Луковица

(2002 год, 29 июня)

- Ты уже уходишь? – сонно спрашиваю я и вздрагиваю – сырость забирается под край спальника и холодной лапой гладит меня вдоль спины. - Еще так рано…

- Надо, – жестко говорит Алексей. - Вставай, поедим…

- Я не хочу…

- Надо! – снова твердит он, и я понимаю, что мне придется вставать, – я все равно не усну больше, если он уйдет.

А он уйдет…

- Ты не видела мои сапоги? – спрашивает Алексей и начинает рыться на моей стороне палатки в вещах.

- Не лезь, сейчас найду, - я сажусь и, не глядя, вытаскиваю его маленькие черные сапоги – они тридцать седьмого размера.

- А стельки не видела?

- Нет… Возьми мои из кроссовок.

- Не надо, так сойдет…

Я выглядываю из платки, смотрю на Алексея. За прошедшие дни он оброс мягкой светлой бородкой и похудел. Я натягиваю на себя военные штаны и понимаю, что сама похудела не меньше, – они сваливаются с меня. Я нашариваю в кармане палатки веревочку и протягиваю её в петли, все равно ремня нет, а так хоть держаться будут. Алексей раскочегаривает потухший костерок, сует с краю котелок с чаем.

Мы быстро запихиваем в рот холодные макароны. Сегодня это уже не макароны даже, а какая-то слипшаяся масса, попахивающая горелой резиной, но есть надо. Хотя бы это.

- Ладно, домовничай… - Алексей бросает мне эти теплые слова по привычке. Домовничать здесь негде и не с чем. Он надевает поверх штанов и сапог химзащиту – она у него цельная, с калошами, и медленно, устало уходит. Я провожаю его до воды. Река грохочет, пенная вода уносится вниз – она несет с собой всякую мелочь, смытую с берегов – листья, мелкие ветки, над кипящей водой поднимается пар, из-за него все кажется нереальным – словно находишься на поверхности котла, в котором кто-то огромный готовит себе обед.

Я хватаю Алексея за рукав, потому что мне голову приходит отличная идея.

- Лёш… Послушай… Все голодные, всем жрать надо, а сил нет. Скажи Будаю, пригоните сюда одиночку – сгоняли бы на ней в Кумору, притащили бы продуктов! Дорога, конечно, может быть плохой, но одиночку–то двое мужиков протащат! – я вдруг соображаю, что они могут решить, будто я спасаю свой мотоцикл, - и я добавляю:

- Ну, пусть не одиночку, пусть любой другой мотик, отцепим коляску, сгоняем в деревню, хоть хлеба купим!

Алексей глядит на меня с мукой. Он не привык, не может и не хочет ни с кем конфликтовать. Убеждать Будаева ему тоже не хочется. Но он вымученно кивает головой, соглашаясь.

- Ладно? - спрашиваю я.

- Хорошо, - говорит он, - так нужно было еще вчера сделать – тогда у нас уже сегодня был бы нормальный хавчик. Но ты же знаешь Будая…Я попробую.

Он уходит, а я остаюсь.

Я мою в реке котелок и миску с ложками. Руки стынут. Даже смыть мыло с рук и то – проблема: пальцы начинает крючить от холода. Я натираю посуду песком на берегу и споласкиваю её, а потом возвращаюсь и начинаю активно бездельничать: таскаю со склона хворост, не даю огню погаснуть, слежу за уровнем воды в Срамной, то и дело обхожу свои владения и прислушиваюсь, старясь различить за ревом реки какие-нибудь посторонние звуки. Например, рык медведя или шум двигателя. Но слышу только одно – странный, навязчивый звук, который пробивается сквозь шум реки, сквозь шелест дождя. Этот звук похож на нудное, заунывное дребезжание языческого камуса: а-ндынь, н-ндынь…н-ндынь-нь-нь…н-ндынь-нь-нь… – он то усиливается, то затихает, но не исчезает совершенно, он слышен везде – и на берегу реки, на склоне, возле кустов, за кустами, у костра. Я лезу в палатку и натягиваю на голову воротник куртки – не помогает, не помогает ничего.

