Апреля 1926 года Совещание[cxliv] Присутствуют Шлепянов, Цетнерович, Коренев

Апреля 1926 года II акт, IV эпизод Хлестаков — Гарин, Осип — Фадеев, городничий — Старковский, Добчинский — Мологин, Бобчинский — Козиков, Заезжий офицер — Кельберер, слуга — Злобин

Мейерхольд. […] (Фадееву.) «Иван Александрович» — надо сразу снизить, чтобы вся сцена сразу была снижена в звуковом отношении. Должна наступить тишина, тогда — «Иван Александрович».

На его «Иван Александрович» — Хлестаков насторожился.

Второй удар — полусел, ноги спустил.

«Иван Александрович» — стон.

Еще раз сцену. Не идет — игра идет, а тональность не та. Тут надо {116} играть в тексте всамделишный испуг. Должен быть настоящий испуг — сцена Макбета с тенями, сильно драматическая сцена, настоящая.

(Фадееву.) Зачем ты бежишь? Он идет потихонечку и оглядывается — может быть, надо удрать: давайте тягу дадим в люк. Это предупреждение, ждет обыска. Не удрать ли — не раз бывало. Оправдается твоя природа, пригодится на деле — «шмыгнешь в ворота».

«Как он смеет…» — если ты, Гарин, не начнешь бить подушку, слова не скажутся — раз, раз, раз… и опять падает ниц. Закрывается уже без подушки с головой и стонет. Стонет, потому что действительно что-то заболело.

Хлестаков не будет говорить «ничего» — вымарываем. У городничего текст подряд.

Пока городничий говорит, вы должны из одеяла вылезать, тянуться, уставиться, как бывает, — больной. А Осип, уходя с подушкой, — «Иван Александрович», а потом сам себе сделает «О». Осип вытягивается, подслушивает и стоит обнявши подушку, как ребеночка.

(Гарину.) Откройся, тянись из любопытства: что это за штука — человек или зверь.

(Старковскому.) Очень хорошо. Надо отмеры фраз делать одинаково, не обращая внимания, что от этого рвется смысловая ткань фразы, чтобы тональность рвала ткань фразы. Это хорошо. До того растерялся, что уже не фразы, а ерунда получается.

Так же и вам надо, Гарин. Старковский уже овладел ритмом.

Получается ерунда, нелепость, путанность. […]

Когда у городничего идет сцена a parte[12], вы, Хлестаков, должны сделать такую штуку: брюки бросить на постель и брюки надевать под одеялом, как, знаете, бывает в вагоне, когда дамы тут едут. Вы закутаетесь в одеяло, а городничий и Добчинский поглядывают и перешептываются — что за странная жестикуляция.

«Просвещения» — пуговицы застегивает. Получается двойной смысл. Это получится штука, надо только откровенно застегивать.

До заду натянул брюки, поворот — публика поймет. Давайте и пиджак там надевать.

Все будет на кровати. Сейчас неудобно, а потом мы сделаем. Уголок одеяла в руку, и, когда вы закроетесь, вытянутая рука с одеялом, как хобот, на городничего. Закрыться надо так, чтобы не было головы. Одна рука вытянется. Городничий увидит, смутится — что это такое?

Там же должны быть зеркальце, гребенка, щетка — причесывается.

Не надо гимназиста, жалобным тоном — боже упаси. Гимназист проскальзывает. Он очень серьезный человек.

«Напротив, я с удовольствием» — не гимназистом. Хлестаков вдруг почувствовал себя гранд-сеньором — достает цилиндр, перчатки — барином себя чувствует. Тут перелом.

Городничий тогда встает.

При слове «жена» — реакция, наденет цилиндр. «Жена, говорите» — чтобы была реакция, чтобы было видно, что он любитель женского пола, уже чувствуется эротический план. […]

(Шлепянов показывает эскизы костюмов.)

Мейерхольд. Ваш Хлестаков очень от Уайльда, тут, скорее, должен быть Диккенс.

