Подавление и овладение временем

(вместо заключения)

В наше время

люди потеряли интерес к жизни:

они не скучают, не плачут,

лишь ждут, когда пройдет время.

Они отказались от борьбы,

а жизнь отказалась от них.

Это грозит и тебе: действуй,

смело иди вперед,

но не отказывайся от жизни.

КОЭЛЬЮ ПАОЛО

На 50-м Венецианском биенале современного искусства был представлен проект народного художника Украины Виктора Сидоренко «Жернова времени» [198]. Об этом проекте много написано как искусствоведами, так и фило­софами. Думается будет написано еще, поскольку он прин­ци­пиально выделяется из дурной бесконечности «арт»- фактов современного искусства, превратившего распад мира в кич собственного распада и обустроившегося посреди произво­ди­мого им хлама как в хлеву, где, под страхом наличного бытия смерти, тоже, оказывается, можно жить. На наш взгляд, особенность этого проекта определяется не только масштаб­ностью поставленной задачи и, безусловно, крайне сложным поиском возможного ее эстетического представления и художественного воплощения⁵⁰. Его уникаль­ностью, которая

______________

⁵⁰ Которая, как в случае любой попытки чувственно представить чувственно непредставимое, не могла не испытать особенные муки поиска и, будучи осуществленной, не могла не сохранить в себе издержки попытки все же чувственно передать чувственную непредставимость. И это несмотря на то, что автор проекта использовал для изображения смысла все доступные методы инсталляции, включая движущееся изображение, которому доступно передача времени в виде движения пространства и изображение пространства в движении времени.

выделяет и отделяет этот проект из сумрачного «пантеона» дурной бесконечности продуктов жизнедеятельности совре­менного «искусства», является сам факт представления взаимоотношения человека и времени во всеобщей семан­тике как самого отношения, так и времени как такового. Ибо универсалии сегодня объявлены врагом раз­дробленного в мозаике современного мира и раздробив­шего современный мир в собственной мозаике современного искусства.

Этот антагонизм гармонии, как и симулякр гармонии данного антагонизма, не замечает природу собственного абсурда, который не может не противоречить самому себе и не отрицаться в подобной порочной инверсированности. Один из ключевых аспектов подобной инверсированности представлен в следующих размышлениях: «Лишенный па­мяти субъект живет за пределами времени – у него нет ни прошлого, ни будущего. «Вспомнить все» – ему так и не удастся, а это приводит к тому, что общество маргина­ли­зуется и манкуртизируется. Психология постчеловека – это фрагментарное сознание шизосубъекта. Информация дробит его, заставляя отдалять неактуальные данные, что облегчает возможность информационным монополистам контроли­ро­вать информационных зомби, завлекая их в секты тота­литарного содержания. Их заставляют отречься от своего «Я» и принять как истину некоторый универсальный код сознания. Означает ли это, что процедура аутоитентификации скоро вообще станет ненужной?» [199, с. 32]. При внешней последовательности размышлений искусствоведа, в содержа­тель­ном отношении эта последовательность разрывается на соб­ственные фрагменты, каждый из которых сам по себе может быть вполне достоверным до конкретизации его истори­ческого смысла. Во-первых, человеку нет необходи­мости «помнить все» – даже компьютер «помнить все» не способен. И даже если бы память человека не была ограничена (только человеку и свойсвенно вспоминать – вытаскивать и реак­туализировать для себя отдельные периоды времени во всем эстетическом многообразии запахов, звуков, цвета, зами­рания сердца от полноты чувств и восторга), то, по-видимому, под «помнить все» подразу­мевается память неко­торых явлений, противоположных тем, что запомнились в контексте универсальных смыслов ХХ века, которые можно называть «кодом» только при условии отсутствия ирони­ческой пренебрежительности и снисходи­тельности к этому слову. Ибо сущность человека универ­сальна. И подобное недо- разумение простительно узкому профессионализму только при условии, если под остальным, что должно входить в определение «помнить все», имеется в виду, что человек вполне может и должен помнить частности, относя­щиеся к невосстанавливающейся совокупности «всего», что сфор­мировало его собственную неповторимость (причем не только «положительное», но и «отрицательное»).

Но речь ведь не об этом – речь о некоторых противо­положных универсальным идеологическим смысловым на­грузкам смыслах, по которым тоскует современное искусство­ведение каждый раз, оценивая историческую самоиденти­фикацию человека. Настораживает робость открыто выска­заться до конца – ведь никто же сегодня этому не препятствует – и тем порождаются помехи доверию к этой недоговоренности, замаскированной под общее обобщение.

