Лист четвертый

Вчера вечером сиделка Маша спросила меня: - Антон Игнатьевич! Вы никогда не молитесь Богу? Она была серьезна и верила, что я отвечу ей искренно и серьезно. И яответил ей без улыбки, как она хотела: - Нет, Маша, никогда. Но, если это доставит вам удовольствие, выможете перекрестить меня. И все так же серьезно она трижды перекрестила меня; и я был очень рад,что доставил минуту удовольствия этой превосходной женщине. Как все высокостоящие и свободные люди, вы, гг. эксперты, не обращаете внимания наприслугу, но нам, арестантам и "сумасшедшим", приходится видеть ее близко иподчас совершать удивительные открытия. Так, вам, вероятно, не приходило ив голову, что сиделка Маша, приставленная вами наблюдать за сумасшедшими,-сама сумасшедшая? А это так. Приглядитесь к ее походке, бесшумной, скользящей, немного пугливой иудивительно осторожной и ловкой, точно она ходит между невидимымиобнаженными мечами. Всмотритесь в ее лицо, но сделайте это как-нибудьнезаметно для нее, чтобы она не знала о вашем присутствии. Когда приходиткто-нибудь из вас, лицо Маши становится серьезным, важным, носнисходительно улыбающимся - как раз то выражение, которое в этот моментгосподствует на вашем лице. Дело в том, что Маша обладает странною имногозначительною способностью непроизвольно отражать на своем лицевыражение всех других лиц. Иногда она смотрит на меня и улыбается. Этакаябледная, отраженная, словно чуждая улыбка. И я догадываюсь, что я улыбался.когда она взглянула на меня. Иногда лицо Маши становится страдальческим,угрюмым, брови сходятся к переносью, углы рта опускаются; все лицо стареетна десяток лет и темнеет,- вероятно, таково же иногда мое лицо. Случается,что я ее пугаю своим взглядом. Вы знаете, как странен и немного страшенвзгляд всякого глубоко задумавшегося человека. И глаза Маши расширяются,зрачок темнеет, и, слегка приподняв руки, она бесшумно идет ко мне ичто-нибудь со мной делает, дружеское и неожиданное: приглаживает мне волосыили поправляет халат. - Пояс у вас развяжется!- говорит она, а лицо ее все такое жеиспуганное. Но мне случается видеть ее одну. И когда она одна, на лице ее странноотсутствует всякое выражение. Оно бледно, красиво и загадочно, как лицомертвеца. Крикнешь ей: "Маша!"- она быстро обернется, улыбнется своею нежною и пугливоюулыбкою и спросит: - Вам подать что-нибудь? Она всегда что-нибудь подает, принимает и, если ей нечего подавать,принимать и убирать, видимо, беспокоится. И всегда она бесшумная. Я ни разуне замечал, чтобы она что-нибудь уронила или стукнула. Я пробовал говоритьс нею о жизни, и она странно равнодушна ко всему, даже к убийствам, пожарами всякому другому ужасу, который так действует на малоразвитых людей. - Вы понимаете: их убивают, ранят, и у них остаются маленькие голодныедети,- говорил я ей про войну. - Да, понимаю,- ответила она и задумчиво спросила:- Вам не дать лимолока, вы сегодня мало кушали? Я смеюсь, и она отвечает немного испуганным смехом. Она ни разу небыла в театре, не знает, что Россия - государство и что есть другиегосударства; она неграмотна и Евангелие слышала только то, котороеотрывками читают в церкви. И каждый вечер она становится на колени иподолгу молится. Я долго считал ее просто ограниченным, тупым существом, рожденным длярабства, но один случай заставил меня изменить взгляд. Вы, вероятно,знаете, вам, вероятно, сказали, что я пережил здесь одну скверную минуту,которая ничего, конечно, не доказывает, кроме усталости и временного упадкасил. Это было полотенце. Конечно, я сильнее Маши и мог убить ее, так как мыбыли только вдвоем, и если б она крикнула или схватила меня за руку... Ноона ничего этого не сделала. Она только сказала: - Не надо, голубчик. Я часто потом думал над этим "не надо" и до сих пор не могу понять тойудивительной силы, которая в нем заключена и которую я чувствую. Она не всамом слове, бессмысленном и пустом; она где-то в неизвестной мне инедоступной глубине Машиной души. Она знает что-то. Да, она знает, но неможет или не хочет сказать. Потом я много раз добивался от Маши объясненияэтого "не надо", и она не могла объяснить. - Вы думаете, что самоубийство - грех? Что его запретил Бог? - Нет. - Почему же не надо? - Так. Не надо.