Вы ошибку делаете, показывая порознь. Непременно надо все эскизы вместе, только тогда можно судить. Тоже вы ловите меня в театре с отдельной картинкой, я утверждаю иногда, но это ошибка. И я тут могу легко ошибиться, могу принять просто цвет, пятно, а это еще далеко до утверждения костюма.

В общем у вас уж очень много Шагала. Это Шагал. Когда мы с Дмитриевым договаривались, мы предупреждали его избегать пестроты в расцветке костюмов. Основной тон — бутылочный тон, аквариум. Мужские фигуры однотонны — и вдруг женская фигура: синий цвет, желтый. Если художник будет делать пестроту, получится беспросветная мозаика.

У нас будет — фон красного дерева, бутылочный тон, толпа людей замызганных и вдруг бросок — синее яркое пятно, женское платье.

Тут на эскизе Дмитриева — кусок из «немой сцены». Кое‑что можно взять отсюда. Тон и покрой тут в общем мне нравятся.

Простота — признак вкуса. У Анны Андреевны страшная пышность, наворотить можно — шаль, тюрбан, перья.

Почтмейстеру — вицмундир.

Ничего комического в костюмах.

У Бобчинского и Добчинского обычные спокойные костюмы.

Заметьте относительно рукавов у мужчин — рукава узкие к кисти и короткие. Для игры рук это будет очень удобно.

Судье лучше стеганую куртку. На ногах что-то вроде длинных сапог, сильно оттянутых, чтобы понять нельзя, что это такое, может быть, из клеенки. Дать иллюзию охотничьих сапог.

Может быть и «штатская венгерка»^[cxlv].

Хлестаков у вас трактован фатом. Ни признака фатовства. Гарин уже по складу своему имеет элемент фатовства. Его надо одеть поскромнее. Он в темно-коричневом. Надо еще темнее и затем гладкие брюки, сюртучок. Не надо очень клеш, у вас есть намеки на клеш.

Общее замечание — не бояться резких жилетов.

Почтмейстера надо подгонять под военного, и они с офицером могут быть сослуживцами одного полка. В черном можно найти для него — черный, темный, однотонный, запыленный, замазанный он, как Расплюев, выходит. Мне нравится это, чтобы было впечатление — прощелыга, ничего нет похожего на обычное. И так сделайте, все бросьте, но надо координацию знать.

Я теперь буду опрощать Хлестакова, мы Гарина собьем на трактирного прощелыгу. Ни одной черты фата не будет.

Хлестаков внутренне серьезен — «злодей», но я не хочу переводить его в план мелодрамы. Очень важно, чтобы зазвучала где-то большая серьезность. Дурное настроение я предлагал как фон, чем-то вызвано оно, неопределенно: от комнаты ли скверной, от голода. Но основа — была какая-то большая внутренняя драма: неудача в любви, неудача в {118} картах, и его заставили подписать подсунутый фальшивый вексель, занялся краплением карт. Серьезен, крепко встал у стола, стойка игрока. Но я не хотел бы «мелодраматического злодея», просто очень серьезный человек.

Я буду его ругать, у него вечная путаница, он «без вины виноват», но его приходится одергивать.

Как быть с Гариным относительно военного костюма. Переодевание, пожалуй, лучше всего^[cxlvi]. Тогда только мундир, а брюки те же в обоих случаях. Покрой брюк военный, в 30‑х годах бывали покроя военного. Тогда мундир военный, а брюки его.

Какой мундир у Кельберера? Можно вставку на груди, пристегнутую грудь. Они познакомились в этих номерах, в коридоре познакомились. Он тоже тут застрял, проигрался, поэтому такой злой. Офицер никакого внимания на Субботину, он ее не любит. Он женоненавистник. Пусть на нее зло смотрит.

Как быть с костюмами? Шлепянов все еще ни с места, страшно жмется. Вы нас зарежете, до сих пор ничего не готово. Нельзя же это считать сделанным. Торопитесь.

Теперь последнее. Надо подумать, как технически сделать — последний ход Хлестакова, мне хочется, чтобы сзади посыпалась колода карт. Когда он повернется к окончательному уходу, вдруг сыплются карты — и уход.

Дата добавления: 2015-06-04