Но, будучи универсальным по своей сущности, человек «закодирован» (если так нравится это слово) не в частном, раздробленном, а в универсальном времени. И это второй аспект проекта «Жернова времени» – представленный ряд смолоду перемалывающих время людей отражает эффект раздробления времени, которое (время) может дробиться в первичных двух противоположных аспектах: дробиться, дифференцируясь на бесконечное количество незначащих фрагментов, в которых оно исчезает как движение и развитие (когда единственным движением остается только усилие дробления), и перемалывая себя, трансформируется в чистую субстанцию, пространственные модусы которой только иллюзорно совпадают с протяженностью жизни. И в первом – никчемном, и во втором – слепом перемалывании время исчезает. И в этом исчезновении может возникнуть масса трактовок этих двух форм исчезновения времени, фикси­рующих, в конечном итоге, факт отсутствия свободы. Следо­вательно, тот факт, что в подобном перемалывании времени на самом деле время перемалывает человека «втемную», даря ему единственную относящуюся и относящую его к вечности иллюзию – что, дробясь, он будто бы каким-то образом относится к вечности. На самом деле – это образ отношения к вечности в плоскости арабской системы координат, в которой время есть дурная бесконечность не столько чередования, сколько следования одного за другим моментов существо­вания, обреченных в этой дурной бесконечности не помнить начала вещей – не помнить своего родства с подлинной вечностью, которая отнюдь не в том «заключена», чтобы «существовать вечно». Человек, «уходящий в вечность», может печалиться по поводу своей «конечности» не потому что уходит, а потому что был в конечном мире конечным образом. Потому что его поглощает вечность, которая осталась ему чуждой при жизни. Это и есть вселенская мука человека, сокрытая в страхе перед смертью. Это фиксация факта подавления временем, которое перемалывать можно, но перемолоть нельзя.

Время недоступно человеку своей бесконечностью – ему нет начала и конца. Но нет повода печалиться по поводу этой недоступности и беды в ней нет, ибо именно благодаря ей стал возможен счастливый случай отдельного человека. По поводу бесконечности времени «без меня» печалятся, когда отдаляющее от себя время начало приближается ко все быстрее движущемуся времени конца, так и не попав в ритм мирового времени. Все неисправимые глупости человек совершает из ложного понимания выхода из того, что время человеческой жизни не совпадает со временем жизни истории в протяженности! Как будто в этой количественной протяженности суть! Два этих измерения времени совпадают только в основании – в совпадении, персонифицирующем основание мира как движение личностного времени.

Подавление временем имеет две исторические пред­посылки. Первая связана со становлением общественного времени, занимающее больший интервал истории только потому, что при условии непреодоления его логических атрибутов, человечество может и не успеть вырваться из времени предыстории – порожденные антагонизмом развития истории и деградации человека противоречия действительно могут разрешиться апокалипсисом. Второе подавление вре­менем носит субъективный характер и связано с неуспе­ванием человека состояться – отсюда две причины необхо­димости веры в бога – веры в «спасителя», который должен дать еще один шанс, пусть и после жизни. Кроме своих идеологических функций и логических перипетий разума, религия есть следствие того, что человек не успел прожить человеческую жизнь, и, не успев, «перестает быть», «уходит в небытие». В этом смысле человек – действительно мученик. Подавленное существо всегда «мученик». Но мучителем его выступает не время, а он сам как «совокупность общест­венных отношений» в виде системы и характера общест­венных отношений, сложившихся в античеловеческой истории, к которым он пытается самым глупейшим образом приспособиться.

Подавление временем в современной истории есть результат и процесс парадоксальной глупости – чем исступ­леннее индивид заключал себя в индивидуальное время, скрываясь от тех самых универсалий истории, от которых не только никуда не деться, но и вне которых невозможно выбраться из этого добровольного заключения, тем больше это расчленение времени изымало у него возможность идентифицироваться человеческим образом – раздробление общественного времени на симулякры «индивидуальных времен» отняло и возможность возвращения в истребленное время, ибо оно стало «суммой» индивидуальных фрагментов экзистенциального бытия. И это при том, что уроки тщетной попытки экзистенциализмом овладеть временем в соотно­шении с пространственным «бытием», а не с сущностью времени, закончились поражением не только подобной постановки вопроса, но и вытекающими из него логическими и практическими выводами.

«Сингулярность» общественного времени как красивое название неутешительного факта тотального одиночества начала свой отсчет с тотальных «сингулярных» монологов и закончилась призывами к молчанию Но это уже не только шизоидность индивида – это заболевание, еще не диагности­руемое современной социальной психиатрией, пытающейся преодолевать свою фундаментальную несоответственность человеческой сущности неуправляемой болтливостью не слышащих других и самих себя, верящих в чудеса мути­рованных субъектов современности. Они выходят на пло­щади для ораторства, они «суммируются» с другими, вышед­шими на площади за тем же. Религиозный экзистенциализм Рабиндраната Тагора в этом смысле был более последо­вательным:

«Я построил свой сумрачный, каменный храм,

Недоступный лучам, недоступный ветрам,

Ни дверей, ни окон не оставил я в нем, –

Мрачно в храме моем, глухо в храме моем.

