Крещание 1 страница

Мика

Звезда

Дача

Дома

Финиш

(2002 год июль- август)

В Северобайкальске мы словно в первый раз увидели светофор, и все сгрудились на перекрестке, напрочь забыв, что нужно делать. Отвыкли. На площади у магазина к парням подходили незнакомые люди:

- Это вы шли через сто десятый, вы? – и они жали ребятам руки и восхищенно цокали языками.

Дальше был перевал Даван, десять сантиметров раскисшей глины которого не произвели на нас никакого впечатления. Мы с Алексеем по-прежнему ехали последними, но – странное дело! – все летели вперед как сумасшедшие, а мы ехали потихоньку, но оторваться от нас они все же не могли. Они по-прежнему ломались. Я с грустью смотрела, как останки Щенка разбирают на запчасти – фильтр, генератор… Когда мы ехали, я держала руку на тенте палатки, и иногда мне казалось, что под тентом что-то шевелиться…

Перед Братском пошел затяжной подъем – мы ехали и ехали, и ехали куда-то вверх, пока не приехали в Братск. Мы периодически останавливались прямо на дороге и ели, ели, ели… В Братске я наотрез отказалась идти в магазин, – мне уже надоело пугать своим видом людей. Бедные продавщицы, когда видели, что к ним в магазин вдруг вламывается кто-то бегемотообразный, в зеленой химзащите, в черном шлеме и орет страшным голосом: «А готовое мясо есть?» – приседали от страха. Пошел Алексей. Ждать пришлось долго. Он вернулся и пожаловался, что все время, пока он выбирал продукты, за ним ходил охранник и с подозрением следил за ним. Я посмотрела на его черное лицо и только вздохнула в ответ. Да уж, одичали…

А за Братском началось хорошее асфальтовое шоссе, и ехать стало скучно. Возле одного из строительных вагончиков Алексей остановил мотоцикл – нужно было набрать воды. Дорожный рабочий, к которому Алексей обратился с вопросом, вдруг сдвинул каску на затылок и глупо улыбнулся в ответ.

- А ты не из этих? Ну, которые через сто десятый километр прошли?

- Из этих…

- Серьезно? Слушай, дай я пожму тебе руку! Я весь день вас ждал, думал хоть посмотреть на героев! А где остальные?

- Вперед уехали.

- Эх, пропустил!… Ну, хоть на одного посмотрю, я ведь знаю, что там за дорога! Сто десятый километр – это тебе не шутка!

Алексей еле-еле сумел добиться от ошалевшего мужика, где можно набрать воды.

Ребят мы догнали в сумерках, они стояли на обочине и снова ремонтировались. Алексей притормозил.

- А я думал, вы уже байкаться завалились! – едко заметил Будаев.

Я опешила, а потом усмехнулась. Это была чистая ревность, - они завидовали Алексею. Наверное, они думали, что мы «байкаемся» каждую ночь. Ну что ж, по крайней мере, холодно нам не было.

- Завтра воскресенье! – мечтательно, хотя и устало сказал Олег. - Это значит, вечером можно к девчонкам съездить…

Мы переглянулись. Сколько же у человека сил, что он еще планирует куда-то сходить? Мы не стали гнаться за ними. В темноте стало неудержимо клонить в сон, и я даже пыталась поспать, навалившись на коляску, но было слишком холодно. Но даже холод не мог привести меня, да и Алексея, в чувство – все вокруг было, как в тумане. В конце концов, уставший Алексей уснул за рулем, я заметила, как мотоцикл плавно пересек осевую и подхватила своего водителя, прежде чем мы съехали с дороги. Когда Алексей пришел в себя, мы решили заночевать на первом же попавшемся съезде с дороги. Палатку мы поставили прямо на грунтовке, ведущей куда-то в лес, о чем узнали утром, когда мимо нас протарахтел «Иж».