Да что это за наваждение такое? Никуда от него не деться. Я выбираюсь из палатки, снова и снова обхожу бурхан, стараясь найти источник звука. Может быть, это шумит река? Я прислушиваюсь к шуму воды, но ничего похожего на этот сумасводящий звук не нахожу. Мне начинает казаться, что это все-таки вода, она попадает в забитую каменюками «бетономешалку», там шум воды резонирует, отражается от стенок – вот и получается тоскливое гудение. Я пытаюсь подойти по берегу поближе к «бетономешалке», но это не получается – здесь обрыв, и вода под обрывом глубокая, но и отсюда, с десяти метров, я слышу, что вроде бы никакого особого шума от «бетономешалки» не исходит – слышен только рокот реки.

Тогда что это? Что? Я не знаю, я смотрю кругом и понимаю – от звуков камуса никуда не деться, надо терпеть. Надо…

«А-ндынь, н-ндынь…н-ндынь-нь-нь…н-ндынь-нь-нь…» - можно придумать еще одну легенду: альпинисты рассказывают страшилку про черного альпиниста, спелеологи – про ледяного собрата, а я придумаю историю про безумного шамана-оборотня – он рыкает на мототуристов медведем, а если испугать не удается, усыпляет их бдительность камусом, а потом их находят в лесу, одичавших и лишившихся разума… Мне, кажется, светит именно такая перспектива, особенно, если я просижу тут до вечера. Надо чем-то заняться…

Я кипячу на костре воду, умываюсь, потом пытаюсь получше обустроить палаточный быт, раскладываю вещи… У нас очень много грязных вещей, есть сырые футболки в пакетах. Что-то я развешиваю в палатке, что-то пытаюсь посушить у костра..

В вещмешке я нахожу половину луковицы, которая осталась после вчерашнего ужина, я разворачиваю полиэтиленовый пакетик, и в нос бьет насыщенный, яркий запах свежего лука, – у меня сводит скулы от этого чудесного запаха и рот наполняется слюной. Я раздумываю весьма недолго, я не могу с собой совладать, это же издевательство, сунуть мне под нос эту пахучую, прозрачно-белую, хрустящую под пальцами половинку луковицы! Я воровато оглядываюсь и вцепляюсь в неё зубами. Ничего вкуснее я в жизни не ела! Никогда! Ничего! О вы, глупые французские гурманы, платящие за какие-то мерзкие трюфели целые состояния! Вас просто надо лишить соли и специй и отправить на двадцать дней в северную тайгу, и вам самая обычная луковица будет дороже родового имения!

Луковица подмороженная и от этого необычайно сладкая и сочная, я проглатываю первый кусок, а потом начинаю откусывать понемножку и похрустывать тонкими листиками. Я её нюхаю – какой запах!

Преступление не остается незамеченным – с луковицей во рту меня застает Алексей.

- Ах ты, хомячок! – слышу я окрик, и вздрагиваю. Фу ты, напугал!

- Хочешь? Со вчера осталась, а я и забыла…

Он с сомнением смотрит на луковицу, потом отрицательно мотает головой.

- Не надо! Ешь…

- Вы уже близко?

Алексей странно кивает и невозможно понять, далеко или близко мотоциклы.

- Я переоденусь, промок. Есть там что-нибудь сухое? Дай.

- А что насчет мотоцикла?

Кажется, он скрипит зубами в ответ.

- Сперва вроде бы Будай согласился, а потом видать, перетерли с Мецкевичем, он уперся – и ни в какую! Он думает, что таким образом ты хочешь свой мотоцикл вытащить…

- Так пусть свой сюда вытащит, мне все равно, отцепим коляску, съездим в Кумору… Ну, пусть хоть Олега отправит в Кумору, жрать-то что будут? – скорее всего, у нас еще остался килограмм риса и банка тушенки, но, наверное, это все. – А если бензин закончится? Мы хоть канистру бензина сюда привезли бы…

В этом моем предложении есть смысл – продукты еще можно притащить на себе, канистры с бензином на себе не попрешь – мы не в той физической форме, чтобы канистры таскать.

