Совесть 3 страница

И другая составляющая этого процесса (что уже четко видно во вре­мена Петра I) которая неразрешима, пока сохраняется ее почва <...>: Петр I так пустил свой корабль государственности по пути прогресса, что его ус­ловием стало колоссальное расширение крепостничества. Согласно извес­тной формуле: люди должны быть инициативны и изобретательны и при этом абсолютно послушны. Быть самодеятельным и инициативным и при этом послушным и покорным — вот форма нашего и сегодняшнего соз­нания. И сегодня мы наблюдаем фактически повторение этой же формы, с самыми лучшими намерениями. Но <...> когда мы мыслим, мы обсуждаем не намерения и не психологию людей, а выявляем внутренние сцепления.

198 Тема 14. Развитие личности

А они таковы, что в условиях провозглашенной гласности число опуты­вающих нас приказов, административных рамок и ограничений не умень­шилось. Поле тотального государственного контроля по-прежнему охваты­вает большую часть нашей жизни. Так каким же образом можно сочетать то и другое: покорность и инициативу? Ведь вы знаете, что для такого кон­троля нужна масса людей. Вот где исторические сцепления, которые дол­жны быть предметом деятельной мысли. А деятельная мысль <...> начи­нается в нас самих, и именно ее мы ожидаем от мира и хотим видеть в мире. А раз так, значит, прежде всего должны актом мысли избавляться от того, чтобы вообще рассматривать мир как существо, которое нас будто бы награждает за какие-то заслуги или является источником какого-то спе­циально направленного против нас зла. <...>

Вернусь к чистой мысли. <...> Чистая мысль всегда связана с ка­ким-то символом, она реализуется <...> через <...> понимание символи­ческих знаний. Скажем, понимание смерти Христа (а оно символично, если мы понимаем, что это не просто завершенное событие) только и спо­собно создать в нашей душе какие-то чистые, имеющие свой собственный, а не другой источник состояния мысли.

<...> Когда я говорю «чистая мысль», то слово «мысль» я уже упот­ребляю в числе целого ряда явлений, к которым применимо это прилага­тельное — чистая воля, чистая вера, чистая любовь и т.д. «Чистое» есть неч­то, на что человек явно не способен, поэтому — существуют символы. Толь­ко сопрягаясь с ними, мы можем давать в себе рождаться определенным состояниям, которые естественным путем в нас не могли бы родиться.

Я очень просто это поясню. Например, способен ли человек в своей жизни на поступок, происходящий из чистого добра? Когда нет никакой задней мысли о выгоде. Ну, так же как чистая любовь — это полностью бескорыстная любовь. Или чистая жертвенность, очищенная от немину­емых движений человеческой психики, человеческих желаний и т.д. Я вам приведу пример библейского описания жертвы: герой по приказу Господа жертвует своим сыном. Он настолько верит в Бога и настолько чиста эта вера, что он отдает своего сына на заклание и должен убить его сам. Но своей верой он спасает его, потому что, когда он уже занес меч над головой сына, рука Всевышнего остановила его. Это описывается как совершаемое человеком, но возможно ли это в действительности? Мог ли человек, совершая этот акт, не иметь в голове мысль о том, что все это делается не по-настоящему? И в последнюю секунду все-таки что-то не случится — Бог вмешается. Здесь, конечно же, описывается некий симво­лический акт, в пространстве соотнесенности с которым я, как эмпири­ческий человек, буду порождать в себе состояния, которых не было бы без символа. Т.е. того, что называется чистыми объектами: чистой мыслью, чистой верой — это некие конструктивные машины, порождающие нечто вопреки действиям сил природы. Ведь естественно быть эгоистом, <...> стремиться к выгоде и т.д. А те состояния, которые мы считаем челове-

Мамардашвили М.К. Л. [Понимание морального закона...] 199

ческими, рождаются в лоне изображенных, созданных символов. Эти сим­волы, казалось бы, описывают конкретные акты — скажем, символ жерт­вы описывает жертву: так оно происходило и человек это сделал; а в действительности это не описание, а символ. Человек эмпирически не способен на это, но делает, находясь в лоне символа чистой мысли или символа чистого добра и т.д.