Дома мы были в шесть часов вечера, всего на шесть часов позже остальных. Радости мы не испытывали – слишком устали, чтобы чувствовать хоть что-то. Мы только помылись, поели, упали на широкую кровать и проспали до следующего дня. Потом кое-как выбрались до магазина, накупили продуктов, приготовили поесть, пообедали и снова уснули. Вечером позвонили из «Седьмого» поселка и пригласили нас к Будаеву – отпраздновать возвращение. Наверное, нужно было идти, но мы были такими уставшими, да и видеть никого не хотелось. Совсем никого. И мы не пошли…

А ночью я испытала то, что позже назвала «синдромом бамовской дороги»: я проснулась среди липкой, вязкой темноты, шел дождь и река должна была прибыть. Надо было срочно переправляться, а иначе… Иначе… Надо идти! Надо! Я рванулась, села на кровати, и целая минута понадобилась на то, чтобы понять, что я сижу в собственной постели, в квартире на пятом этаже, что за окном идет дождь, и что мне совсем, совсем ничего не угрожает… То же самое происходило с Алексеем, то же самое было и с другими. Мецкевич, у которого в понедельник закончился отпуск, был вынужден выйти на работу, но работать не смог – пришлось взять неделю за свой счет. Алексею повезло больше, его отпуск заканчивался через десять дней. И все эти десять дней мы ели и спали. И больше нам ничего не было нужно. Ни-че-го…

Моя мама приехала с дачи только через два дня после нашего возвращения.

- Да ничего, все нормально, - сказала она спокойно, когда я спросила её, как она тут была без нас, - я уже по радио слышала, что вы вернулись.

Впрочем, были некоторые нужды, которые время от времени заставляли нас нарушать уединение – нам пришлось дать пресс-конференцию, отрабатывая все еще не пришедшие на счет деньги. Я старалась держаться нейтрально, ребята – тоже, но из глаз Анны Будаевой хлестала ненависть, и я её понимала. Нам рассказали, как она, узнав о том, что мы не вышли на связь, в слезах рвалась в офис «Ангарнефти», чтобы добиться поисков мужа и сына, а её не пускали холеные охранники в дорогих костюмах. Она все же пробилась к какому-то менеджеру, который её принял, и даже пообещал оплатить ей проезд, но только до Курумкана.

Ирина Хомякова тоже не могла нас ничем обрадовать.

- Ну вы, ребята, и натворили дел. То есть не вы, а ваши журналисты. Алина, в следующий раз давайте только опосредованную информацию. Поняла? То, что написали в иркутской «Неделе» ни в какие ворота не лезет. Я на твоем месте поехала бы разбираться с редактором. Ну, а что касается вас…

Оказалось, что телекомпания «Ангара-ТВ», обеспокоившись пропажей журналистов и дорогой видеокамеры, стала, по меткому выражению Ирины, «нагибать» нефтяную компанию, чтобы та оплатила вертолет, который должны были снарядить на поиски. Компания пыталась отвертеться, но журналисты били на то, что имидж копании значительно пострадает, если они объявят, что нефтяные магнаты не желают искать собственных работников, и договор об оплате вертолета пришлось подписать. Так что вовремя мы отменили рейс вертолета, а то неизвестно, чем бы все это закончилось для работающих на компанию ребят.

- Но вы не беспокойтесь насчет двадцати тысяч, со дня на день они придут. Только Алина, вот что: оказалось, нам невыгодно оказывать вам материальную помощь, мы провели этот платеж, как оплату рекламы. Нужно переоформить документы, и, наверное, придется заплатить налоги с этой суммы.

В ожидании денег мы еще по какой-то инерции съездили на мотослет на Байкал. И хотя все снова ехали вместе, мы с Алексеем сразу поняли, что мы не в команде. Особенно это демонстрировали женщины: Анна и Вероника, жена Андрея Кравчука – они громко смеялись, украдкой, но так, чтобы я это видела, тыкали в мою сторону пальцами, и, видимо, обсуждали меня.

Поездка была неудачной, я ехала на «Соло», Алексей – на Гиперболоиде, у которого на перевале заклинило двигатель, – не выдержал бедный «Урал» нагрузки, которую дали ему в походе, занемог. Нам пришлось изворачиваться, переставлять двигатели с мотоцикла на мотоцикл, цеплять «Соло» на форкоп… Вернулись мы из поездки измотанными.