- Я думаю, он решил так, - Алексей тяжело вздыхает, он уже окончательно измотан и не хочет тратить силы на разговор, - или все мотоциклы вытащим, или пусть все пропадают…

- А если оставить понты и подумать? Пусть хоть Женькин мотик вытащат, чего парню-то страдать!

- А-а… - Алексей раздраженно машет рукой, и ругается. Он очень много ругается в этом походе. Впрочем, и я от него в этом деле не отстаю.

Я шарю в «Манараге», достаю сухие джинсы, вытаскиваю свое трико.

- Вот, - я почти насильно заставляю надеть Алексея теплое трико, он отказывается, уверяя мне, что ему не холодно, но руки у него холодные и ноги – тоже. Пока он переодевается, я пытаюсь растереть ему ступни, отдаю свои теплые носки и резиновые сапоги – в его черных сапогах вода, да и стельки он так и не нашел. Я вообще не понимаю, как можно ходить без стелек - там же пустая подошва с перегородками. Но он отказывается от моих сапог и одевает кроссовки, мотивируя это тем, что все равно сверху химзащита.

- Мы уже скоро, - говорит он и снова уходит.

Я снова сижу на пороге палатки: сама внутри – снаружи только ноги и голова, смотрю на снующих в траве пищух, слушаю их свист и снова слышу жутковатый вой шаманского камуса. Я затыкаю уши пальцами, но звук – сильнее. Он - в голове, кажется, в самом мозгу что-то звенит, гудит и никак не хочет затихнуть. Видно, здорово я разозлила своим присутствием хозяина бурхана. А может, злой дух давно не видел женщин?

- Н-н-ы-у-у-у…Н-н-ы-у-у-у… Н-н-ы-у-у-у…Н-н-ы-ы-ы…

Я сморю вверх, на гору – её сверху съела туча, обкусала высокие пихты и даже кусты умудрилась кое-где обглодать: их нет – только серенький, почти бесцветный туман на месте верхушек. Странное это место – словно проклятое, только вот кто и когда его проклял? Тут уж поневоле начнешь верить в местных злых духов. Теперь мне, например, кажется, что звук идет сверху, с горы. А еще мне все время кажется, что за мной кто-то наблюдает…Я даже знаю, где он, этот кто-то, спрятался. Вон там, на склоне, за пригорком, где стоит сухая лиственница. Держу пари, он там…

Я долго смотрю в это место, очень долго, а потом я слышу рев – он совершенно точно идет сверху. Звук раздается высоко над рекой, отражается в ущелье, гасится о поверхность бурлящей воды, и теперь я уже вообще ни в чем не уверена – быть может, это рев реактивного лайнера, который летит где-то на высоте десяти тысяч метров над тайгой? Хотя какие здесь самолеты? Если только из Иркутска на Якутию борт идет… Да и то – вряд ли… Звук слишком короткий – он быстро гаснет, и я уже даже не верю, что его слышала, зато снова раздается нервное гундение камуса… Может, это комары? Нет, их здесь немного. Чертовщина, да и только!

Я иду смотреть на реку – вода опять заметно прибыла, река вспенилась, и вода в ней теперь совсем мутная…

И вдруг – о радость! - я вижу неясный желтенький свет фары. Я не знаю, зачем её включили, разве что из озорства, но это – совершенно точно – мотоцикл! Чей только? Я почти ничего не вижу – серо-зеленые дождевики сливаются с водой, с листвой, к с камнями. Наконец-то! Я верю, что осталось немного, совсем чуть-чуть и первый мотоцикл, неважно чей, главное - первый, выйдет на прибрежный песок Срамной…

Это надо видеть. Я быстро осматриваю окрест. Куда можно залезть, чтобы было видно? Мой взгляд падает на камень бурхана. Точно! Я поднимаюсь на камень, отсюда хорошо видно, что мотоцикл синий – либо Будаевский, либо Мецкевича, а, может, это мотоцикл Кравчука с его съеденной «собачкой»? Я вытягиваю шею, чтобы лучше видеть, я сама вся тянусь вверх и вперед, мне надо видеть, я хочу все видеть, ну почему я почти ничего не вижу!

