеком, который придает догматический харак­тер отказу от догматизма и характер истины в последней инстанции противоборству ценностей, который, в конечном счете, не признает ничего, кроме науки о частном и сугубо произвольного выбора.

Некоторые из форм подобного догматизма были источни­ком тоталитаризма нашей эпохи. Но нужно признать, что Ве­бер со своей философией обязательства ангажированного ученого вовсе не дает нам большей гарантии от возврата к варварству. Харизматический вождь должен был защитить нас от безликого засилья бюрократии, а мы научились бояться обещаний демагогов больше, чем обыденности рациональной организационной структуры.

Дата добавления: 2015-05-31