Очистка луковицы

Теперь мы можем более подробно поговорить о терапевтической технике и ее результатах. <...>

Я убежден, что одна только техника сознавания может привести к значительным терапевтическим результатам. Если бы терапевт имел в своем распоряжении только три вопроса, для успешной работы (если не говорить о пациентах с серьезными психотическими расстройствами) они могли бы быть такими: «Что вы делаете?», «Что вы чувствуете?» и «Чего вы хотите?» — По существу они являются переформулированием утверж­дения «Сейчас я сознаю...» Можно увеличить число вопросов еще на два, добавив следующие: «Чего вы избегаете?» и «Чего вы ждете?» Они явно являются разворачиванием первых трех. И этих вопросов для терапевта может быть достаточно.

Все они являются здоровыми, поддерживающими вопросами. Т.е. пациент может отвечать на них лишь в той мере, в какой его собственное сознавание делает это возможным. Но в то же время они помогают ему сознавать больше. Они отсылают его к собственным ресурсам, дают ему почувствовать собственную ответственность, предлагают воспользоваться

540 Тема 14. Развитие личности

собственными силами и средствами опоры на себя. Они дают ему чувство­вание себя, поскольку они направлены к его Я. <...>

Хотя терапевт может обойтись пятью вопросами, названными в на­чале этой главы, все же он так не поступает. Если начальные вопросы терапевта, призванные увеличить сознавание пациента, — это способ доб­раться до его самости, то утверждения пациента и способы его манипу­лирования терапевтом дают нам ключи к невротическим механизмам, посредством которых он укрепляет себя против того, что кажется ему коллапсом его существования. Утверждения пациента всегда дают ключ к дальнейшим — возможно более специфическим — вопросам.

Посредством этих механизмов пациент, по существу, уклоняется от ответственности за свое поведение. Ответственность (responsibility) для него — это вина (blame), и, боясь обвинения, он к нему готов. Он как бы го­ворит: «Я не отвечаю за свои установки, виноват мой невроз». — Но на самом деле ответственность — это «способность отвечать» (response-ability), способность выбирать собственные реакции. Невротик — отделяет ли он себя от себя самого посредством проекции, интроекции, слияния или рет­рофлексии, — находится в положении, когда, отказавшись от ответственно­сти, он одновременно отказывается от своей способности отвечать и от сво­боды выбора.

Чтобы помочь невротику восстановить свою целостность, мы должны использовать любую меру ответственности, которую он готов взять на себя. То же относится и к терапевту. Он должен взять на себя полную ответ­ственность за свои реакции на пациента. Он не ответствен ни за невроз пациента, ни за его трудности в понимании, но он отвечает за собственные мотивы, за свое обращение с пациентом и за терапевтическую ситуацию.

Прежде всего, ответственность терапевта состоит в том, чтобы не ос­тавить без вызова любое утверждение или поведение пациента, которое не представляет его самости, которое свидетельствует об отсутствии у него от­ветственности за себя. Это означает, что он должен иметь дело с каждым невротическим механизмом, как только тот проявляется. Каждый из этих невротических механизмов должен быть интегрирован пациентом и транс­формирован в выражение самости, так чтобы пациент мог действительно ее обнаружить. <...>

В нашем подходе к проблемам нет ничего глупого или пустого. Поскольку цель терапии состоит в том, чтобы пациент обрел способность опираться на себя, — тем средством, с помощью которого он может раз­решить собственные трудности, — мы можем эффективно работать с каж­дой ситуацией по мере ее возникновения. В каждый момент мы можем открывать одну дверь, обдирать одну кожицу луковицы.

Каждый уровень является частью невроза; по мере правильного об­хождения с ним проблема меняется, а по мере изменения проблемы изме­няется и специфика работы. Поскольку на каждом шаге работы способ­ность пациента опираться на себя немного возрастает, каждый следующий шаг становится легче.

Перлз Ф. [Гештальт-подход к психотерапии] 541

6. Челночное движение, психодрама и замешательство

Использование одной только техники сознавания связано с суще­ственным ограничением. Достижение результатов, — как и в большин­стве ортодоксальных форм терапии, — может занять годы, и при такой скорости терапия никогда не будет поспевать за постоянно возрастающим числом психически больных людей и еще большим числом людей, жи­вущих значительно ниже своих возможностей. Психоаналитический под­ход оказался неспособным справиться с этой социальной опасностью, но техника сознавания сама по себе также ограничена. <...>

Мы также используем ряд других методов и приемов. Прежде все­го я хочу рассказать о челночном движении (shuttle). Идея этого метода не нова. Именно таким образом фрейдисты обходятся со снами, предла­гая пациентам осуществлять челночное движение между проявленным содержанием сна и своими ассоциациями. Но в гештальттерапии этот метод используется иным образом и более систематически. <...>

Следующий пример будет менее драматичным, хотя столь же зна­чимым. Здесь мы, в отличие от ортодоксальных аналитиков, осуществля­ем челночное движение не между памятью и ассоциациями, а между переживанием воспоминания, с одной стороны, а с другой — восприяти­ем реальной ситуации, в которой клиент находится в данный момент.