Мои ноги разом соскальзывают с камня, и я лечу назад… Ни о чем не успеваю я подумать за время полета, хотя, как кажется моему несчастному встряхнутому мозгу, времени предостаточно. Сзади меня гладкий песок, утоптанный десятками ног и колес, и только один-единственный гладкий камень торчит из песка, словно шило. Он попадает мне точно на поясницу, и я начинаю кататься от боли по мокрому песку. Я не могу даже вдоха сделать, так больно. Я не кричу – зачем кричать, все равно рядом никого нет… Черный камень нагло торчит из земли и, кажется, даже смотрит на меня. Я съеживаюсь на холодной земле, поджав ноги и руки, боль не уходит, она просто растекается по телу, и спине становится горячо. Я с трудом, помогая себе руками, встаю. Из глаз текут слезы. Да что же это такое? Да сколько же можно? Я пытаюсь сделать несколько шагов, по пояснице разливается огонь. Я стискиваю зубы – ничего, терпеть можно. Уже все до кучи, и все - мне. Да уж лучше мне, ведь это я во всем виновата… Во всем, во всем…

Я вздрагиваю – из кустов показывается Юрка Будаев, он сосредоточенно смотрит на меня, в руке у него рюкзак.

- Ну что, скоро? – спрашиваю я его, но он отрицательно качает головой и смотрит мимо.

- Нет, все… вода прибыла, не успели, - его ломающийся голос звучит обреченно.

Я ковыляю к реке, держась за поясницу и подволакивая ногу. И понимаю, что это – в самом деле, все.

Срамная взбеленилась, словно я залезла на бурхан и этим оскорбила её самые лучшие, самые заветные чувства. Её грязно-желтая, мутная вода, с налету бьет в берег и уносится в сторону, вниз, «бетономешалка» гудит от напора воды, кажется, даже камни внутри её шевелятся. Что это? Я вынуждена отступить на шаг – сапоги заливает.

- Говорят, здесь медведь ходил? – слышу я Юрку, он стоит рядом и смотрит на реку.

- Ну, был, - неохотно отвечаю я.

- Я его видел. Он вверх по реке вчера ушел, - говорит Юрка. – Совсем рядом со мной прошел – за кустом. А остальные не видели…

Из-за деревьев возле перекинутого через порожек бревна появляются ребята, в руках палатки и рюкзаки, вид у всех умотавшийся и испуганный. Это час назад порожек был порожком – теперь это бурлящий поток: дна не видно, и взбесившаяся река, словно стая грызущихся волков, бьется под бревном, норовит ухватить его своими зубами, рвет в клочья берега и уносится вниз, а там и вовсе – глубина и течение такое, что упаси Господи, попасть туда – не выживешь, не останешься в живых и минуты – раздробит о камни, измочалит, а потом, если и выпустит тело – то далеко не сразу, где-нибудь километра через два-три выбросит на берег то, что от тебя останется, а то и вовсе – сгинешь под завалами, под камнями да топляком, и не найдет больше никто…

Они переходят через тонкое бревно, бесстрашно, беспечно закинув за спины рюкзаки, перешагивают на середине через обломанный сук, твердо ступая резиновыми скользкими сапогами, шагают по размокшей от речной воды и дождя древесине. Срамная пытается взвиться вверх, тянет свои пенистые мертвые руки, хочет ухватить за ногу, стащить, но силенок еще маловато у злыдни. Первыми переходят Будаев и Мецкевич, следом - Андрей Кравчук, потом, дождавшись, когда он сойдет на твердый камень, вступает на бревно Алексей, он идет, глядя прямо перед собой – за плечами старенький вещмешок, куртка химзащиты расстегнута, на лоб налипли волосы…

Я не дышу, я стараюсь удержать его на бревне взглядом, мыслью, чем угодно, я молю Бога о том, чтобы он не оступился…