У философов есть странная фраза, определяющая, что такое мысль. Об этом говорили, в частности, Платон и Кант. То, что называется мыс­лью, говорили они, не есть опыт, <...> тот опыт, из которого происходят наши знания, содержит в себе еще кое-что, что не является эмпирическим переживанием. И Кант эту мысль выражал так: «Физика есть не опыт­ная наука, а наука для опыта». Он не отрицал при этом, что наши физи­ческие знания из опыта происходят, он вводит максиму «физика — на­ука для опыта», чтобы мы были способны иметь этот опыт, т.е. могли что-то пере-житъ определенное.

<...> В том поколении, которое прошло, если бы в нем было достаточ­ное число людей, способных связать свою душу с определенными симво­лами, они могли бы посредством этого испытать что-то, что не испытаешь и не переживешь без этих конструкций.

В литературе тоже, кстати, встречаются такие странные обороты. На­пример, у Пруста есть такое рассуждение. Говоря о впечатлениях, кото­рые были у человека в юности, он мимоходом роняет следующее замеча­ние: то, что надо было пережить, им не было пережито, потому что не было понято. <...> Потому что не было конструкций, которые сами по себе чисты <...>, но внутри них мы способны что-то пережить. <...> У Пруста часто возникает эта тема — как разные люди, обмениваясь репликами, повторяют образцы, заданные другими людьми. Как будто есть какие-то архетипы, по дорожкам или путям которых проходит наш опыт и испы­тания мира. Вот эта простейшая зависимость: что-то случается с нами, но мы не переживаем этого и не извлекаем опыт, и в результате не пере­житое нами в своих таинственных формах будет повторяться и дальше в нашей жизни.

Россия — страна, в которой поистине гуляет гений повторений. Лю­бой год возьмите, и вы увидите, что все то же самое, те же самые дилеммы. Почему? А очень просто — не было истории, не извлекался опыт. Я как-то слушал одну дискуссию, в которой участвовал человек из теперешних эми­грантов. Я говорю об эмигрантах, поскольку, где бы они ни находились, они тоже <...> продукт все той же среды. Так вот, этот эмигрант развивал тео­рию на счет того, что в России якобы всегда была оппозиция. Как же, спра­шивал он, разве в России не было оппозиционных движений <...>? И ссы­лался на то, что происходило во времена Ивана Грозного, Александра I, Александра III и т.д. И в своем восторге отыскания диссидентских пост­роений в России не хотел замечать, почему все же это повторяется тогда с одинаковым неуспехом? А его оппонент — американский историк, <.,.>

200 Тема 14. Развитие личности

сказал <...>: простите, я имею в виду не то, что люди были оппозиционно настроены и имели намерения, а то, что не было института оппозиции. Так вот, институт в данном случае играет такую же роль, какую играют сим­волы в области чистой мысли, или чистые мысли как символы. Это и есть тот механизм, посредством которого только и реализуются и действитель­но являются элементами истории определенные человеческие состояния. Лишь тогда о них можно говорить как об истории.

У русского философа Николая Бердяева есть книжка «Самопозна­ние. Опыт философской автобиографии». И вот странная вещь. После неоднократного чтения этой интересной, ярко написанной книги я обна­ружил, что за спиной Бердяева нет устойчивой традиции осуществленных, доведенных до конца и выполненных актов мысли, а личной интуиции и гениальности у него, очевидно, не хватило на то, чтобы самому это осуще­ствить без предшествующей традиции. В этой книге, целиком посвящен­ной самопознанию, нет ни одного акта самопознания. В ней есть самонаб­людение, описание своих свойств — вот я бываю гневлив, раздражителен, мне лично нравятся такие-то вещи, не нравятся другие. Очень интерес­ный психологический портрет самого Бердяева, но нет ни одного акта самопознания. Это видно из одного эпизода. <...> Бердяев описывает свою реакцию на все, что носит признак государственного, официального. <...> Он считает самопознанием то, что видит в себе инстинктивную нелюбовь ко всякой государственной форме, предполагающей дисциплину и подчи­нение в том, к кому она обращена. Он видит в этом заложенный в самой русской душе протест против всякого подчинения, угнетения, против вся­кого властвования извне. Слова Аристотеля о том, что существо, не спо­собное ничему подчиниться, должно быть или богом, или животным (т.е. быть или выше человека, или ниже человека), Бердяев комментирует так: я не отношу себя ни к богам, ни к животным, но вижу в себе, что я, буду­чи русским по натуре, не подчиняюсь¹. Он не совершает здесь акта само­познания, который бы состоял в ответе на вопрос: а что значит во мне, русском, такая реакция на всякую форму? А если бы совершил, тогда уз­нал бы, что за этим как раз и стоит извечное и тянущееся из глубины истории бессилие совершения поступков, которые бы доводились до кон­ца, так как всякий поступок есть деяние, как бы совершаемое раз и на­всегда, и ответственность за него беру я.

