Метафизика неправого суда

(«ПРОЦЕСС» Ф. КАФКИ)

В 1915—1918 гг. Франц Кафка создает свой лучший роман «Процесс». Его герой, банковский служащий Йозеф К., вполне добропорядочный и законопослушный гражданин, неожиданно для себя становится подсудимым. Некий таинственный суд, неофициальный, но чрезвычайно могущественный (в этом уверены все, кто сталкивается с ним), начинает разбирательство по делу Йозефа К. Не зная за собой никакой вины, он, тем не менее, покорно принимает все, что с ним происходит. Расследование ведется в глубокой тайне. Из обозначенных когда-то Достоевским трех символов абсолютной власти — чуда, тайны и авторитета — здесь присутствует только тайна. Но степень ее присутствия и доминирования такова, что все происходящее кажется погруженным в какой-то метафизический туман, в котором потерялись причинные связи, исчезли какие бы то ни было закономерности. Осталось лишь одно ощущение непостижимости происходящего. Погруженный в состояние непонимания свершающегося, Йозеф К. даже не пытается рассеять этот туман таинственности. Непонимание как доминанта его внутреннего состояния сопровождает его на протяжении всего процесса расследования, вплоть до моментов оглашения и исполнения смертного приговора.

Изображенная Ф. Кафкой система судопроизводства вездесуща. Она располагается на всех чердаках всех домов государства, буквально нависая над головами всех граждан. В любой момент она может предъявить обвинение кому угодно, любому человеку. И для этого не надо быть виновным в совершении какого-то конкретного правонарушения. Для системы не существует невиновных граждан. Невиновность — это только иллюзия. Обвинить, осудить, приговорить к смерти можно кого угодно. Для этого достаточно следствию и суду заняться конкретной личностью. И если дело открывается, то спасения уже нет.

Власть системы негласного судопроизводства абсолютна. То внешне мягкое, «кошачье» насилие, которое она осуществляет, неодолимо и неотвратимо. Любые попытки сопротивляться ему, пассивные или активные, не дают результата. Человек оказывается как будто заворожен, загипнотизирован ее властью. Он может не ходить на допросы, поскольку никто его туда не ведет насильно, но он идет. Он может уехать, скрыться, но, уверенный в своей полной безвинности, он остается. Он может бунтовать, но не бунтует. Его «Я» словно парализовано. Его волевые механизмы будто отключены.

Индивидуальное «Я» Йозефа К. демонстрирует «трансгрессив-ность наоборот». Оказавшись внутри круга определенных обстоятельств, он не может переступить через очерченную некой роковой силой черту. Этим он напоминает архаического, «доосевого» человека, в котором еще не пробудилась склонность к трансгрессивным порывам. Не случайно у первобытных племен существовал обычай наказывать провинившегося совершенно особым способом: вокруг него, когда он спал, очерчивался колдуном магический круг, через который тот не имел права переступить. Результат был, как правило, один: виновный погибал от сознания своей отчужденности от всех, покинутости всеми.

С Йозефом К. происходит нечто подобное. Для Ф. Кафки закончилась эпоха трансгрессивных личностей. Государство создало систему их изничтожения, их возвращения в прежнее состояние, когда бы они покорно воспринимали все, что исходит от государства, и видели в нем нечто, вроде древнего рока, с которым невозможно состязаться.

То, что происходит с Йозефом К. и что представляется ему абсурдом, на самом деле не является таковым. Для него, пребывающего в здравом уме, сохранившего все свои интеллектуальные способности, но, тем не менее, погруженного в атмосферу непонимания, так и не приподымается завеса тайны. В своей речи на следствии он говорит: «Нет сомнения, что за всем судопроизводством, то есть в моем случае за этим арестом и сегодняшним разбирательством, стоит огромная организация. Организация эта имеет

в своем распоряжении не только продажных стражей, бестолковых инспекторов и следователей, проявляющих в лучшем случае похвальную скромность, но в нее входят также и судьи высокого и наивысшего ранга с бесчисленным, неизбежным в таких случаях штатом служителей, писцов, жандармов и других помощников, а может быть даже и палачей — я этого слова не боюсь. А в чем смысл этой организации, господа? В том, чтобы арестовывать невинных людей и затевать против них бессмысленный и по большей части — как, например, в моем случае — безрезультатный процесс»'.

Истинный смысл этой фантасмагорической судебной системы в том, чтобы создавать атмосферу страха, которая, в свою очередь, является живительной средой для функционирования механизма неправа. В «Процессе» над всем сущим господствует система противоестественного неправа. Это сила, не признающая за человеком никаких прав и свобод, враждебная ему, стремящаяся подавить его разум, поработить его волю, превратить в послушную марионетку, готовую сыграть любую требуемую роль — подследственного, подсудимого, осужденного и жертвы, покорно ждущей исполнения смертного приговора. Все, что исходит от системы неправа, выступает как проявление высшей несправедливости враждебного мира по отношению к человеку.