Следом идет Олег Рудин. Он смотрит вслед Алексею непонятным взглядом и начинает бить ногой по бревну. Тын-тын-тын! Алексей не оборачивается, переступает через обломанный сук и идет дальше. Хорошо, что бревно лежит, как впаянное в камни, не шелохнется. Олег странно улыбается и переходит следом. За ним через поток перебирается Женька Королев. Мне хочется плакать – так мне жаль моего милого, любимого и бесконечно верного Алексея, я не рассчитала своих сил, и он вынужден теперь драться за двоих, как лев, а ведь он меньше и ниже их всех, даже самый молодой Женька, – и тот выше и шире в плечах…

Они устало опускаются на валежник, какое-то время молчат, потом так же тихо и почти не разговаривая друг с другом, начинают обустраивать лагерь. Будаев ставит палатку на другой стороне площадки, остальные располагаются возле склона. Располагаются – это сильно сказано – они просто сидят и отдыхают. Даже Олег Рудин, которого ничем не сломишь, сидит какой-то пришибленный.

- Чё будем делать? – тихо спрашивает Женька Будаева.

- Чё-чё, ждать! – Будаев стаскивает с себя химзащиту, бросает её на палатку, садится на порог, стаскивает сапоги.

Ждать… Это означает, что мы застряли, причем, неизвестно, насколько. Ну что ж, страшного ничего нет. Я прокашливаюсь.

- Спартак… Надо бы до Куморы сходить, продуктов купить, сигарет…

Он снизу, зло взглядывает на меня.

- Ты, что ли, пойдешь?

- Я, - выбор не велик, я – единственный человек, который еще держится на ногах.

- Я – тоже пойду, – говорит Алексей, он меня не за что не отпустит одну, но он такой уставший, что я пытаюсь его отговорить, но он упрямо машет головой. - Пойду!

Я оборачиваюсь к Женьке Королеву.

- Жень, пойдешь?

Тот передергивает худыми плечами.

- Ага, щ-щас! Чтоб меня там грохнули? Ну уж нет!

Будаев какое-то время размышляет.

- Ну и Юрку возьмите. Юр, пойдешь? Сигарет мне купишь…

- Хорошо, пап…

Мы быстро собираемся, время - почти восемь вечера, день прошел незаметно. Если к двенадцати обернемся - слава Богу. Если не обернемся… Должны, во всяком случае.

В палатке я замечаю, что Алексей надевает на ноги свои смешные резиновые сапоги.

- Что ты делаешь? Нужно кроссовки надеть!

- Да какие кроссовки! – вдруг злиться Алексей. - А если там болото? Сапоги лучше.

Я пытаюсь уверить его, что никто не ходит двадцать километров в резиновых сапогах, да еще без стелек, но он меня не слушает, и я отступаю – сапоги так сапоги…

- Тогда надень мои – они сухие и стельки в них есть…

Он соглашается. Я переобуваюсь, превозмогая боль в спине, тщательно шнурую кроссовки, освобождаю от пожиток вещмешок, проверяю, на месте ли деньги и документы. Беру с собой нож, спички, в вещмешок засовываю обернутый в тряпицу топорик. Так, фонарик на месте, реппелент тоже.

- Ну, что смертнички, пошли?

Это шутка, но, говорят, в каждой шутке есть доля шутки, остальное – правда. Вот что говорили нам про это село дальнобойщики: «Как со Срамной выйдите, так дуйте до Уояна, в Кумору не заезжайте, там село такое… Там живут потомки бывших семеновцев – белогвардейцев и бандитов. Запросто подстрелят. Так что лучше продуктами и бензином разжиться на БАМе. Так оно надежнее». Я не очень верю в эту чепуху, люди везде люди, но все же на сердце тревожно – ведь такие рассказы не возникают на пустом месте

Мы шагаем налегке довольно энергично. Сперва мне очень больно, потом просто больно, потом боль утихает, сворачивается где-то внутри, словно уснувший зверек. Может быть, расхожусь? Юрка, который не разговаривал с нами почти с самого начала похода, вдруг заговаривает первым. Мы болтаем о погоде, о тайге, о Куморе, о дальнобойщиках, которые встретились нам, о медведях. Мы гадаем – поймем ли, где отворот на Кумору или мы можем не заметить его и пройти мимо?