А вскоре на счет пришли деньги. Никто из ребят не хотел платить налоги. Я была единственным человеком, который понимал, что такой платеж – спасение для клуба. Как оказалось, мы не израсходовали бензина на двадцать тысяч – чеки, тщательно собранные мною на всех заправках, не покрывали и четырнадцати тысяч рублей. Кроме этого, знакомые юристы порекомендовали не играть с законом, а честно заплатить подоходный налог. И мы с Алексеем заплатили. Пришлось выворачиваться: задним числом заключили займ с Князевым, а снятые со счета деньги оформили как возврат займа – так порекомендовали сделать бухгалтеры. Правильно ли это было, не знаю. Мне было все равно, никакие деньги не могли компенсировать потерю Щенка. Алексей повез деньги в «Седьмой», к Будаеву, где его уже ждали. Я ехать отказалась.

Он не возвращался как-то слишком долго, а когда вернулся, то я сразу поняла – что-то случилось. У него был такой вид, как будто его предали. Он даже не заговорил – застонал.

- Спрашивал меня вчера Мецкевич, приедешь ты в «Седьмой» или нет, спрашивал, да не догадался я, не допетрил, что здесь что-то не так… Да… Совсем я, видно, плохой…

Меня словно обожгло.

- Что случилось?

- А ничего! Сели они в кружочек… Да и высказали мне все… о тебе. А особенно о статье, которая вышла в «Автомагазине».

- Что, что там такого? – я растерялась. Я уж, как могла, сгладила в статье все острые углы.

- А кто написал про Будаева: «Манеру его езды можно назвать какой угодно, но только не степенной»?

- Но это правда, он не ездит тихо.

- Ну, а он с тобой не согласен. Ты пойми, они себя героями чувствуют, а тут ты… с такой лажей.

- А что еще им не понравилось?

- Да все!.. Что мало написала про их героизм, что много – про себя и про меня.

- Правильно, я ведь передавала свои ощущения… А другая статья, в «Новостях»?

- А Будаеву не понравилось, что там ты подписалась псевдонимом! А вот так! – он был так зол, что мне пришлось промолчать. - А еще они разозлились, что ты не приехала. Будаев так и сказал, мол, что это, Алина не приехала, сказала бы, если её не устраивает моя квартира, мы бы перенесли встречу в другое место… - он вдруг как-то устало обмяк, сел на кровать. Потом стянул с себя одежду и тут же лег под одеяло.

- Знаешь, я что-то хочу спать… - и через десять минут он спал.

Не спала я. Я гадала, почему они не позвонили мне, и не высказали все это хотя бы по телефону, если придти и посмотреть мне в глаза так уж противно? Потому что удобно высказывать это все Алексею, который совершенно точно ничего не ответит? Но больше всего меня потрясли слова, которые он сказал, уже засыпая.

- Ты знаешь, мне кажется, они думают, что ты придумала этот фокус с налогом, чтобы оставить деньги себе. Типа компенсация за мотоцикл…

Я психовала, курила на балконе и очень-очень хотела завтра вечером позвонить Будаеву, когда он придет в работы и, если надо, при всех выяснить, кто что написал, по какой причине, и кто кому должен денег. Алексей ушел на работу, а я все еще не спала. У меня все же хватило ума позвонить Насте Крыловой, единственной оставшейся у меня приятельнице. Я не звонила ей… лет пять.

Она молча выслушала мои стенания и спросила:

- Зачем? Зачем тебе нужно с ними встречаться?

- Ну… выражаясь жаргоном, чтобы «базар развести».

- А если ты этот самый базар «не вывезешь»? Ты человек, конечно, агрессивный, но чересчур эмоциональный. Ладно, если «разведешь», а если нет? Как ты себя будешь чувствовать после этого?

И я плюнула и не позвонила. Совесть у меня чиста, а так – пусть думают, что хотят. Лучше поступлю по-женски – займусь собой.