Как я уже упоминал, в течение всей терапевтической сессии мы предполагаем, что находимся в настоящем времени, поскольку только в настоящем времени могут иметь место сознавание и переживание. При достаточно яркой визуализации или живом переживании воспоминания знание о том, что переживается нечто из другого времени, остается фо­ном. Иначе обстоит дело с проприоцепцией — внутренними кинестети­ческими ощущениями. Проприоцепция не имеет времени, она может пе­реживаться только здесь и теперь. Таким образом, если мы осуществля­ем челночное движение между визуализацией и проприоцепцией, мы получаем возможность заполнить пробелы и завершить незаконченные в прошлом дела. Обученный терапевт будет также принимать во внима­ние непроизвольные движения пациента — пожимание плечами, дерга­ние ноги и т.п. — и обращать на них внимание самого пациента.

Предположим, что пациент говорит, входя в кабинет, что его работа действует ему на нервы. Никто, говорит он, не относится к нему с подоба­ющим уважением. Нет ничего особенного, на что бы он мог указать, но вся атмосфера ему неприятна. Любая мелочь приводит его в дурное на­строение. Нечто вроде бы неважное произошло как раз сегодня в компа­нии в ресторане. Это беспокоит его, и он не может понять, почему это его так угнетает.

Мы просим его вернуться в фантазии к переживанию, которое его беспокоит. Вот что может произойти.

542 Тема 14. Развитие личности

Пациент: Я сижу в нашем кафе. Мой босс сидит за едой через не­сколько столиков от меня.

Терапевт: Что вы чувствуете?

Пациент: Ничего. Он говорит с кем-то. Сейчас он встает.

Терапевт: Что вы чувствуете теперь?

Пациент: Мое сердце бьется сильнее. Он направляется в мою сто­рону. Я прихожу в возбуждение. Он проходит мимо меня.

Терапевт: Что вы чувствуете теперь?

Пациент: Ничего, совершенно ничего.

Терапевт: Заметили ли вы, что сжимаете кулаки?

Пациент: Нет. Сейчас, когда вы об этом сказали, я это почувство­вал. Я действительно рассердился, что босс прошел прямо рядом со мной, но разговаривал с другим человеком, которого я очень не люблю. Я был сердит на себя за такую обидчивость.

Терапевт: Не рассердились ли вы и на кого-нибудь еще?

Пациент: Конечно. Я сержусь на того парня, с которым босс разгова­ривал. Какое он имеет право беспокоить босса? Посмотрите, у меня даже руки трясутся. Я бы прямо сейчас ему вмазал, этому грязному подхалиму.

Теперь мы можем предпринять следующий шаг и осуществить чел­ночное движение между чувствами пациента и его проекциями. Лучше всего, если мы пройдем эту сцену снова. Термин «подхалим» вызывает подозрение. Может быть пациент не был сердит на босса, когда почувство­вал короткую вспышку возбуждения или тревоги в начале сцены.

Терапевт: Давайте вернемся к тому моменту, когда босс встает из-за стола. Что вы чувствуете, визуализируя это?

.Пациент. Подождите минутку... Он встает. Он направляется в мою сторону. Я чувствую возбуждение; я надеюсь, что он заговорит со мной. Я чувствую, как кровь приливает к лицу. Теперь он проходит мимо меня. Я чувствую разочарование.

Такой была эта небольшая травмирующая сцена для пациента. Возбуждение, которое было мобилизовано, когда появился босс, не нашло себе подходящего выражения, и позитивный катексис по отношению к боссу («я надеюсь, что он поговорит со мной») превращается в негатив­ный — по отношению к сопернику пациента. Этот негативный катексис, как позже выясняется, в действительности направлен против проекций пациента, будучи связан с переживанием и удовлетворением его соб­ственных нужд.

Поначалу пациенту может быть довольно трудно работать с техни­кой челночного движения, обнаруживая недостающие абстракции. Но со временем это становится все легче и приносит значительные результа­ты. Некоторые пациенты, например, никогда не слушают; другим нече­го сказать о своих эмоциях; третьи не умеют выражать себя в словах, а четвертые вообще не располагают какими бы то ни было средствами са­мовыражения. Рассмотрим несколько более подробно теоретически про­стейшую проблему — неспособность к самовыражению.

Перлз Ф. [Гештальт-подход к психотерапии] 543

Возьмем, например, относительно преуспевающего мужчину средне­го возраста, который, по-видимому, нуждается в возможности пожало­ваться на свою жизнь. Он начинает с того, что бесконечно жалуется те­рапевту на свою жену, своих детей, подчиненных, соперников и пр. Но мы не даем ему продолжать это косвенное выражение. Мы просим его либо визуализировать себя в разговоре с ними, либо психодраматически говорить с терапевтом, как будто он — обижающая его жена, дети или кто-то еще.