<...> Подчеркиваю, ситуация мышления есть прежде всего ситуация выбора самого себя — того или иного. <...> Говоря о не понимающих смысл 1937 года, я показывал, что психологические объяснения (один — умный, другой — глупый) <...> не годятся. Тут действуют, очевидно, ка­кие-то онтологические законы. <...> Если понимать, то понимать нужно было «под знаком времени». Получаются какие-то странные свойства времени. Обычно время для нас —- это некая последовательность, чаще

¹ См.: Бердяев НА.. Самопознание. Опыт философской автобиографии. М, 1991. С. 113.

Мамардашвили М.К. А. [Понимание морального закона...] 201

всего хронологическая, в том числе — смены состояний нашего психи­ческого аппарата, состояний наблюдения, состояний нашей жизни, теку­щей во времени. Никаких других свойств у времени нет, время, как иног­да говорят, имеет одно измерение, а тут — странно — у него появляется признак какой-то связности, помимо последовательности. Т.е. оно не про­сто течет.

<...> Если люди живут исторической жизнью, значит, у них есть не просто временная последовательность, а нечто, что мы назвали интенсив­ным временем. Только в этом случае некоторые фиксации опыта в про­шлом совершаются так, что совершается заход в будущее, т.е. мы нечто запоминаем в прошлом, как бы глядя уже из будущего, а если не глядим из будущего, то ничего не запомним. Содержательно лишь интенсивное время означает возможность для нас нового сознательного опыта, не ис­следование и обнаружение чего-то, а преобразование самих себя именно в новом сознательном опыте. <...>

Помните, <...> я говорил об акте «когито», впервые описанном Де­картом и легшем в основу философии Нового времени? Акт «когито» — это момент привилегирования настоящего, на которое поляризуется мир, и это настоящее в строгом смысле слова не есть один из моментов тече­ния времени, где есть будущее, перетекающее в настоящее и из настоя­щего перетекающее в прошлое. Отнюдь. Здесь имеется в виду полнота акта в вертикальном разрезе по отношению к горизонтали течения време­ни. Так вот, именно эта теоретическая завязка вновь появляется у Кан­та <...> и позволяет нам <...> ставить проблему времени как имеющего не одно—единственное измерение, а такого, о котором мы можем гово­рить в терминах «интенсивного времени», «времени связного», «струк­турного» или «скомпрессированного». <...>

<...> Мысль Канта <...> относится к человеческим состояниям: доб­ро — беспричинно, справедливость — то же самое (она или есть, или нет), целью закона является закон и т.д. И таким же состоянием в механизмах человеческой цивилизации и человеческого сознания является мысль.

<...> Приведу пример условного философского языка, которым поль­зуется Кант в уже цитированной статье, <...> когда он в совершенно осо­бом смысле называет нечто патологическим, а нечто — моральным (в силу того что употребляет слово «патология» совсем не в том смысле, в котором мы употребляем). <...> Смотрите, патологию Кант вовсе не здоровью про­тивопоставляет, а моральности.