- Да-а, мать, ну ты и выдала! – сказал мне мануальный терапевт, осматривая спину, - я, конечно, о твоих художествах наслышан, но такого не ожидал! Смещение крестца. И без рентгена видно. Давай править…

- У тебя положительный тест на гепатит А, - сказал в поликлинике другой знакомый врач. – Когда могла заразиться? Инкубационный период вируса – сорок дней. Так что считай.

Получалось, что я заразилась гепатитом на площадке у Срамной.

- И что делать?

- А ничего. Соблюдай диету, пей побольше соков. От этого нет лекарств. Можешь лечь в больницу, но толку не будет, - любые медикаменты все равно бьют по печени. Через годик само пройдет. Давай лучше выпишу тебе гомеопатию.

Как-то нам позвонил Олег Рудин, он хотел встретиться с Алексеем. Со встречи Алексей пришел смущенный.

- Представляешь, оказывается, когда Олег нашел Щенка на том берегу Срамной, он успел свинтить коммутатор, который мы установили под сидением. Сиденье-то сорвало… Я еще подумал, что он слишком долго там возится… Ну вот, он решил, что сможет прикупить блок зажигания, скомпонует все и поставит на свой мотик. Ну, а блок зажигания отдельно не продается.

- И?

- И он вернул коммутатор тебе! Я не знаю, совесть замучила, что ли?

- Лучше бы он его выбросил! – меня передернуло.

- Да, - согласился Алексей, - лучше бы выбросил…

Коммутатор мы положили на полку в гараже - восстанавливать Щенка не было ни желания, ни сил… Его не вернуть, как не вернуть потерянное время и утраченные иллюзии.

- Не нужен тебе больше «Урал», - сказал Алексей, - он тяжелый и неповоротливый… Нужно искать другой моц. Японский. Деньги? Заработаем.

(2002 – 2003 год, межсезонье)

Я много думала о своей неудаче. Отчего я вообще решила, что могу тягаться с мужчинами? Отчего, несмотря на все несчастья, меня так неудержимо влекло вперед? Ведь должна же была меня насторожить неудача в горах Аршана, или прошлогодний поход на Окинское плато? Почему я не обращала внимания на то, что женщина в мужской компании – лишняя? Или все очень просто, и я – не та женщина, которая может путешествовать с мужчинами? А те, что идут на Северный полюс или лезут на Джомалунгму в компании мужчин – другие? И я снова вспомнила Гайку. В мире мотоциклов не так уж много женщин, говорят, по статистике – на сто мужчин приходится только одна женщина. У Гайки мотоцикл сожгли. Мой – утоп. А мужики ездят и ездят… Можно говорить о роке, о случае, но факты – вещь упрямая. Быть может, это и в самом деле – знак свыше? Знак, что мотоциклы – не женское дело? Может быть, в самом деле пора принять свое предназначение – быть обычной, нормальной женщиной? А чем еще можно отблагодарить Алексея за тот мир, который он мне подарил? А ведь он не просто подарил мне этот прекрасный мир, один раз он спас мне жизнь.

Я шла с работы усталая и задумчивая. Шла в мэрию, на заседание совета общественных организаций, меня пригласили, как представителя мотоклуба. Случайно на остановке я увидела Алексея – он сходил со служебного автобуса.

- Ты куда? – спросил он меня.

Я объяснила.

- Хочешь со мной? – спросила я, прекрасно понимая, что ему там будет скучно.

Но он вдруг согласился, и дальше мы пошли вместе. Я шла чуть впереди, все так же задумавшись, а он – сзади. Нам осталось перейти через улицу Глинки, и – вот она мэрия. Я, все так же глядя в землю, пошла между двух машин, которые остановились на перекрестке, пропуская движущийся по проспекту транспорт. Внезапно УАЗ, который стоял впереди, тронулся, и я увидела, как у меня под ногами оторвалась от земли и натянулась веревка: стоявшая сзади двадцать первая «Волга» шла за УАЗом на буксире. Подчиняясь тросу, она сдвинулась с места… Я ничего даже подумать не успела. Алексей крепко обхватил меня поперек живота и вытащил буквально из-под тяжеленной машины.

- Варига!* – отчаянно сказал он. – Варига! Смотри, куда идешь!