При этом мы объясняем ему, что у него нет необходимости любой ценой добиться успеха; он не должен прерывать себя. Мы объясняем, что подобные эксперименты выполняются для того, чтобы он в большей сте­пени сознавал, каким образом он сам себе препятствует. Мы предлага­ем ему сделать явными заблокированные области, перевести запрещение (repressions) в выражение (expressions).

В таком случае у нас складываются три позиции, между которыми нужно осуществлять челночное движение: жалобы пациента (манипули­рование терапевтом в поисках опоры), его неадекватное самовыражение (что свидетельствует о недостатке контакта и неумении опираться на себя) и его запреты (которые являются само-прерываниями). Вот что может при этом происходить.

Пациент: Моя жена совершенно меня не уважает (это жалоба, один из способов манипулировать внешним миром, чтобы получить от него поддержку, которой пациент не может предоставить себе сам).

Терапевт: Можете ли вы представить себе, что говорите это ей в лицо? (Мы предлагаем ему не обращаться к нам за поддержкой, а выра­зить себя непосредственно.)

Пациент: Нет, не могу. Она прерывает меня, как только я откры­ваю рот. (Снова жалоба.)

Терапевт: Можете вы сказать ей это? (Снова предложение выска­заться непосредственно.)

Пациент: Да. «Ты никогда не даешь мне ничего сказать». (Это все еще жалоба, но по крайней мере она направлена непосредственно по ад­ресу. Терапевт замечает, что мягкий голос, которым это произносится, противоречит смыслу слов.) Терапевт: Слышите ли вы свой голос? (Здесь мы переходим от жалобы к указанию на неадекватные средства самовы­ражения.)

Пациент: Да; похоже, что этот звучит довольно слабо.

(Прерывание себя.)

Терапевт: Можете ли вы приказать что-нибудь, чтобы фраза начи­налась словами «ты должна»? (Иными словами, терапевт предлагает па­циенту выразить себя просто, непосредственно и адекватно.)

Пациент: Нет, не могу.

Терапевт: Что вы сейчас чувствуете? (Теперь мы переходим к ощу­щениям, сопровождающим действия пациента.)

544 Тема 14. Развитие личности

Пациент: У меня колотится сердце. Я испытываю тревогу.

Терапевт: Можете ли вы сказать это вашей жене?

Пациент: Нет. Но я начинаю злиться. Мне хочется сказать: «Затк­нись, наконец». (Сейчас мы имеем нечто большее, чем жалоба, прерыва­ние себя и невыразительность. Мы получили косвенное самовыражение.)

Терапевт: Скажите это ей.

Пациент (кричит): Заткнись! Заткнись! ЗАТКНИСЬ, НАКОНЕЦ! Бога ради, дай мне вставить словечко!!! (Взрыв самовыражения.)

Терапевт ничего не говорит, потому что теперь пациент сам нашел путь. Скоро он скажет: «Нет, я не могу сказать ей "заткнись", но теперь я могу представить себе, что прерву ее». И он начинает разыгрывать пре­рывание: «Пожалуйста, дай и мне что-нибудь сказать!» <...>

Мы стремимся к тому, чтобы пациент в терапевтическом кабинете сознавал значение того, что он делает. И мы полагаем, что он может дос­тичь этого сознавания посредством отыгрывания, — в терапии, на уровне фантазии, — того, что требует завершения. Это, фактически, фундаменталь­ное представление гештальттерапии. <...>

Давайте возьмем пример, почти прямо противоположный предыду­щему. Пациент испытывает трудности в отношениях с женой, очевидно связанные с тем, что он в повседневной жизни отыгрывает свои невротичес­кие тенденции. По мере продвижения терапии он все больше сознает, что есть многое, что он хотел бы сказать жене, но не говорит, потому что это может ее обидеть. Прерывая непосредственное выражение, он зато ведет себя косвенно-садистическим образом: постоянно опаздывает к обеду, иг­норирует ее, вообще ведет себя намеренно раздражающе.

Если мы попросим его разыграть в терапии то, чего он не может сделать в реальности, — перестать прерывать себя и попробовать выра­зить (в отсутствии жены) то, что он сказал бы ей, если бы не боялся, — мы поначалу встретимся с таким же нежеланием делать это в фантазии, с каким сталкивались в реальности. Но это нежелание постепенно осла­бевает, и пациент окажется способным выразить терапевту (который при этом исполняет роль жены) все больше своих жалоб. При этом пациент учится обходиться со своими жалобами, и ему больше не нужно прибе­гать к косвенному садизму.

Есть также пациенты, которые совершенно не умеют слушать. Они прямо-таки забрасывают терапевта словами. Они перебивают его. Или они притворяются внимательными, но при этом очевидно, что все, что терапевт говорит, входит в одно их ухо и тут же выходит через другое. Такие пациенты могут буквально не слышать терапевта. Они могут не­правильно понимать его предложения и утверждения.