«Я предлагаю, — говорит Кант, — следующий пробный камень
чувств. То самое удовольствие (или неудовольствие), которое с необходи­
мостью должно предшествовать закону, чтобы деяние совершилось, явля­
ется патологическим (очень странное употребление. — М.М.), а то (чув­
ство), которому с необходимостью закон предшествует, чтобы поступок
мог совершиться, является моральным». *

202 Тема 14. Развитие личности

Так Кант вводит область морального, которая полностью совпадает для него с областью специфически человеческого. И дальше:

«В основе первого лежат эмпирические принципы (материя произ­вола), в основе второго лежит чистый априорный принцип, для которого важна только форма определения воли».

Давайте попробуем расшифровать это. <...>

Ведь что называет здесь Кант патологическим в отличие от мо­рального — не болезненного, не здорового, а морального? Ну, скажем, на меня можно воздействовать приятным для моих чувств предметом, что­бы вызвать определенную реакцию или поступок. <...> Именно это Кант называл патологией, т.е. все то, что в нашем безграмотном просторечии мы обычно называем моралью. Или, например, можно услышать такую фразу: чтобы сделать человека добрым, нужно окружить его добрыми предметами, и тогда он будет получать соответствующие ощущения; его сознание будет ими обработано. Как известно, примерно так отзывался о способностях среднего человека Ленин (есть у него такой пассаж, запи­санный по разговорам), считая, что поскольку эпоха жестокая, то нужно не Пятую симфонию Бетховена разыгрывать, потому что человек нор­мальным образом даже два и два сложить не может, а воздействовать на его сознание. И в этой связи предлагал такое средство: чтобы было хорошо, нужно везде, на что падает его взор — скажем, скалы его окру­жают, дома, — высечь крупными буквами самые лучшие и мудрые мыс­ли человечества. Чтобы они тем самым все время воздействовали на него: куда бы ни повернулся человек, глядь, а там мысль, хочешь не хо­чешь — усваивай. Конечно, для Канта это путь чистейшей патологии, именно это он и называет патологией чувств, причем не с точки зрения биологии. <...>

Так что же такое мораль? И мысль?

Согласно Канту, это следующее: «То чувство, которому с необходимо­стью предшествует закон, чтобы поступок мог совершиться, является мо­ральным».

Т.е. он имеет в виду, что иначе этого поступка просто не было бы или он был бы абсолютно непонятен и непроницаем для других существ. От­вечая на вопрос «как можно хотеть добра», Кант полагал, что естественным (или патологическим) образом, когда на нас воздействуют окружающие предметы, — ничего не получится. Но мы же хотим добра! Хорошо, но в та­ком случае, говорит нам Кант, хотеть его можно только одним путем: проявлением его же действия через меня самого — это то, что он называет законом. Закон предшествует! Чтобы благородный поступок был возможен, сначала есть закон и лишь потом — его эмпирическое проявление, которое можно воспринять. А иначе мы не видели бы мира, в котором люди посту­пали по законам добра, если бы не было вот <...> этого предшествования. Т.е. сфера морали существует именно потому, что <...> можно иметь то или

Мамардашвили М.К. Л. [Понимание морального закона...] 203

иное движение души. Кант выделяет таким образом особого рода дви­жения души или сознания, которые не причиняются патологически, т.е. предметами, а являются движениями самообнаружения какого-то законно­го устройства или действия в нас, которое полагает себе закон, что и назы­вается «свободой».

Ибо что такое свобода? Свобода — это давание самому себе закона действия. И если бы мы не разделяли это чувство свободы с другими людьми, то все наши поступки в мире, совершенные по этим тайным за­конам, были бы для нас невнятны, непонятны. Тогда вместе с Кантом мы спрашивали бы: «Что это такое во мне, что действует без каких-либо вы-нуждений, наказаний и т.д.?» Представьте, что перед нами мир автома­тов, в которых это внутреннее ядро живого представления и идея внут­ренней свободы отсутствовали, а мы видели бы поступки: скажем, кто-то жертвовал бы своей жизнью, кто-то совершал бескорыстное добро — не­понятно, нет никаких причин. Пруст как-то заметил в романе «В поис­ках утраченного времени», что «в этой жизни нет причин даже на то, что­бы быть просто вежливым»¹.

