Апреля 1926 года Замечания после репетиции I, II и IV эпизодов

Мейерхольд. … Сначала частные замечания, потом общие. (Гарину.) Когда рассказываете про пехотного капитана, вы верно говорите, но не находите верной жестикуляции. Тут должна быть наиболее заметна рука шулера — здорово «срезывает». Правой рукой какой-то жест очень определенный. Он замечательно «срезывает». Очень заметная сцена. Говорите верно, но жесты не шулера, а человека впервые взявшего карты в руки. Жест должен быть очень шулерским. (Надо «срезывать» в перчатках — жест очень шулерский) Когда «срезывает», наступает пауза, которая заполняется свистом. Может быть, не та мелодия, но легкое молчание, опять мелодия, а офицер: «дама бита» — «бита дама» — «бита дама», чтобы слышалось это.

Слуга, перед тем как собирать сор, заворачивает рукав перед работой. Нет начала — надо засучить рукава.

Этими картами, которые собрал слуга, Гарин ни в коем случае не играет, но тут хороший повод вынуть новую колоду. Надо не менее семи или десяти колод карт, которые фигурируют.

В следующий раз я это широко использую — море карт: из-под тюфяка, из левого, из правого кармана, из брюк — это очень важно.

Гарин, надо, чтобы ты был очень серьезен в монологе (явление пятое). Никаких улыбок. Хлестакову веселье не свойственно. Он и офицер — два сапога пара, это мрачные личности.

На первых репетициях карточные термины были интереснее. Сейчас ассортимент вставок стал скучнее.

Хлестаков серьезен, потому что он больше в картах, чем в монологе. Серьезен, потому что азарт игры растет с каждой картой. Надо, чтобы техника игры у вас была заметна больше, чем рассказ. Я бы так сказал — это вставка, а игра главное.

После игры карты сложил, относит, кладет одну колоду туда, другую сюда, чтобы были спрятаны карты. Игра кончилась, и монолог кончился.

Теперь ясно, что срабатывается другой образ Хлестакова, чем тот, который срабатывался на читках.

Нужно играть шулера, способного бить по морде, он может драться, может быть, придумать и такой случай — надо играть взрослого человека, а вы играете капризного мальчика. Должна быть очень мужская тональность. […]

Я хотел бы сказать общие замечания, что плохо идет дело. Дело в том, что те тонкости, которые мы намечали — в тексте, в ракурсах, игра рук, игра с предметами — все это в состоянии плачевном. Я склонен винить в этом, скорее, не исполнителей, но монтировочную часть. Монтировочная часть не помогает — сегодняшний случай со свечой. Дают случайные вещи, не надлежащей величины, стулья разъезжаются, никто не позаботится их скрепить и т. д. Все это нервит. Я склонен семьдесят пять процентов неудачи отнести на долю монтировочной части, но есть и двадцать пять процентов, идущие от актеров. Нет сильного желания выстроить роли. Нет структуры, скульптурности.

Если мы в какие-нибудь десять дней до моего отъезда^[cxlvii] не нащупаем {121} верной планировки, верных ракурсов, верного метода подхода к жесту — вряд ли найдем мы все это в Киеве в условиях нашего тамошнего быта ^[cxlviii]: и усталость будет, и солнце, и тепло. Перенесем на осень, но осенью нас застигнут врасплох, скажут, что касса требует, афишу кто-нибудь там расклеет на улице и уж нечего будет делать. Сейчас вполне благополучная обстановка, чтобы находить и срабатывать отысканное. А вот тут, например, не видно Охлопкова, просто взял и не пришел. Приходится переделывать для Боголюбова^[cxlix], а завтра опять кто-нибудь новый будет репетировать. Мизансцены все забиты и сбиты. Положение очень серьезное. Что делать, уж не знаю. Постановка в смысле тесного плана не срабатывается, может быть, из-за новизны приема. Новой системы не выполняют. Кое‑кто начинает сбиваться на трафарет, то, что нашли за столом, успели растерять. Тут еще трагедия с аксессуарами — сначала дали дрянь из кладовой, сбили у нас все, так как [вещи] были непригодны, а потом новые принесли, опять строй заново. Я не сплю, когда сознательно учитываю перспективы. Но тем не менее ответственность остается. Мы должны дать бой.

Текст не звонок и не прозрачен по-пушкински. Что касается перемен в тексте — мы за них отвечаем перед любым филологом. Но нет еще нужного ритма. У актеров текст не звучит, нет виртуозного обращения с текстом, нет виртуозности инструментовки. Будет банальный спектакль с хорошими новыми мизансценами.

Меня тревожит, что сделано очень мало, что за этот короткий срок надо поставить еще несколько эпизодов. Может быть, придется устроить несколько ночных репетиций — с 11 часов, после «Рычи, Китай!». Рано утром я не могу. Кто не может, отпустим того.

Относительно закрытых репетиций. Это законное право актера — просить закрытых репетиций. Работа идет на всем участке. Этими сценами не все исчерпывается^[cl]. Еще много будет действий.

Роль Хлестакова перестраивается кардинально.

Игра Кельберера — соблазнительно достать инструктора по карточной игре, чтобы процесс карточной игры был бы технически верен, а не только изображался как актерская игра. Важно, какая игра и какие приемы шулерства. Можно позвать Васильева^[cli] — мне он сразу бросился в глаза, как шулер. Ничего не остается больше, как пойти к администратору казино, начать играть и под видом шутки спросить, как сдавать, как снимать и т. д., а он разогреется, достанет какую-нибудь колоду фальшивую и покажет.

Кельберер. Меня стесняет [мычание][13].

Мейерхольд. Это Хлестаков^[clii], что стесняться. Это человек — он очень мало говорит. Это так выстроено, а не потому, что это «человек, который мычит». Роль замечательна тем, что кроме «мда», он ничего не говорит, но это «мда» он произносит на столько интонаций, что всякий скажет: ловкая штука — все это такими мычаниями. Нужно ли его очень казать пьяным? Он может быть пьян, но незаметно — или от него пахнет, или он что-то неправдоподобное сделал. Но он мрачен, очень сумрачен — молчит, молчит и убьет. У вас выйдет. У вас все задатки есть. Важен только серьезный подход к роли.

Дата добавления: 2015-06-04