- И она улыбается и спрашивает:- Вам не принестичего-нибудь? Положительно, она сумасшедшая, но тихая и полезная, как многиесумасшедшие. И вы не трогайте ее. Я позволил себе уклониться от повествования, так как вчерашний Машинпоступок бросил меня к воспоминаниям о детстве. Матери я не помню, но уменя была тетя Анфиса, которая всегда крестила меня на ночь. Она быламолчаливая старая дева, с прыщами на лице, и очень стыдилась, когда отецшутил с ней о женихах. Я был еще маленький, лет одиннадцати, когда онаудавилась в маленьком сарайчике, где у нас складывали уголья. Отцу онапотом все представлялась, и этот веселый атеист заказывал обедни ипанихиды. Он был очень умный и талантливый, мой отец, и его речи в судезаставляли плакать не только нервных дам, но и серьезных, уравновешенныхлюдей. Только я не плакал, слушая его, потому что знал его и знал, что самон ничего не понимает из того, что говорит. У него много было знаний, многомыслей и еще больше слов; и слова, и мысли, и знания часто комбинировалисьочень удачно и красиво, но он сам ничего в этом не понимал. Я частосомневался даже, существует ли он,- до того весь он был вовне, в звуках ижестах, и мне часто казалось, что это не человек, а мелькающий всинематографе образ, соединенный с граммофоном. Он не понимал, что ончеловек, что сейчас он живет, а потом умрет, и ничего не искал. И когда онложился в постель, переставал двигаться и засыпал, он, наверное, не виделникаких снов и переставал существовать. Своим языком - он был адвокатом -он зарабатывал тысяч тридцать в год, и ни разу он не удивился и незадумался над этим обстоятельством. Помню, мы поехали с ним в только чтокупленное имение, и я сказал, указывая на деревья парка: - Клиенты? Он улыбнулся, польщенный, и ответил: - Да, брат, талант - великое дело. Он много пил, и опьянение выражалось только в том, что все у негоначинало быстрее двигаться, а потом сразу останавливалось - это он засыпал.И все считали его необыкновенно даровитым, а он постоянно говорил, что еслиб он не сделался знаменитым адвокатом, то был бы знаменитым художником илиписателем. К сожалению, это правда. И менее всего понимал он меня. Однажды случилось так, что нам грозилапотеря всего состояния. И для меня это было ужасно. В наши дни, когдатолько богатство дает свободу, я не знаю, чем бы я стал, если б судьбапоставила меня в ряды пролетариата. Я и сейчас без гнева не могу себепредставить, что кто-нибудь осмеливается наложить на меня свою руку,заставляет меня делать то, чего я не хочу, покупает за гроши мой труд, моюкровь, мои нервы, мою жизнь. Но этот ужас я испытал только на одну минуту,а в следующую я понял, что такие, как я, никогда не бывают бедны. А отец непонимал этого. Он искренно считал меня тупым юношей и со страхом смотрел намою мнимую беспомощность. - Ах, Антон, Антон, что будешь ты делать?..- говорил он. Сам он совсем раскис: длинные, нечесаные волосы свисли на лоб, лицобыло желто. Я ответил: - За меня, папаша, не беспокойся. Так как я не талантлив, то я убьюРотшильда или ограблю банк. Отец рассердился, так как принял мой ответ за неуместную и плоскуюшутку. Он видел мое лицо, он слышал мой голос и все-таки принял это зашутку. Жалкий, картонный паяц, по недоразумению считавшийся человеком! Души моей он не знал, а весь внешний распорядок моей жизни возмущалего, ибо не вкладывался в его понимание. В гимназии я хорошо учился, и этоего огорчало. Когда приходили гости - адвокаты, литераторы и художники,- онтыкал в меня пальцем и говорил: - А сын-то у меня первый ученик. Чем прогневал я Бога? И все смеялись надо мною, и я смеялся над всеми. Но еще более, чем моиуспехи, огорчало его мое поведение и костюм. Он нарочно приходил в моюкомнату, с тем чтобы незаметно для меня переложить книги на столе ипроизвести хоть какой-нибудь беспорядок. Моя аккуратная прическа лишала егоаппетита. - Инспектор приказывает коротко стричься,- говорил я серьезно ипочтительно. Он крупно ругался, а внутри меня все дрожало от презрительного хохота,и не без основания делил я тогда весь мир на инспекторов просто иинспекторов наизнанку. И все они тянулись к моей голове: одни - чтобыостричь ее, другие - чтобы вытянуть из нее волосы. Хуже всего для отца были мои тетрадки. Иногда, пьяный, он рассматривалих с безнадежным и комическим отчаянием. - Случалось ли тебе хоть раз поставить кляксу?