Значит, в мире есть все же определенная совокупность действий, воспринимаемых эмпирически, которые имеют такое происхождение. И тут мы можем завершить наш пассаж о чистой мысли, вместо понятия добра поставив везде мысль, поскольку это такое движение сознания, ко­торое есть только потому, что проявилась сама себя освещающая и по­нимающая мысль. Например, в случае нашего внутреннего сознательно­го мира, если я действительно понимаю, что такое Я, то ведь быть Я — непросто, т.е. быть самостью, жить своей жизнью, думать свои мысли и прочее. Здесь действует закон: если я действительно помыслил Я и дей­ствительно понял, что я говорю, говоря Я, то я — Я. Это и есть чистая мысль. Тогда <...> то, что я называл чистой мыслью, есть некое живое лоно, живой орган мысли.

<...> Мысль, бескорыстная любовь, чистая вера и т.д. <...> — это эмпирически недоступные человеку состояния, <...> поскольку мы их пе­реживаем особым образом, если сопряжены с символами. <...> Те, кто, будучи сопряжены своей психической, духовной, умственной работой с определенными символами, имели пространство, внутри которого инду­цировались и порождались эти высокие состояния, отличные от порож­даемых естественным патологическим потоком. Т.е. порождались мо­рально, как выразился бы Кант. Не случайно поэтому с самого начала человеческой истории есть то, что мы называем произведениями искус-

¹ И у него же есть еще более сложный вопрос: <...> «Что заставляет музыканта тысячу раз проигрывать один и тот же музыкальный отрывок или математика прокручи­вать в голове решение задачи?» Какой-то, очевидно, внутренний голос, который есть голос убедительности, и лишь достигнутое соответствие с этим голосом позволяет музыканту или математику остановиться.

204 Тема 14. Развитие личности

ства, а греки называли это в более широком смысле «техносами». Это машины, внутри которых мы рождаемся, поскольку они содержат в себе символический элемент немыслимого, который не может быть психоло­гическим состоянием человека. Но именно потому, что мы сопряжены с этим, мы можем быть людьми, моральными существами.

<...> Я зацеплюсь за слово «произведение» и свяжу его со словом «понимание», в смысле — «нужно понимать, чтобы пережить». Или, точ­нее, нужно создать, чтобы испытать. <...> Мое утверждение состоит в том, что мы в действительности не можем испытать и пережить то, что мы видим, что на нас воздействует, на что мы реагируем, если относительно предмета нашего переживания мы не создали чего-то. <...> И посредст­вом созданного (назовем это условно конструкцией) мы можем наконец испытать.

А теперь я соединю то, что сейчас сказал, с предшествующей мыс­лью. <...> Символы — это язык особого рода конструкций, который по­зволяет нам продолжить наше переживание за точкой, где мы не могли бы его иметь. Мысль как таковая есть <...> возможность мыслей, и соот­ветствующий ей язык есть способ испытать то, чего мы не могли бы ис­пытать естественным образом. Например, я могу утверждать, что естест­венным образом мы не могли бы испытать даже простейшего человечес­кого чувства любви (в его, так сказать, нечистом, смешанном виде), если у нас не было бы каких-то пространств, в которых происходят синтезы нашей сознательной жизни и могут рождаться состояния, называемые человеческими, — мысль, любовь и т.д.

Приведу пример. <...> Декарт отличал любовь от желания по одно­му очень интересному <...> признаку — временному. А именно: жела­ние есть вещь, существующая во времени. Скажем, я имею желание здесь и в следующей точке его удовлетворяю. <...> В желании я проецирован во времени. Любовь же, согласно Декарту, есть согласие, посредством ко­торого мы уже сейчас, с данного момента, рассматриваем себя соединен­ными с тем, кого любим. Здесь декартовские слова — des a present — отличают любовь от желания, которое во времени.