Мы предлагаем таким пациентам переходить от говорения к слу­шанию себя, и обратно. Поначалу мы спрашиваем их после каждого ска­занного ими предложения: «Сознаете ли вы это предложение?» — Обыч­но они помнят, что сказали какие-то слова, но часто замечают, что не со-

Перлз Ф. [Гештальт-подход к психотерапии] 545

знавали их, когда говорили. Часто это связано с нечувствительностью рта, так что мы просим пациентов прочувствовать в процессе говорения свои губы и язык. Если такие пациенты научатся в процессе собственной речи слушать и чувствовать, — это важный шаг. Теперь они могут слу­шать и других, а также обнаруживают путь к невербальному общению и невербальному существованию. Их компульсивное говорение заглушало для них как все окружающее, так и собственную жизнь. Это их способ прерывания себя.

Что они прерывают? Дальнейшие исследования и эксперименты по­могают нам выяснить это. Чаще всего мы обнаруживаем, что как толь­ко мы лишаем их возможности поместить все свое возбуждение, — т.е. всю свою эмоциональность, — в постоянную болтовню, они начинают ис­пытывать сильную тревогу. Их говорение оказывается компульсивным, и прерывание его, — как прерывание всякой компульсивной деятельно­сти, — вызывает сильный стресс.

Таким образом, челночное движение развивает сознавание, давая пациенту более ясное ощущение взаимосвязей в его поведении.

Есть и другие методы, которые, поощряя самовыражение, также спо­собствуют как большему сознаванию, так и возрастанию способности опи­раться на себя. Все они по существу являются интегративными. <...>

Мы можем подытожить представленный здесь терапевтический под­ход и использование терапевтом фрустрации и удовлетворения, сказав, что терапевт должен фрустрировать те выражения пациента, которые отража­ют его образ себя, его навыки манипулирования и его невротические спо­собы поведения. Вместе с тем он должен удовлетворять те императивы пациента, которые являются действительными выражениями его самости. Если он хочет способствовать самореализации пациента, он должен, по оп­ределению, препятствовать удовлетворению способов поведения, мешающих самореализации, т.е. невротических паттернов, и поощрять выражение под­линного Я, которое пациент старается обнаружить.

Это вновь показывает, насколько по мере продвижения терапии тера­певтическая сессия приближается к идеалу повседневной жизни. По мере того как пациент все в большей степени обнаруживает себя, он все больше может опираться на себя и становится все более способным к контакту с другими. По мере того, как пациент отказывается от своих способов мани­пулирования, терапевт все в меньшей степени вынужден фрустрировать его и все больше может способствовать его удовлетворению.

Как уже говорилось, опора на себя сильно отличается от самодос­таточности. Когда пациент закончит терапию, он не перестанет нуждать­ся в других людях. Наоборот, он впервые начнет получать реальное удов­летворение от контакта с ними.

35 Зак. 1664

Р. Мэй

[ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНЫЙ ПОДХОД В ПСИХОЛОГИИ И ПСИХОТЕРАПИИ]¹

Экзистенциализм означает сосредоточение на существовании лич­ности; это акцент на человеческом бытии в том виде, в котором оно про­является, становится. Слово «существование» («existence») пришло от корня ex-sistere, означавшего буквально «выделяться, появляться». Тради­ционно в западной культуре «существование» противопоставляют «сущ­ности»; последняя подчеркивает принципы, истину, логические законы и т.д., которые предполагаются расположенными над любым данным сущест­вованием. Пытаясь разделить реальность на отдельные части и сформули­ровать абстрактные законы каждой из этих частей, западная наука все бо­лее и более становилась «сущностной» по своему характеру; математика — это основная, чистая форма этого сущностного подхода. В психологии по­пытки рассмотреть человеческое бытие в терминах сил, побуждений (драй­вов), условных рефлексов и т.п. иллюстрируют сущностный подход.

Акцентирование сущности было доминирующим в западной мысли и науке — при небольшом числе ярких исключений, таких, как Сократ, Августин и Паскаль, — приблизительно до середины прошлого века. «Пик» был достигнут: наиболее систематическое и полное выражение «сущност­ный подход» получил в гегелевском панрационализме, который был по­пыткой объять всю реальность системой концепций, идентифицирующих реальность с абстрактной мыслью. Как раз против Гегеля так энергично выступали Кьеркегор, а позднее — Ницше (читателю, который хочет про­следить историческое развитие этой проблемы более детально, рекоменду­ем первую главу сборника «Экзистенция»).

Но за несколько десятилетий, прошедших после второй мировой вой­ны, статус экзистенциального подхода поднялся от «приемного ребенка»

¹ Экзистенциальная психология / Под ред. Р. Мэя. М.: Апрель Пресс; ЭКСМО-Пресс, 2001. С. 13-15, 20-22, 32-36.