Каменистая колея бежит, спускаясь с камня на камень, словно веселая речка. Мы переходим через ручьи и ручьища, перебираемся через болото. Потом дорога начинает помаленьку выравниваться, становится суше и суше, и наконец, превращается в утоптанную грунтовку. Мы все идем и идем и идем…

С высокого пригорка нам открывается озеро Иркана. Не сразу, но постепенно, показываются деревья, потом словно бы отблеск воды, и наконец, мы видим его бездвижную гладь. Странное впечатление производит оно на нас. Голубая, тихая вода, кудрявые высокие березки на берегу, – такой пейзаж можно увидеть в Подмосковье, но не здесь, где вечная мерзлота, ветер и холода! И даже представить себе невозможно, что именно сюда – в это идилличное озеро спадает страшная, свирепая Срамная. Юрка уходит вперед.

- Ты что-нибудь в травмах понимаешь? – спрашивает вдруг Алексей.

- Смотря в каких, а что?

- Да, эти два придурка, Женька и Олег, вчера на камнях толкались. Олег поскользнулся и ударился головой о плиту. Сейчас, говорит, башка болит. Можно как-то посмотреть, есть у него там сотрясение?

- Если сотрясение, я не знаю, как определить, а вот если что-то серьезное, вроде гематомы, то смогу, - я силюсь вспомнить учебник для медсестер, который когда-то штудировала просто так, для интереса, кажется, в таких случаях проводят простой тест. – Когда он ударился?

- Еще вчера.

Меня в который раз уже поражает беспечность парней, причем, не только молодых. Это игра со смертью, но они этого даже не понимают… Будаеву сорок пять, он что, не знает, что такое горная река? Нет, видно, не знает… Как они могли вчера остаться ночевать на острове? А если бы вода прибыла тогда?

А дорога становится все шире и шире, и вот, уже под ногами отличная автомобильная гравийка. Елки-палки, да я такой хорошей дороги не видела… Ой, давно не видела…Отсюда видно, какое большое озеро Иркана – второго берега почти не видать. Облака понемногу поднимаются вверх, рассеиваются, и над нами появляется такое же голубое, как озеро, небо! И даже солнышко выглядывает. Мы снимаем куртки, и идем по дороге вдоль берега – справа озеро, слева березовая роща. Потом начинаются холмы и мы, наконец, видим отворот, который, ну, никак не пропустишь, разве что глухой ночью. Мы обходим склон холма, и перед нами, на той стороне дороги появляется кладбище. Оно довольно большое. Мы косимся на него и надолго замолкаем. Мы срезаем путь по узеньким тропинкам, которые, наверное, протоптали коровы, и идем по склону холма. Я смотрю в сторону кладбища – я никогда не видела столько православных крестов, на наших кладбищах это – редкость. А здесь их много, очень много, хотя и пирамидки есть, и памятники. Кладбище старое, аккуратное, не скученное – земли здесь много.

Через полтора километра мы вступаем в безлюдный поселок под вопли какого-то человека. Он сидит на водонапорной бочке и страшно, истерично орет в нашу сторону. До него так далеко, что слов разобрать невозможно, но тон агрессивный. Я готова ко всему, - если близкие товарищи могут стать волками тряпошными, то уж чего хорошего ждать от чужих людей?