А один раз, за городом, он вытащил меня из-под колес пьяного ЗИЛка…

Значит, что? Значит, это была судьба…

- Вряд ли у вас будут дети, - сказал теперь уже совсем другой врач, - посмотрите на результаты томограммы… У вас травмы, падения, сотрясения были?

- Были. В шестнадцать лет – ушиб головного мозга, потеря сознания.

- Ну вот, что вы тогда хотите?

- Чуда.

- Не в этом случае…

Я возвращалась домой в задумчивости. Я снова думала о том, что все в этом мире не просто так, все взаимосвязано. Когда мне было шестнадцать лет, мне понравился соседский мальчик – собственно говоря, он был не соседским. Он был интернатовским, а соседи были каким-то дальними родственниками. Мальчик был, как говорят теперь, «бэд бой», и по нему плакала колония. Что привлекло меня в нем? Вольница, не иначе. Однажды он угнал «Яву», и пригласил меня покататься. Если бы я знала, что «Ява» угнана из соседнего квартала, я бы трижды подумала, прежде чем сесть на нее, но я этого не знала. Напялив на себя чей-то школьный пиджак, который мне в последний момент сунул кто-то из его друзей, я села на заднее сидение. Ездить мальчик не умел и заглох, едва мы отъехали от дома. Я только помнила, как рядом с визгом затормозила белая «Волга», как из неё выскочили двое, и как кто-то светловолосый схватил меня за лацканы пиджака…

Очнулась я в машине. Рябом сидели какие-то красивые девушки от которых пахло духами, и твердили:

- Почему ты не визжала? Ну почему? Почему ты не визжала? Он ведь не знал, что ты девчонка. Он решил, что ты пацан…

Я хотела ответить, что я и понять-то ничего не успела, не то что завизжать, а если бы и поняла, то тоже визжать вряд ли стала, но язык почему-то не шевелился, да и мысли текли как-то вяло… Я обнаружила что лицо у меня распухло и ободрано, а из уха течет кровь… Остальное помню обрывками: машина стоит на площади Ленина, к ней кто-то подбегает, и говорит, что там менты хотят видеть меня, ему объясняют, что нельзя меня в таком виде им показывать, и просят сказать, что я сбежала…

…Кто-то тычет в темноту рукой. Кажется, это старый китойский мост. Кто-то говорит мне, чтобы я запомнила - именно здесь я упала с мотоцикла…

Потом я иду куда-то в темноту, через старые кварталы, мне плохо…

А мальчик сбежал, и на нем не было ни царапины. Чтобы хоть как-то «отмазаться» от избиения, ребята на «Волге» заявили, что я упала с мотоцикла, а в больнице давала заведомо ложные показания, и что это меня надо то ли подвести под уголовное дело, то ли поставить на учет…

Отец поверил милиции, а мама – нет. Отец верил другим, а мать – только собственным глазам. И отчего-то уж она-то точно знала, что такие травмы, как у меня, не бывают после падения с мотоцикла.

В больнице я пролежала ровно десять дней. Невропатолог был в отпуске, и меня даже никто не осматривал. Через десять дней заведующий отделением какой-то знаменитый врач Иннокентий Шиура выгнал меня из больницы взашей, обнаружив, что я украдкой читаю философский трактат.

И только спустя много лет, на поминках отца, я узнала от одного из его коллег по институту, что он, оказывается, просил каких-то милицейских чинов, чтобы дело замяли…

Если бы не тот случай, я бы, наверное, не ездила на мотоцикле. Если бы не тот случай, я бы не встретила Алексея. Если бы не тот случай, у нас были бы дети…

- Ну, что ж, - сказал Алексей, узнав об этом. – Значит, будем ездить дальше… Не так я как-то все сделал. Неладно. Надо было сразу тебя замуж взять. Тогда, может, все было бы по другому…

Я в ответ фыркнула. А я пошла бы?