Я тяжелые глыбы носил по горам.

Я построил мой сумрачный, каменный храм.

В тишине, в глубине поселив божество,

День и ночь я глядел на него.

В созерцанье глубоком минуты текли

В стороне от людей, от тревоги вдали

И от шумов земли

Я глядел в глубину существа моего:

В тишине, в глубине поселив божество.

[…..]

Сколько времени так протекло в полусне!

Погрузившись в себя, жил я в смутной стране.

Озаряясь душа возносилась на миг

Точно огненный взвившийся к нему язык,

Но потом цепенела и гасла. Я сник

Без лучей, в духоте кровь застыла во мне.

Сколько времени так протекло в полусне.

Но однажды мой храм пробудила гроза, –

Ослепительный блеск опалил мне глаза.

Гром и вихрь грозовой, ветра свист, ветра вой

Оглушили мне сердце змеей огневой.

Боль впилась и прожгла мою щеку слеза,

Спящий храм пробудила гроза.

Разом рухнули глыбы, стены уже нет.

Сквозь развалины хлынул безудержный свет.

Всеми красками камни вокруг расцвели.

И все звоны земли в расстворенное сердце втекли.

Я проснулся, растаял причудливый бред.

Разом рухнули глыбы, стены уже нет.

[…..]

Песнь, которую долго сложить я не мог,

Вдруг сложилась сама, огласила чертог.

Солнце сотни огней золотистых зажгло

И раскинуло небо крыло.

В душном храме теперь высоко и светло

И нашлись сотни рифм, родились сотни строк

Новой песни, которую спеть я не мог.

Настежь храм растворен! Звон наполнил мой храм.

Он открыт всем лучам, он открыт всем ветрам,

Грому, зовам дорог, –

И дремавший в нем бог

Влился в мощный поток – во вселенский поток.

Где открыл я мирам

Мир – мой храм.

(«Храм»).

Но хочет ли современный человек открыться этому миру и подвластен ли современный мир современному человеку? Попытка открыть непосредственную связь «здесь» и «теперь» этой невозможности пребывает не в их непосредственном отношении. Она – в основании мира, разделенного в истории на глупости частичной самоидентификации. Сохранить это отчужденное основание означает сохранить самоистребление общественного времени.

Овладение временем представляет собой преодоление времени как его господства над человеком в форме физи­ческого времени – преодоление как присвоение протя­женности основания мира в интенсивности присвоения общественного основания истории. Следовательно, овла­дение временем тождественно овладению свободой, преодо­лению их безразличных границ и пределов, вписавшие себя в идеализированном пространстве недостижимого идеала. Но для того, чтобы подобное овладение/преодоление времени было возможно, основание развития истории должно вер­нуться из мифического царства утопии как спутника и стона отчуждения в реальное пространство самодвижения, саморазвития человека в мире и мира в человека. Каким образом? «Преодоление времени возможно путем превра­щения принудительного сцепления в свободный союз. Тогда исчезнут признаки внешнего времени – принудительность, необратимость, смертоносность. Задача, следовательно, сос­тоит в том, чтобы превратить подсознательные элементы в сознательные. По мере такого превращения система делается в своих рамках всемогущей, ибо мощь ее была ограничена только сопротивлением несознательных ее элементов. Если стать на такую точку зрения и представить себе, что созна­тельность расширяется и в конце концов все явления произ­водятся сознательными существами, оправдается тож­дество названия «закон», одинаково для человеческих норм и для явлений природы. Это будет торжеством социоло­гической точки зрения на природу, согласно каковой точке зрения социальные отношения становятся идеалом и для отношений с природой. Засыплется, по пророчеству Герцена, пропасть между природой и историей, ибо слепая сила причинности в силу зрячую и разумную. Мир станет расширенным обществом, в котором будут общаться и вместе творить самые разнообразные его существа. Случайное вырастание времени сменится сознательным и разумным его деланием» [200, c. 160].

Овладеть временем означает дать ему состояться не через себя, а в-себе, для-себя и этим через себя – через личное время. И не в том дело, чтобы оплакивать то, что время уносит с собой – унося, время переходит в другое, что есть про- должение – разворачивание, удлинение, утверждение жизни. Пока что общественное время разрушается индивидом через утверждение форм смерти подлинных человеческих смыслов.

Дата добавления: 2015-05-31