Улицы в поселке широкие – даже в Тункинской долине мы не видели таких широких улиц. Дома по-кулацки добротные, крепкие, широкие. Заборы – тоже крепкие, почти везде глухие, только у некоторых домов есть палисаднички с цветами. Мы идем и идем, но так никого и не видим, на улицах безлюдно. Должен же здесь быть магазин? Если он закрыт, то должен же здесь жить продавец? Если его нет, то вообще здесь хоть что-нибудь должно же быть! Мы идем все дальше вглубь поселка и, наконец, видим деда на скамейке у ворот, дед курит трубку и равнодушно смотрит на нас, словно мимо его дома каждый день ходят одичавшие, почернелые люди в военной форме. У него такой равнодушный и отрешенный вид, что мы не решаемся заговорить и проходим мимо. Солнце садится. За поселком виднеются новые горы. Кажется, мы скоро его пройдем, но так и не нашли еще магазин. Больницу видели, а магазин – нет. Наконец, Алексей спрашивает у женщины в белом платке, где можно купить продуктов, к ней на помощь сразу приходит какой-то мальчишка, он показывает нам дорогу на центральную площадь поселка. Площадь довольно большая, вдоль нее стоят дома, самые разные – от сельсовета, с телевышкой и антенной, до столовой, которая сейчас закрыта. Мальчишка подводит нас к закрытой двери с окошечком. Раз есть такие меры безопасности, значит, здесь не безопасно, решаем мы. Дебелый, черноголовый мужик выглядывает из окошечка и спрашивает, что нам нужно. Его голова едва пролазит в отверстие. Он ставит нас своим вопросом в тупик. И в самом деле, что? Нас много, сил мало, с деньгами – не очень. Что брать? Мы берем каких-то консервов, крупу, макароны, соль, сахар, сигареты, шоколад, берем лапшу в пачках – от одной мысли о вкусе этой дешевой лапши, которая в обычное время на фиг никому не нужна, разве что с деньгами совсем туго, у меня слюной наполняется рот и в животе начинает урчать – она ведь со специями! Она соленая! Мужик расспрашивает, откуда мы, узнав, что мы пришли через сто десятый километр и сейчас торчим на Срамной, удивленно цокает языком. За его спиной – большая оббитая вагонкой комната со множеством стеллажей, он уходит туда, чтобы принести продукты. Мы распихиваем банки и пакеты по сумкам, Алексею достается самый тяжелый вещмешок. После недолгих раздумий я покупаю бутылку водки, я еще не знаю, зачем она мне, было бы что стоящее, может пригодилось бы, но пить водку – это даже в нашем положении слишком. Но я все равно её покупаю. Мы то и дело оглядываемся, чтобы к нам никто не подошел, мало ли… Правда, те люди, которых мы видим, не оправдывают рассказов дальнобойщиков – они спокойные, преисполненные чувства собственного достоинства. И на улице так чисто, как в городе не бывает, словно дворники каждый день ходят и подметают землю. Много местного населения. Нам кажется, что это уже не буряты, а якуты. Они словно бы пониже, покоренастей, да и лица совсем другие. Многие посматривают на нас с любопытством, но не подходят. Что ж, по крайней мере, они не ведут себя агрессивно, а это уже много значит…

Юрка сразу же начинает хрумкать какими-то чипсами, мы разворачиваем шоколад, берем баллон с газировкой и потихоньку, жуя на ходу и запивая липкое лакомство, идем обратно. Фольга обертки восхитительно шелестит, шоколад тает в грязных руках, мне очень хочется их облизать, и я их украдкой облизываю…

Мы идем обратно по дороге, растянувшись цепочкой, по очереди пьем газировку, разумно рассудив, что проще её выпить, чем нести, к тому же мы купили её на свои деньги, а не на общие. Идти обратно сложнее, – сумки с каждым шагом становятся все тяжелей.

Напротив кладбища Алексей вдруг останавливается и говорит, что он сбил ноги. Он хромает и отстает, я пытаюсь забрать у него часть вещей, но он вцепляется в них клещом и не отдает почти ничего, разве что пачку макарон… Солнце садится, сумки оттягивают руки и плечи, а мы медленно пробираемся вперед, осознавая, что до лагеря бесконечно далеко… Алексей все время спотыкается.

Когда совсем темнеет, я не выдерживаю и сажусь прямо на обочину.

- На, одевай! – я быстро расшнуровываю кроссовки, и скидываю их. - Давай сюда сапоги…

Алексей до того уже измотан, что не спорит, надевает кроссовки, отдает мне сапоги. Сапоги тяжелые и идти в них нелегко. Через километр начинаю отставать я. В темноте мы включаем фонарик – он у нас один на всех, и кто-то обязательно идет в темноте. Это маленький китайский металлический фонарик – его тусклое пятно совсем ничего не освещает. Мы спотыкаемся, то и дело падаем. Сапоги кажутся мне с каждым шагом тяжелее…

Нас обступает черная стена леса, он угрожающе шумит, и нам становится жутковато – кругом, на многие сотни километров вокруг нет никакого жилья, кроме Куморы. Я не выдерживаю первая – мне можно, я женщина.