Мы поженились ясным, морозным днем в самом конце ноября. После загса Толик отвез нас в Тальцы, – здесь, на берегу Иркутского моря был музей деревянного зодчества. Был будний день, и людей в музее почти не было. Мы бродили по заснеженным улицам между крестьянских и купеческих подворий и башен острога, качались на огромных деревянных качелях и катались на мохнатых кониках, в густой шерсти которых запутались льдинки. Я смотрела, как в солнечном воздухе танцуют крупные снежинки, как светится под слоем еще не слежавшегося, почти прозрачного снега налитая живой силой золотистая древесина, как разрумянившийся от мороза Алексей пытается справиться с зауросившей темно-рыжей кобылкой, и мне было хорошо.

Тени ушедшего лета уползали куда-то прочь, напоминая о себе все реже и реже.

(2003 год)

После отца осталась дача. Дача, которую я ненавидела. Когда отец покупал её, мне было лет пятнадцать.

- Работать на даче не буду! – заявила я, и не отступила от своего.

Почему я так не любила работу на земле? Наверное, тут снова нужен экскурс в прошлое.

Все время, сколько я себя помню, наша семья садила картошку. Землю обычно давали родителям на работе – выделяли нищей интеллигенции самые бросовые, самые заросшие, самые неудобные участки, которые нельзя было как следует обработать трактором, земля на которых была истощена до предела. Ну, не было в нашей стране земли, не хватало на всех.

И с самого детства это было для меня пыткой.

Отец всегда будил меня почему-то в самый последний момент, и мне приходилось носиться по дому, отыскивая уже затерянные в сборах вещи, потом все долго мерзли у дверей института, потом долго тряслись на тошнотных, вонючих ПАЗиках по проселочным дорогам, а потом всех выгружали посреди какого-нибудь необъятного поля. Дул ветер, было холодно, а в туалет нужно было бегать за полтора километра. Отец всегда бывал раздражен, кричал на меня, заставлял наклоняться за каждой картофелиной и переворачивать её глазками кверху, потом обязательно сыпать в лунку удобрение, и только потом брался за лопату и проходил еще один ряд, выкапывая новые лунки и заодно закапывая предыдущие. Остальные, как мне всегда казалось, относились к картошке более легко, и, - странное дело! – она платила им хорошими урожаями, а наши труды часто уходили в песок. Остальные копали её с улыбками, с шутками, поглядывая на чужих жен, улыбаясь чужим дочерям, беззаботно закидывая картофелины в ямки и слегка присыпая ямки землей. Мы упорно смотрели в землю и переругивались.

И все же посадка картошки была хороша тем, что заканчивалась быстро, хуже была прополка и окучивание.

К июлю поле зарастало так, что картошки было не видно. Транспорт предприятие уже не выделяло, поэтому приходилось добираться до поля своими силами. Если поле было под Мегетом, то можно было доехать на электричке, а если оно находилось под высоковольтной линией у Новожилкино, приходилось ехать на велосипеде. Мама на поле не работала, мы ездили вдвоем с отцом. Обычно стояла невыносимая жара за тридцать градусов, было сухо, солнце сжигало кожу, невыносимо хотелось пить, а воды всегда было мало, я мотала туда-сюда тяжелой тяпкой, хотя мне хотелось бросить все и уйти с поля хотя бы и пешком. Четыре сотки – кровь из носу, нужно было обработать за день. Почему за день? Не знаю, мы всегда обрабатывали их за день. Я помню осыпающийся песок, омерзительных, жирных, белых червей, которые я то и дело выворачивала из земли тяпкой, чахлые кусты картошки, которые приходилось отыскивать среди сорняков, и колючие стебли осота, о которые я до крови обдирала ладони.

Я не знаю, почему было так важно посадить и непременно вырастить эту картошку, хранили её в сыром, теплом подвале нашего пятиэтажного дома, и она начинала прорастать уже зимой, а к весне сгнивала. К тому же собирали мы её не так уж и много, иногда бывало так, что садили куль, а собирали три. И не стоили эти три куля картошки всех тех трудов, которые были на неё затрачены.

Я совершенно точно помню два случая, которые заставили меня относится с особым отвращением к этой работе.