<...> Декарт приводил этот пример, когда ему нужно было пояснить природу мысли, а не природу любви. <...> Он показывал, что <...> акт мыс­ли целиком расположен в мгновении и в этом смысле он не есть вре­менной процесс. Это философский язык <...> — слово «мгновение» не надо понимать здесь в буквальном смысле. Такое мгновение может занимать целую вечность. Не случайно <...> датский философ Киркегор как-то ска­зал, что «мгновение — это атом вечности». <...> Этим никак не определена метрика мгновения, того, что оно мало. Когда-то еще Платон говорил, что мгновение меньше самого малого, что мы можем себе вообразить. В каком смысле? А в том, что мы не можем его искусственно повторить <...> и про­длить. <...> Мы говорим <...> о том, что вертикально по отношению ко

Мамардашвили М.К. А. [Понимание морального закона...] 205

времени как длительности. <...> Абсолютное время, или время как таковое, проявляет для нас себя как миг, как мгновение.

<...> Декарт был умный человек и считал, что все наши состояния являются смешанными, в том числе и любовь, которая содержит в себе любовь-любовь и любовь-желание. Ибо есть акты, и есть passions — ис­пытания, страсти. Все наши страсти являются одновременно актами, но акт есть нечто, отличное от страсти. Так вот, любовь-акт — раз и навсег­да в данный момент, а момент не определен по длительности, это — миг, который может быть равен вечности, и именно поэтому я не завишу от того, кого я люблю. Не раздираю свою душу. Это истинная, чистая, беско­рыстная любовь. Она сама себя исполняет некоторым видом согласия, которое нерасторжимо соединяет меня с тем, кого я люблю, или, перенося на мысль, с предметом моей мысли. И это же <...> может быть определе­нием мысли как одного из ряда чистых актов, а не претерпеваний. Мы забыли, что и в грузинском, и в русском языках слово «страсть» сохра­няет в себе отзвук библейского смысла, т.е. Страстей Христа. А <...> это не акты <...>. Это — мучения Христа, <...> и в нас есть сторона акта, в котором есть независимость, и есть сторона пассивная, претерпевание. И если разделять это, тогда Бог есть чистый акт, в нем нет претерпеваний, а мы — смешанные существа, так как наши состояния представляют со­бой смесь актов и претерпеваний, или страстей.

<...> Есть еще одно отличие желания от той любви, которую я опре­делил, следуя за Декартом. Желание самоудовлетворяется и исчерпывает­ся в своем исполнении. Повторное испытание желания не зависит от на­шей воли, а зависит от степени насыщаемости наших органов чувств. <...> Повториться желание может только природным путем, а следовательно, может и не повториться. После того как я удовлетворил свое желание, ни­какой моралистикой, никакой гуманистикой я не могу его воссоздать — если желание есть любовь, а органы моих чувств пресыщены. В этом слу­чае моя возлюбленная может вызывать во мне только скуку или, как воз­вышенно выражались на латыни <...> — посткоитальную тоску. А вот то, о чем я говорил выше, содержит одну интересную особенность. Там внутри самого явления, называемого «любовь», в самом его составе вос­производится причина, чтобы это явление происходило. <...> В нем и оживляется причина <...> самого состояния независимо от природных процессов. Т.е. в такого рода состояниях мы независимы от того, какую шутку сыграет с нами наша чувственность — чисто физиологическая спо­собность к вниманию или невниманию, связанная с порогами раздражи­мости и возбудимости наших нервов, и прочее.

Сошлюсь на определение поэзии. Современный французский поэт Рене Шар как-то сказал, что поэма — это любовь к реализованному же­ланию, оставшемуся желанием, <...> что природным образом невозмож­но. <...> А что такое поэма? Поэма — это искусный продукт человеческих

206 Тема 14. Развитие личности

рук (руки или голова — в данном случае не имеет значения), продукт труда, а не явление природы. И оказывается, что поэма не выражение наших чувств. Кстати, Рильке <...> тоже предупреждал, что стихи — ни­какие не чувства. <...> Стихи — это органы производства чувств, когда поэт создал что-то, чтобы испытать. Причем испытать уже чувственно, вполне природно. Но само это испытание природным образом произойти не могло. Создал, чтобы испытать.

Следовательно, в этом смысле можно сказать так: мы любим любо­вью. Если любим. Кстати, каким-то близким отражением этого является одно французское выражение, а именно, вы можете спросить свою возлюб­ленную, или она может вас спросить: «Tu meurs d'amour?» — «Ты любишь меня любовью?». По-русски в этом случае сказали бы: «Ты по-настоящему меня любишь?» А это уже звучит сентиментально, это значит: настоящий ли ты человек, можно ли с тобой пойти в разведку? Во французском же просто — <...> без слов «настоящий», «подлинный» и т.д.