- спрашивал он. - Да, случалось, папаша. Третьего дня я капнул на тригонометрию. - Вылизал? - То есть как вылизал? - Ну да, вылизал кляксу? - Нет, я приложил пропускной бумаги. Отец пьяным жестом отмахивался рукой и ворчал, поднимаясь: - Нет, ты не сын мне. Нет, нет! Среди ненавистных ему тетрадок была одна, которая могла, однако,доставить ему удовольствие. В ней также не было ни одной кривой строчки, никляксы, ни помарки. И стояло в ней приблизительно следующее: "Мой отец -пьяница, вор и трус". Далее следовали некоторые подробности, которые, из уважения к памятиотца, а также и к закону, я не считаю нужным передавать. Здесь мне приходит на память один забытый мною факт, который, как явижу теперь, не будет лишен для вас, гг. эксперты, крупного интереса. Яочень рад, что вспомнил его, очень, очень рад. Как я мог его забыть? У нас в доме жила горничная Катя, которая была любовницею отца иодновременно любовницею моею. Отца она любила потому, что он давал ейденьги, а меня за то, что я был молод, имел красивые черные глаза и недавал денег. И в ту ночь, когда труп моего отца стоял в зале, я отправилсяв комнату Кати. Она была недалеко от залы, и в ней явственно слышно былочтение дьячка. Думаю, что бессмертный дух моего отца получил полное удовлетворение! Нет, это действительно интересный факт, и я не понимаю, как мог язабыть его. Вам, гг. эксперты, это может показаться мальчишеством, детскойвыходкой, не имеющей серьезного значения, но это неправда. Это, гг.эксперты, была жестокая битва, и победа в ней недешево досталась мне.Ставкою была моя жизнь. Струсь я, поверни назад, окажись неспособным клюбви - я убил бы себя. Это было решено, я помню. И то, что я делал, для юноши моих лет было не так-то легко. Теперь язнаю, что я боролся с ветряной мельницей, но тогда все дело представлялосьмне в ином свете. Сейчас мне уже трудно воспроизвести в памяти пережитое,но чувство, помнится, у меня было такое, будто одним поступком я нарушаювсе законы, божеские и человеческие. И я ужасно трусил, до смешного, новсе-таки справился с собою, и когда вошел к Кате, то был готов к поцелуям,как Ромео. Да, тогда я был еще, как кажется, романтиком. Счастливая пора, как онадалека! Помню, гг. эксперты, что, возвращаясь от Кати, я остановился передтрупом, сложил руки на груди, как Наполеон, и с комической гордостьюпосмотрел на него. И тут же вздрогнул, испугавшись шевельнувшегосяпокрывала. Счастливая, далекая пора! Боюсь думать, но, кажется, я никогда не переставал быть романтиком. Ичуть ли я не был идеалистом. Я верил в человеческую мысль и в еебезграничную мощь. Вся история человечества представлялась мне шествиемодной торжествующей мысли, и это было еще так недавно. И мне страшноподумать, что вся моя жизнь была обманом, что всю жизнь я был безумцем, кактот сумасшедший актер, которого я видел на днях в соседней палате. Оннабирал отовсюду синих и красных бумажек и каждую из них называл миллионом;он выпрашивал их у посетителей, крал и таскал их из клозета, и сторожагрубо шутили, а он искренно и глубоко презирал их. Я ему понравился, и напрощание он дал мне миллион. - Это небольшой миллиончик,- сказал он,- но вы меня извините: у менясейчас такие расходы, такие расходы. И, отведя меня в сторону, шепотом пояснил: - Сейчас я присматриваюсь к Италии. Хочу прогнать папу и ввести тамновые деньги, вот эти. И потом, в воскресенье, объявлю себя святым.Итальянцы будут рады: они всегда очень радуются, когда им дают новогосвятого. Не с этим ли миллионом я жил? Мне страшно подумать, что мои книги, мои товарищи и друзья, все так жестоят в своих шкалах и молчаливо хранят то, что я считал мудростью земли,ее надеждой и счастьем. Я знаю, гг. эксперты, что сумасшедший ли я, илинет, но с вашей точки зрения я негодяй,- посмотрели бы вы на этого негодяя,когда он входит в свою библиотеку?! Сходите, гг. эксперты, осмотрите мою квартиру,- это будет для васинтересно. В левом верхнем ящике письменного стола вы найдете подробныйкаталог книг, картин и безделушек; там же вы найдете ключи от шкапов. Высами - люди науки, и я верю, что вы с должным уважением и аккуратностьюотнесетесь к моим вещам. Также прошу вас следить, чтобы не коптили лампы.Нет ничего ужаснее этой копоти: она забирается всюду, и потом стоитбольшого труда удалить ее.

Дата добавления: 2015-06-26