Первый случай произошел, когда мне было лет двенадцать-тринадцать. Отец решил ехать на картошку на велосипедах. Это означало, что нам придется проехать километров восемь-десять, потом полоть и окучивать, а потом возвращаться. С утра шел дождь, но отец все равно решил ехать. Почему мама не возражала, не знаю. Я промокла насквозь, не успели мы доехать до моста через Китой, я замерзла совсем, когда мы ехали по трассе, машины обдавали нас потоками воды, и холодный ветерок заставлял шевелить педалями. Потом мы свернули куда-то в сторону, проехали по гравийке, спустились под мост и стали пробираться сквозь заросли мокрой травы и кустарника, ведя велосипеды руками. Если у меня что и было до этого сухим, то здесь все промокло окончательно. Когда, наконец, выбившаяся из сил, я увидела картофельное поле, то с ужасом ждала, что отец сейчас, как всегда, погонит меня полоть и окучивать. Дождь припускал с новой и новой силой, он шелестел по хвое сосен, по листве березок, желтушная трава и шиповник на обочине дороги были мокрыми. Отец кое-как развел костер, приказал мне греться возле него, а сам взял тяпку и пошел на поле. Я не помню, сколько я стояла у костра, суя в огонь окоченевшие руки и ноги. Изо рта шел пар. Отец, как это ни странно, вернулся довольно быстро – через час с небольшим, и сказал, что мы возвращаемся. Дождь уже превратился в ливень. В траве, через которую мы возвращались, паслись быки. Я знала, что они на самом деле не видят красного, но моя красная крутка заставила меня в панике жаться к отцу. Он шипел и отталкивал меня, я ему мешала. Когда мы выбрались на трассу, он попытался закутать меня в полиэтилен, который оказывается, у него был, но тут уже взбрыкнула я: какой смысл кутать меня в штору для ванны, если я и так уже насквозь мокрая? И я уехала вперед, а он завернулся в штору сам и потихоньку ехал сзади.

- Ты зачем ребенка в такой холод с собой утащил? - закричала мама, увидев мое синее от холода лицо.

- Я думал, дождь закончится, - ответил он отрывисто.

Второй случай произошел, когда я была уже взрослой, а на дворе был то ли девяносто четвертый, то ли девяносто пятый год – самое тяжелое время для нашей семьи. Копать картошку мы поехали втроем. Поле было под Мегетом. Большая часть участков оказалась убранной, а то, что осталось, быстро разворовывали местные мужики. Они приезжали на поле, высматривали еще не убранные клочки земли, и быстро, втроем - вчетвером подбирали картошку за раззявами. Так что работать надо было быстро. Надо было. Но не удалось. Отца скрутил радикулит. Он лежал на своей черной балоневой куртке на меже, а мы с мамой «рыли носом» землю. Урожай, как назло, был хорошим. Мы пластались по полю, но было ясно, что не успеваем. Наверное, именно это всегда было самым сложным – мы всегда не успевали. Все приезжали на поле большими семьями, по шесть-семь человек. А у кого народу было поменьше, у тех и поле было маленьким. А мы вдвоем с отцом рвали жилы и старались вовремя убрать свои четыре сотки. Уборка заканчивалась рано – в два, в три часа все уже начинали грузить мешки на грузовик. Мы в это время еще метались по полю, подкапывая оставшиеся кусты, скидывая картошку в мешки, отец сердился, я злилась, и к нашему полю машина подходила в последнюю очередь.

Вот и сейчас стало понятно, что нам не успеть. Наконец, машина подошла и к нам, какие-то мужики, видимо, коллеги отца, быстро позакидывали мешки куда-то наверх, мама еле-еле уговорила водителя посадить в кабину отца. Мы вернулись вечером домой измученные, но было ясно, что остаток поля, а там было еще больше половины, нам придется убирать вдвоем с мамой завтра. Как вывозить картошку, никто не знал. Отец, которому стало легче сразу, как только его несколько раз тряхнуло в грузовике, пообещал договориться с кем-то о машине.