И то же самое мы можем сказать, что мы мыслим мыслью. Хотя это, казалось бы, парадоксально. <...> Нет у нас мыслительной способно­сти, которую мы упражняем, и посредством упражнения <...> решаем какие-то мыслительные задачи. Отнюдь. Я имею в виду, что мысль яв­ляется органом. <...> Скажем, печень работает без нашего управления, поэтому она называется внутренним органом. Глаз — орган в том смыс­ле <...>, что мы видим посредством глаза: глаз работает, когда мы ви­дим. Так и чистая мысль, мысль мысли является той силой в нас, которая работает сама, без нас. Орган ведь не нуждается в том, чтобы мы сцепляли его действия по частям. Они почему-то сами сцепляются. Так вот, <...> мысли как органы и есть продукт искусства или то, что я называл про­изведением. А сейчас скажу так — это произведения, производящие про­изведения. В латинском варианте — opera operans, а в применении к мыс­ли можно составить такой оборот: intellegentia intellegense. Т.е. произ­ведение <...> произведено, чтобы производить произведение.

Можно проиллюстрировать это и на примерах нашего мышления о гражданских делах. Но сначала закрепим следующий исходный пункт. Фактически из всего того, что я говорил, следует, что наше сознание, име­ющее дело с миром, каким-то фундаментальным элементом с самого начала включено в этот мир. Есть какая-то <...> онтологическая его предукорененность в мире, и все, что мы потом говорим о нем, сущест­вует лишь постольку, поскольку в этом уже участвует сознание, произво­дится действие сознающего, чувствующего человеческого существа. <...> Именно так происходят события в мире, заключая в себе некоторое их предпонимание. <...> Не в смысле рассудочных актов и специального знания о чем-то, а в смысле исходного понимания человеком жизни сво­его сознания, которая и является основанием появления в качестве объ­ективных вещей перед его глазами каких-либо событий. Скажем, то, что

Мамардашвили М.К. А. [Понимание морального закона..,] 207

я называю любовью, <...> (если она случается) дана сознанию вполне объективно. <...> Чистая любовь — вещь, которая не может быть <...> эмпирическим состоянием и тем не менее мы ее имеем. По одной про­стой причине, что некоторые объективные свойства сознания оказыва­ются символами. <...> Поэтому они и выглядят как вещи; в том числе и метафоры. <...> Это — артефакты. Тоже вещи, но какие-то странные. Вещи разума, которых, конечно, не было бы без человеческого сознания. Леонардо да Винчи как-то сказал о живописи, что она — «козе ментале». Ментальная вещь. И то же самое — лук. Это настолько разумная вещь, что горизонт наших действий и сегодня определяется во многом внут­ренней формой лука, которая обладает признаками полноты и совершен­ства. Это как бы ходячая вещь разума. Или колесо. Разве человечеством придумано что-нибудь лучшее для передвижения? Нет, мы по-прежнему передвигаемся на колесах. Даже самолеты садятся на колесах, хотя ле­тают в воздухе. <...>

Так вот, чтобы понять, что такое произведение, нужно понять, что происходит в понимании. <...> Я сейчас делаю <...> шаг для разъяс­нения этого; когда мы говорим о чем-то, то это можно выразить такой формулой: в человеческом сознании есть что-то, чего может не быть в психике. <...> Чтобы понять это, обратимся снова к тем людям, <...> сказав, что это мы сами по отношению к точке, обозначенной тысяча де­вятьсот тридцать седьмым годом; мы — те, которые не понимали тогда, когда нужно было понимать, и <...> раз не понимали, когда был знак, то и сегодня не поймут, как бы этого ни хотели. Поскольку был пропу­щен определенный этап умственного развития. <...> И эти существа — мы сами; назовем их «протопсихическими существами», имея в виду всех нас, включая и меня, естественно¹.

Дата добавления: 2015-06-04