Мэй Р. [Экзистенциальный подход в психологии и психотерапии] 547

западной культуры до доминантной позиции в центре западного искусст­ва, литературы, теологии и философии. Это было сделано параллельно с новым направлением развития в науке, особенно в физике Бора и Гейзен-берга.

Крайняя степень выраженности экзистенциальной позиции обнару­живается в утверждении Ж.-П. Сартра о том, что только в той мере, в кото­рой мы подтверждаем свое существование, мы обладаем какой-либо сущ­ностью, т.е. «существование предшествует сущности». Это и есть основная причина, по которой Сартр настаивал на выводе: «Мы сами — наш выбор».

Моя личная позиция, как, впрочем, и позиция большинства психо­логов, признающих ценность экзистенциальной революции, не является такой крайней, как позиция Сартра. «Сущности» не должны быть иск­лючены — они предполагаются в логических, математических формах, других взглядах на истину, не зависящих от индивидуальных решений и причуд. Но нельзя сказать, что вы сможете адекватно описать или по­нять бытие другого человека или любого другого живого организма на «сущностной» основе. Для бытия другого человека нет таких понятий, как истина и реальность без его участия в них, сознавания их и нали­чия какого-либо отношения к ним. В любой момент психотерапевтичес­кой работы можно продемонстрировать, что только истина, которая ожи­ла, стала больше чем просто абстрактной идеей, которая «чувствуется на кончиках пальцев», только такая истина, которая подлинно переживает­ся на всех уровнях бытия, включая то, что мы называем подсознатель­ным и бессознательным и не забывая об элементах сознательного при­нятия решения и ответственности, — только такая истина имеет возмож­ность изменить человеческое бытие.

Поэтому экзистенциальный подход в психологии не отрицает истин­ности подходов, основанных на обусловливании формулировок драйвов, изучении дискретных механизмов и так далее. Он только придерживается того взгляда, что на этой основе вы никогда не сможете объяснить и понять бытия живого человека. Когда образ человека, предположения о нем осно­вываются исключительно на таких методах, это ни к чему хорошему не приводит. Вот этот «закон» в действии: чем более точно и всесторонне вы можете описать данный механизм, тем больше вы упускаете из виду суще­ствующую личность. Чем более четко и точно вы определите силы и драй­вы, тем больше вы будете говорить об абстракциях, а не о существовании, бытии живущего человека. В жизни человек (не загипнотизированный или ради эксперимента не введенный посредством наркотиков либо каким-либо иным способом в искусственное состояние в лабораторных условиях, при которых элементы принятия решения или ответственности за собст­венное существование временно анулируются) всегда выходит за пределы данного механизма и всегда использует драйвы и силы уникальным спо­собом. Разница только в том, рассматривать ли «личность в терминах ме­ханизма» или «механизм в терминах личности». Экзистенциальный под-

548 Тема 14. Развитие личности

ход твердо выбирает последнее. И придерживается того мнения, что первый может быть включен в последний.

Правда, термин «экзистенциальный» в наши дни сомнителен и за­путан и ассоциируется с движением битников как одна крайность и с изотерическими, непереводимыми немецкими философскими концепци­ями как другая. Правда также, что это движение собирает вокруг себя фанатиков, от которых не свободны ни экзистенциальная психология, ни психиатрия. Я часто спрашиваю себя, не стал ли этот термин настолько неопределенным, что его уже невозможно использовать. Но термин «эк­зистенция» действительно имеет важное историческое значение, обрисо­ванное ранее, и, возможно, поэтому может и должен быть сохранен от искажающих интерпретаций.

В психологии и психиатрии этот термин означает установку, осо­бый подход к человеческому бытию, а не специальную школу или груп­пу. Сомневаюсь, имеет ли смысл говорить об «экзистенциальном психо­логе или психотерапевте» в противовес другим школам; это не система терапии, а установка по отношению к терапии; не набор новых техник, а интерес к пониманию структуры человеческого бытия и его переживаний, который должен предшествовать всем техникам. Поэтому имеет смысл сказать, если я буду правильно понят, что любой психотерапевт является экзистенциальным в той мере, в какой он хороший терапевт, т.е. насколь­ко он оказывается способным воспринять пациента в его реальности и характеризуется способами понимания и присутствия, которые будут опи­саны ниже. <...>

С этим настроением я в течение нескольких лет как практикую­щий терапевт и как человек, обучающий терапевтов, задумывался над од­ним и тем же вопросом: насколько часто интерес и стремление понять пациента в терминах механизмов, которыми управляется поведение, бло­кируют понимание того, что человек действительно переживает. Вот, на­пример, пациентка миссис Хатчинс <...>, которая пришла ко мне в пер­вый раз, жительница пригорода лет 35, старающаяся произвести впечат­ление уравновешенной и умудренной опытом. Но трудно не заметить в ее глазах какого-то ужаса испуганного животного или потерявшегося ребенка. Я знаю от специалистов по неврологии, обследовавших ее, что ее главной проблемой является истерическая напряженность гортани, вследствие которой она может говорить только с непрекращающейся хрипотой. По ее результатам, полученным с помощью теста Роршаха, я выдвинул гипотезу, что она всю свою жизнь ощущала то, что можно вы­разить следующей фразой: «Если я скажу, что я действительно чувствую, то буду отвергнута; в таких условиях лучше не говорить ничего». В те­чение первого часа работы с ней я также получил несколько намеков на то, почему развилась ее проблема, так как она рассказала мне об автори­тарном отношении к ней ее матери и бабушки и о том, как она училась твердо избегать разглашения любых своих секретов.