Мы поехали на электричке, потом, с лопатами наперевес, долго шли по проселку, потом вышли на поле и поняли, что проблемы только начались, – кругом не было ни души. Мы закончили копать к вечеру, а обещанный отцом грузовик так и не пришел. На дороге позади нас стоял мужик с машиной, смотрел из-под руки и явно ждал, когда мы бросим картошку. Когда он все же скрылся, я в отчаянии стала копать канаву, чтобы закопать мешки с картошкой туда…

Нет-нет, все закончилось благополучно. В конце концов, мы заметили на краю поля грузовик, который собирал мешки на двух-трех оставшихся дальних участках. Мама сбегала за ним через все поле и договорилась вывезти картошку за деньги. Так мы спасли урожай.

А самый последний урожай отца кто-то выкопал, чему я, каюсь, была даже рада. Дело в том, что картошка у родителей уже была, – на даче отец разработал специальный участок. Ну, а Алексей картошку брал у родителей – у них, кроме своего огорода был участок за Китоем. Кто выкопал последний урожай – какой-то злоумышленник или кто-то из преподавателей института просто перепутал поле, осталось загадкой…

И только несколько раз побывав на поле уже с Алексеем, я поняла, почему я так не любила эту работу: для нас это всегда была каторга, а в семье Алексея работа была в удовольствие. Здесь никуда не торопились, вовремя отдыхали, воды было вдоволь, все с удовольствием, вкусно ели в перерывах и никому не приходило в голову обработать шесть соток поля в один присест. Поле обрабатывали по очереди, в несколько приемов, а копать выходила вся семья, и то на это уходило два, а то и три дня. А куда было торопиться? На участок с собой обязательно брали сменную одежду, обувь, нитяные перчатки для защиты рук, после работы все отдыхали, неторопливо мылись, переодевались, и только потом везли картошку в Северный, где её уже потом, в течение недели неторопливо, тщательно просушивали, перебирали, складывали в мешки и убирали в просторный холодный погреб. Никто не надрывался, работали споро, дружно и в охотку. От самых слабых, вроде меня, никто и не ожидал многого – тут главное было участие. Делай как можешь, и сколько можется, - такой принцип делал работу необременительной и даже приятной.

Был и еще один момент, почему было невозможно работать на отцовской даче – он контролировал каждый шаг и начинал сердиться, если кто-то хотя бы немного отклонялся от его указаний. Да и ночевать было практически негде, а ехать за тридцать километров от города в битком набитом автобусе всего на несколько часов было настоящей каторгой.

За семнадцать лет владения участком отец так и не простроил дом: в те времена, когда участки выделяли, купить стройматериалы было невозможно – в стране с самими большими запасами леса стройматериалов не было. Отец вышел, как ему казалось, из положения, купив большой двухэтажный дом в деревне Суховской. Деревня эта, существовавшая несколько сотен лет, вдруг кому-то не понравилась, и её, под предлогом того, что она стоит в промышленной зоне нефтеперерабатывающего завода, разорили – жителям дали квартиры в городе, а дома распродали дачникам на вывоз. В доме, который за сто рублей купил отец, до революции был постоялый двор. Отец пронумеровал сруб и разобрал его, обнаружив под нижними венцами монеты 1837 года. Когда я побывала на разборе, мне пришла в голову мысль, что дом нужно оставить в покое, а на дачный домик нам вполне бы хватило новенькой сухой конюшни, выстроенной на краю. Но отец решил по-своему – дом он с помощью каких-то знакомых перевез на участок, и громадные бревна и простенки заняли половину участка, а конюшню, как оплату за труды, отдал помощникам. Один из них этим же летом выстроил себе домик. Отец же несколько лет строил громадный фундамент, потом копал глубокий подвал, который укреплял кирпичом и бетоном. В первую же зиму у него украли простенки, а потом дом, который и так уже простоял полторы сотни лет, начал гнить, потому что отец накрыл его листами железа и линолеумом, чтобы его не разворовали еще больше. Наверное, отец рассчитывал на то, что мой брат, который жил в Москве, вернется, и они вместе сложат дом, потому что одному человеку невозможно было сложить лиственничные колоды. Но брат не вернулся, и дом продолжал гнить, все глубже уходя в землю.

Дата добавления: 2015-06-25