- Дай топорик! – прошу я Алексея, и тот на ощупь достает топор.

Я беру топорик и начинаю тихонько стучать по нему, чтобы… Да если бы я знала, зачем я это делаю! Просто это почему-то вселяет в меня уверенность, что зверь на дороге, будь то волк или медведи, услышит нас и отойдет в сторону. Мы идем в кромешную тьму, взбираемся все выше и выше и выше… Я уже не понимаю, где мы, что с нами – руки занемели, ноги – тоже. Я все время цепляюсь за камни и за корни носками сапог. Как Алексей так долго в них шел? Внезапно в лицо мне бьет свет фонарика, я жмурюсь от яркого света и сразу не могу понять, кто это?

- Ну, слава Богу! – слышу я тонкий голос Будаева. Мецкевич забирает у меня топорик, стаскивает с Алексея тяжелый вещмешок.

- А мы уже вас потеряли… - продолжает громко говорить Будаев, - время-то – час ночи! Ну, пошли вас встречать…

- Далеко еще? - Алексей хрипит от усталости.

- Да нет, километра два – два с половиной.

Я закрываю глаза. Это далеко… Наши «спасители» быстро уходят в темноту – у них мощный фонарик, Юрка налегке идет быстро. Мы остаемся одни в кромешной темноте и даже без топорика. Если бы не злосчастные сапоги, мы бы, наверное, так не устали, но они кандалами висят на ногах, не пускают. Мы бредем в темноту, бредем и наконец, мне начинает казаться, что это уже никогда не закончится… Ноги горят в огне, в спину голодным зверюгой вгрызается боль… Фонарик садится… Куда идти? Под ногами хлюпает вода, я проваливаюсь куда-то между кочками, потом обдираю колени на камнях… Последний километр мы тащим друг друга – я то и дело начинаю всхлипывать, а Алексей уговаривает меня держаться.

- Ну что ты, мышонок? Давай, держись, - но по голосу слышно, что сам он держится из последних сил, наконец, мы переходим ручей и поднимаемся на последний пригорок.

На площадке полыхает костер, все сидят возле него и чему-то радостно смеются. Наверное, они рады тому, что есть еда. На нас никто не обращает внимания. Алексей помогает мне залезть в палатку, - на пороге лужа, я наклоняюсь, на коленях забираюсь внутрь, переворачиваюсь и сажусь. Я еле сдерживаю крик – спина полыхает огнем боли. Я долго полулежу на боку, не в силах пошевелиться. Я жду, когда боль погаснет. Очень хочется пить, Алексей у костра выкладывает продукты, вещмешок с тем, что мы купили для себя, закидывает в палатку и садиться на пороге. Мы пьем оставшуюся в баллоне воду, пьем и не можем напиться – она слишком сладкая. Алексей стаскивает с себя кроссовки, я свечу фонариком: подошва его ног – одна огромная, вздувшаяся мозоль… Сняв кроссовки, он не может даже на голую ногу надеть их назад. Как же ты шел, Лёшка?

Но он не унывает, отдышавшись, хромает к костру, кое-как засунув ноги в расшнурованные кроссовки и ступая на внешней стороне стопы.

Справившись с болью, выползаю и я – нужно поесть… Нам выделяют кипятку, нам улыбаются. Женька Королев улыбается шире всех.

- Ну, что, Алина? Как там, в Куморе? Не страшно?

- Нормально… Сходишь сам, узнаешь...

Он вдруг серьезнеет, кивает головой.

- Если задержимся тут, в следующий раз пойду я.

Я ем лапшу с настоящим белым хлебом, но от усталости не чувствую вкуса. Потом мы забираемся в холодную темноту палатки и натягиваем на себя спальники…

Дата добавления: 2015-06-25