Мэй Р, [Экзистенциальный подход в психологии и психотерапии] 549

Но если уж я терапевт, я буду в основном задумываться над тем, почему и как возникла эта проблема, я пойму все, кроме самого важного момента — существующей личности. Действительно, у меня будет все, кроме единственного настоящего источника данных, имеющихся у меня, а именно, — это бытие человека, эту сейчас возникающую, становящуюся, «строящую мир» личность, которую отметил бы экзистенциальный пси­холог, находясь в одной комнате со мной.

Как раз здесь феноменология — первая стадия в экзистенциально-психологическом движении — для многих из нас будет полезным про­рывом. Феноменология пытается принимать феномен как данное. Это дисциплинирующая попытка очистить мысли от предположений, которые так часто являются причиной восприятия нами в пациенте только соб­ственных теорий и догм собственных систем, попытка взамен этого испы­тать феномен в своей реальной целостности. Это установка открытости и готовности слушать — аспекты искусства слушать в психотерапии, кото­рое считается обычно само собой разумеющимся и кажется очень про­стым, но является чрезвычайно сложным.

Заметьте, что мы написали пережить феномен, а не наблюдать; мы должны быть в состоянии понять настолько глубоко, насколько возмож­но то, что пациент общается на множестве разных уровней; это включает не только слова, которые он произносит, но и выражения его лица, жесты, расстояние от нас, на котором он находится, различные чувства, которые он будет испытывать, которые искусно обращены к терапевту и будут слу­жить ему в качестве опорных точек, даже если пациент, в конце концов, не сможет их точно вербализовать. Всегда существует много сублимируе­мых коммуникаций на нижележащих уровнях, которые как пациент, так и терапевт могут осознать в данный момент. Эти идеи указывают на спор­ную область в терапии, в которой трудней всего чему-нибудь научить и что-либо сделать, но от нее нельзя спрятаться, и поэтому она так важна — это возвышенная, эмпатийная, «телепатическая» коммуникация. В эту область мы не будем углубляться; я хотел бы только сказать, что пере­живание коммуникаций пациента на множестве разных уровней одновре­менно является одним из аспектов того, что экзистенциальные психиат­ры, такие, как Бинсвангер, называют присутствием.

Феноменология нуждается в «установке дисциплинирующей наи­вности», [утверждал] Роберт Мак-Леод. Комментируя эту фразу, Альберт Вэллек добавил свою: «способность критически испытать на опыте». По моему мнению, человек не может слушать какие-либо слова или даже об­ращать на что-то внимание без каких-то общих понятий, конструктов в собственной голове, посредством которых он слышит, благодаря которым он ориентирует сам себя в мире в данный момент. Важные для трудно­го приобретения объективности термины «дисциплинировать» в выска­зывании Мак-Леода и «критично» в комментарии Вэллека, которых я цитировал, — означают, что, пока у любого человека, для того чтобы слу-

550 Тема 14. Развитие личности

тать, должны быть конструкты, задача терапевта сделать свои собствен­ные конструкты достаточно гибкими, чтобы он мог слушать в терминах пациента и слышать на языке пациента. <...>

Разрешите мне предложить далее несколько принципов, которые, как мне кажется, необходимо включить в науку как руководящие и как осно­ву в психотерапию. Во-первых, наука должна быть релевантна к различ­ным характеристикам того, что мы пытаемся понять, в данном случае — человеческое бытие. Она должна быть релевантна, таким образом, тем от­личительным качествам и характеристикам, которые и составляют чело­веческое бытие именно как человеческое, составляют самость именно как самость, характеристикам, без которых бытие не будет тем, каковым оно на самом деле является, а именно, человеческим бытием.

Второй руководящий принцип находится в оппозиции к предположе­нию, господствующему в традиционной науке, что мы объясняем более комплексные вещи через более простые. Это в основном взято из модели эволюции: строение и деятельность организмов, находящихся выше на эво­люционной шкале, объясняется по этим законам. Но это только половина истины. Такая же истина в том, что, когда появляются новые уровни комп­лекса (такие, как самосознание у человека), они становятся решающими для нашего понимания всех предыдущих. В этом смысле простое может быть понято и объяснено только в терминах более общего. Этот момент чрезвычайно важен для психологии и обсуждается ниже более подробно вместе с темой самосознания.