Такой предстала перед Ф. Кафкой в самом начале XX века правовая реальность. То, что казалось первым читателям «Процесса» фантасмагорическим, ирреальным, абсурдным, обнаружило, спустя несколько десятилетий, множество буквальных совпадений с повседневной социальной действительностью. Воображение гениального писателя-мыслителя прозрело сквозь завесу времени надвигавшуюся угрозу господства тоталитарного неправа.

АНТИУТОПИИ XX ВЕКА О «БЛАГОДЕТЕЛЬНОМ ИГЕ ГОСУДАРСТВА»

Цивилизационная система способна не только обеспечивать развитие культуры, но и, при определенном раскладе социально-исторических обстоятельств, ограничивать его, воздвигать различные преграды на его пути. Ее основополагающий принцип, то есть принцип порядка, двойствен по своему характеру. Он может выступать и как культуросозидающее начало, открывающее простор для творческих проявлений человеческих способностей, то есть как «разрешительная» система социально-правовых норм,

Кафка Ф Роман, новеллы, притчи М, 1965, с. 113.

согласно которой разрешено все, что не запрещено. Но он же может проявлять себя и как губительный для культуры «запретительный» принцип, закрепощающий человека, накладывающий избыточные ограничения на его творческую свободу, препятствующий суверенным проявлениям его духовности, поддерживающий неправовой режим, при котором запрещено все, что не разрешено.

Во втором случае регулятивно-управленческая функция государства превращается в ограничительно-репрессивную, сила авторитета — в авторитет силы, требование порядка — в ликвидацию естественных прав и свобод. Надличная мощь государственной власти подчиняет себе все элементы системы, требуя от них беспрекословного повиновения. Ее девиз: «Сила вместо человечности». Цель ее усилий — автоматизация социальной жизни и разрушение тех духовно-нравственных связей между людьми, которые способны препятствовать созданию такой механистической, ма-шинообразной модели.

В подобных условиях идея сверхпорядка оказывается не менее губительна для культуры, чем беспорядок и хаос.

Философско-эстетическое сознание XX в. неоднократно предпринимало попытки художественного моделирования таких социальных отношений, мера упорядоченности которых была бы максимальной, предельной. В романах Е. Замятина «Мы», О. Хаксли «О, дивный, новый мир», Дж. Оруэлла «1984» их создатели не только изобразили картины такой тотальной сверхорганизованности, но и показали, какую опасность она несет для человеческой личности.

Антиутопии XX века явились своеобразными художественно-эстетическими и нравственно-правовыми манифестами, в которых был заявлен протест против тоталитарного механицизма, отнимающего у личности ее естественные права, унифицирующего и нивелирующего ее и в итоге ввергающего в состояние духовного рабства. Они изображали мир всеобщей сверхжесткой регламентации, где многомерность живой жизни оказалась втиснута в рамки идеологического монизма, где действительность представала либо в «математически совершенном» виде, как у Е. Замятина, либо же чудовищно жестокой и скудной, как у Дж. Оруэлла. Но в том и другом вариантах свобода личности рассматривалась как вопиющая аномалия, как то, от чего не должно остаться и следа в человеческой жизни.

«Единое государство» Е. Замятина, уничтожив свободу, избавилось от пороков и преступлений. В нем жизнь каждого движется по заданной, заранее вычисленной орбите. И невозможно ни отклониться от заданного пути, ни сойти с предписанной траектории. Любое проявление своеобразия и самостоятельности расценивается как угроза беспорядка и хаоса для стабильного мира социальных констант.

Государство здесь — это стерильный мир гигиеничной неволи, где не осталось ни единого уголка социального пространства, ни единой ниши, которые могли бы послужить убежищем для человеческого духа, жаждущего суверенности. Это мир сверхорганизованности, где люди превращены в постоянно занятые делом механизмы, в послушных, бездумных, морально индифферентных роботов, покладистых и вместе с тем достаточно гибких, чтобы исполнять множество социально-производственных функций и обязанностей. Они ни в чем не сомневаются, не знают раздирающих нравственно-психологических диссонансов, то есть не имеют того, что принято называть внутренней, духовной жизнью.

«Благодетельное иго государства», диктатура «разумной механистичности» имеет своей целью полную и окончательную кристаллизацию всех форм социального бытия. Государству необходимо, чтобы индивидуальное «Я» каждого полностью растворялось в коллективном «Мы» и не было бы возможностей для появления уникальных индивидуальностей, способных вносить элементы неожиданности и непредсказуемости в существующий порядок.

Дата добавления: 2015-05-31