Третий фундаментальный принцип состоит в том, что основная еди­ница изучения в психотерапии — не «проблема», с которой пришел паци­ент, например, импотенция; или паттерн, например, невротический паттерн садомазохизма; или диагностическая категория заболевания, например, истерия или фобия и т. д. Наша единица изучения скорее — существо-вание-двух-личностей-в-мире, в мире, представленным в данный момент комнатой терапевта. Это позволяет быть уверенным в том, что пациент принес с собой все свои проблемы, «болезни», свою историю и все остальное, потому что все это составляет неотделимую его часть; но важно ясно пони­мать, что только один факт реален в данный момент, что он создает в каби­нете консультанта некий мир, и в контексте этого мира может возникнуть понимание его бытия-в-собственном-мире. Этот мир и его понимание есть именно то, в чем соединяются две личности, пациента и терапевта. <...>

Существует несколько областей, в которых экзистенциальный под­ход добавил новые измерения в обычные психологические исследования, о которых я упомяну не только в качестве иллюстрации того, что этот подход пытается сделать, но в качестве тем, которые могут заинтересовать студентов при дальнейшем изучении и исследовании.

Прежде всего экзистенциалисты делают акцент на волю и решение. Одним из основных вкладов Фрейда является прорыв сквозь тщетность и самообман викторианской «силы воли» как способности, благодаря ко-

Мэй Р. [Экзистенциальный подход в психологии и психотерапии] 551

торой наши предки «принимали решения» и подсознательно направляли свою жизнь по пути, который им предлагала культура. Фрейд открыл обширные области, в которых поведение и мотивы детерминируются бес­сознательными убеждениями, драйвами, страхами, прошлым опытом и так далее. Он был совершенно точен в диагностике болезненной стороны викторианской «силы воли».

Но наряду с этими акцентами происходил неизбежный подрыв авто­ритета функций воли и решения как таковых, и также неизбежное появ­ление акцента на понимании человека как детерминированного, ведомого, «живущего бессознательным», как Фрейд, соглашаясь со словами Гродека, излагал это. Это стало некой всеобъемлющей тенденцией, почти болезнью в середине XX века, видеть себя пассивным, считать себя продуктом сокру­шительного воздействия экономических сил (как это параллельно Фрейду продемонстрировал Маркс с помощью блестящего анализа на социально-экономическом уровне). В последние годы эта тенденция получила под­крепление в форме убеждения человека в том, что он беспомощная жертва науки в виде атомной бомбы, относительно использования которой обыч­ный человек чувствует себя неспособным что-либо сделать. Основная суть «невроза» современного человека в том, что он не чувствует себя в полной мере ответственным, в истощении его воли и решимости. И этот недостаток воли больше, чем просто этическая проблема: современный человек убеж­ден в том, что, даже если он действительно напряжет свою «волю», это ничего не изменит.

Такой взгляд противоречит тем тенденциям, которые экзистенци­алисты, подобные Кьеркегору и Ницше, сделали своей сильнейшей и наи­более убежденной позицией. В свете такой ситуации, характеризуемой сломленной волей современного человека, становятся понятны экзистен­циальные акценты Шопенгауэра с его миром как «волей и представле­нием», Бергсона с его «elan vital» (сила жизни), Уильяма Джеймса с его «волей к вере».

Протест экзистенциалистов был сильным, временами отчаянным (как у Ницше), временами благородным и очень смелым (как в движе­нии сопротивления Камю и Сартра), даже если многим наблюдателям он казался неэффективным против надвигающейся лавы конформизма, кол­лективизма и роботизации человека. Основная декламация экзистенци­алистов такова: независимо от того, насколько могущественные силы влияют на человеческое существование, человек способен узнать, что его жизнь детерминирована, и тем самым изменить свое отношение к соб­ственной судьбе. Важно не упустить, что сила человека в способности занять определенную позицию, принять конкретное решение, не важно, каким бы незначительным оно ни было. Поэтому они придерживаются мнения, что человеческое существование состоит в конечном итоге из свободы. Хайдеггер идет еще дальше (в одном очаровательном эссе) — он определяет истину как свободу. Тиллих красиво выразил это следую-

552 Тема 14. Развитие личности

щим образом: «Человек по-настоящему становится человеком только в момент принятия решения».

Эта точка зрения тесным образом связана с психологией и психо­терапией. В целом в нашей академической психологии имеет место тен­денция принятия этой точки зрения, хотя отдельные психологи в своей работе предпочитают иметь дело лишь с тем, что поддается определению и может быть понято в детерминистских конструкциях. Такое ограниче­ние восприятия, конечно, неизбежно ведет к попытке подстроить челове­ка под тот образ, который мы видим.

В психоанализе и психотерапии эта проблема стоит еще острее, так что избегать ее далее невозможно, теория и процесс психоанализа и боль­шинства других форм терапии играют на руку склонности пациента к пас­сивности. Как еще в 20-х годах заметили Отто Ранк и Вильгельм Райх, некоторые принципы психоанализа сами по себе подрывают его жизнен­ность и не только обедняют реальность, с которой психоанализ связан, но и ослабляют возможность и желание пациента меняться. Во времена расцве­та психоанализа, когда открытие «бессознательного» имело очевидно «шо­кирующее значение», эта проблема была не столь явной; в любом случае у истерических пациентов, ставших основным материалом для работ Фрей­да на этапе формирования его идей, действительно существовала особая динамика, которую можно было определить как «подавляемое либидо», стремящееся к выражению. Но сейчас, когда большинство пациентов в той или иной форме оказываются «одержимыми», когда все знают об эдиповом комплексе, когда наши пациенты говорят о сексе так свободно, что это шо­кировало бы любого пациента Фрейда (а именно, разговор о сексе, вероят­но, является легчайшим способом избежать реального принятия решения в любви и сексуальных отношениях), проблема подрыва авторитета воли и принятия решения не может избегаться и далее. «Навязчивое действие», проблема, которая всегда оставалась непокоренной и неразрешенной в кон­тексте классического психоанализа, на мой взгляд, тесно связана с дилем­мой воли и принятия решения.

Другие формы психотерапии тоже не избежали дилеммы психоана­лиза; а именно того, что процесс психотерапии заключает в себе тенденции, которые позволяют пациенту уклониться от принятия решений. Само оп­ределение «пациент» предполагает это! И речь не только о тех элементах психотерапии, которые автоматически дают поддержку пациенту, но и о тенденции возлагать ответственность за возникающие у человека пробле­мы на кого или что угодно, только не на него самого. Уверен, терапевты всех школ и направлений рано или поздно осознают, что пациент должен самостоятельно принимать некоторые решения, учиться брать на себя не­которую ответственность; но теория и техники большинства видов пси­хотерапии построены на прямо противоположных предпосылках.

Экзистенциальный подход в психологии и психотерапии придержи­вается мнения, что мы не можем доверить волю и решения случаю, наде-

Мэй Р. [Экзистенциальный подход в психологии и психотерапии] 553

ясь, что в конечном итоге с пациентом «что-то произойдет» и он вдруг ста­нет принимать решения, или придет к самостоятельному принятию реше­ний от скуки или от ощущения, что терапевт (как благосклонный родитель) одобрит его поведение, если он совершит такие и такие шаги. Экзистен­циальный подход вернул волю и решение в центр картины. Совсем не в смысле «свободная воля против детерминизма» — эта идея умерла и похо­ронена. И не отрицая того, что Фрейд описал как бессознательный опыт. Эти детерминистские факторы, конечно, учитываются. Экзистенциалисты, которые много сделали в области познания «ограниченности» и ограниче­ний человека, конечно же, знают об этом. Однако они придерживаются мнения, что, обнаруживая и изучая те силы, которые детерминируют его жизнь, пациент в той или иной мере обретает некую ориентацию и, та­ким образом, оказывается вовлеченным в некоторый выбор, неважно, ка­ким незначительным бы ни казался этот выбор, испытывает некое чув­ство свободы, пусть даже еле уловимое. Экзистенциальная установка в психотерапии вовсе не «толкает» пациента к принятию решения; на самом деле я убежден, что, только осознав тот факт, что пациент обладает силой воли и способностью принимать решения, терапевт сможет избежать под­талкивания пациента в каком-либо направлении. С этой точки зрения са­мосознание само по себе — осознание личностью, того, что безбрежный, на­сыщенный, многообразный поток опыта — это его собственный опыт, — неизбежно несет в себе элемент решения.

Безусловно, мы применяем термины «воля» и «принятие решения» не только по отношению к исключительно жизненно важным решениям, эти слова имеют более широкое значение. И хотя осознание включает в себя элементы принятия решения (например, акт выбора того, чем вы со­бираетесь заняться), мы не идентифицируем эти понятия. Принятие реше­ния содержит некоторые элементы, которые не только не детерминированы внешней ситуацией, но даже не представлены в ней; решение включает некий элемент скачка, фактор случайности, некое движение Я в направле­нии, которое нельзя было предсказать. Зрелое человеческое бытие (т.е. не являющееся жестко ограниченным и детерминированным невротическим компульсивным паттернам) — это когда человек готов принять новое на­правление, новое «решение» в той новой точке, в которой он обнаруживает себя. «Новым положением», о котором я говорю, может быть также про­стая, незамысловатая и не потрясающая мир <...> любая новая идея, кото­рую я нахожу для себя забавной, или новое воспоминание, которое неожи­данно возникает в случайной на вид цепочке свободных ассоциаций. Та­ким образом, я думаю, что процесс принятия решения, обсуждаемый нами, присутствует в любом акте сознания.

Заинтересованные студенты обнаружат много материала под рукой для изучения этой проблемы, несмотря на то, что сегодня его существует очень немного в специальной психологической литературе. Возможность для изучения и исследования покажется бесконечной и чарующей.

В. Франкл [ЛОГОТЕРАПИЯ]¹

Дата добавления: 2015-06-04