Лист восьмой

Одно из проявлений парадоксальности моей натуры: я очень люблю детей,совсем маленьких детей, когда они только что начинают лепетать и бываютпохожи на всех маленьких животных: щенят, котят и змеенышей. Даже змеи вдетстве бывают привлекательны. И нынешней осенью, в погожий солнечный день,мне довелось видеть такую картинку. Крохотная девочка в ватном пальтеце икапюшоне, из-под которого только и видны были розовые щечки и носик, хотелаподойти к совсем уже крохотной собачонке на тонких ножках, с тоненькоймордочкой и трусливо зажатым между ногами хвостом. И вдруг ей сталострашно, она повернулась и, как маленький белый клубочек, покатилась к тутже стоявшей няньке и молча, без слез и крика, спрятала лицо у нее вколенах. А крохотная собачонка ласково моргала и пугливо поджимала хвост, илицо няньки было такое доброе, простое. - Не бойся,- говорила нянька и улыбалась мне, и лицо у нее было такоедоброе, простое. Не знаю почему, но мне часто вспоминалась эта девочка и на воле, когдая осуществлял план убийства Савелова, и здесь. Тогда же еще, при взгляде наэту милую группу под ясным осенним солнцем, у меня явилось странноечувство, как будто разгадка чего-то, и задуманное мною убийство показалосьмне холодною ложью из какого-то другого, совсем особого мира. И то, что обеони, и девочка и собачонка, были такие маленькие и милые, и что они смешнобоялись друг друга, и что солнце так тепло светило - все это было такпросто и так полно кроткой и глубокой мудростью, будто здесь именно, в этойгруппе, заключается разгадка бытия. Такое было чувство. И я сказал себе:"Надо об этом как следует подумать",- но так и не подумал. А теперь я не помню, что же было тогда такое, и мучительно стараюсьпонять, но не могу. И я не знаю, зачем я рассказал вам эту смешную,ненужную историйку, когда еще так много нужно мне рассказать серьезного иважного. Необходимо кончить. Оставим в покое мертвецов. Алексей убит, он давно уже началразлагаться; его нет - черт с ним! В положении мертвецов есть кое-чтоприятное. Не будем говорить и о Татьяне Николаевне. Она несчастна, и я охотноприсоединяюсь к общим сожалениям, но что значит это несчастье, всенесчастья в мире в сравнении с тем, что переживаю сейчас я, д-р Керженцев!Мало ли жен на свете теряют любимых мужей, и мало ли они будут их терять.Оставим их - пусть плачут. Но вот тут, в этой голове... Вы понимаете, гг. эксперты, как это ужасно сложилось. Никого в мире нелюбил я, кроме себя, а в себе я любил не это гнусное тело, которое любят ипошляки,- я любил свою человеческую мысль, свою свободу. Я ничего не знал ине знаю выше своей мысли, я боготворил ее - и разве она не стоила этого?Разве, как исполин, не боролась она со всем миром и его заблуждениями? Навершину высокой горы взнесла она меня, и я видел, как глубоко внизукопошились людишки с их мелкими животными страстями, с их вечным страхомперед жизнью и смертью, с их церквами, обеднями и молебнами. Разве я не был и велик, и свободен, и счастлив? Как средневековыйбарон, засевший, словно в орлином гнезде, в своем неприступном замке, гордои властно смотрит на лежащие внизу долины,- так непобедим и горд был я всвоем замке, за этими черными костями. Царь над самим собой, я был царем инад миром. И мне изменили. Подло, коварно, как изменяют женщины, холопы и -мысли. Мой замок стал моей тюрьмой. В моем замке напали на меня враги. Гдеже спасение? В неприступности замка, в толщине его стен - моя гибель. Голосне проходит наружу. И кто сильный спасет меня? Никто. Ибо никого нетсильнее меня, а я - я и есть единственный враг моего "я". Подлая мысль изменила мне, тому, кто так верил в нее и ее любил. Онане стала хуже: та же светлая, острая, упругая, как рапира, но рукоять ее ужне в моей руке. И меня, ее творца, ее господина, она убивает с тем же тупымравнодушием, как я убивал ею других. Наступает ночь, и меня охватывает бешеный ужас. Я был тверд на земле,и крепко стояли на ней мои ноги,- а теперь я брошен в пустоту бесконечногопространства. Великое и грозное одиночество, когда я, тот, который живет,чувствует, мыслит, который так дорог и есть единственный, когда я так мал,бесконечно ничтожен и слаб и каждую секунду готов потухнуть. Зловещееодиночество, когда самого себя я составляю лишь ничтожную частицу, когда всамом себе я окружен и задушен угрюмо молчащими, таинственными врагами.Куда ни иду я - я всюду несу их с собою; одинокий в пустоте вселенной, и всамом себе не имею я друга. Безумное одиночество, когда я не знаю, кто я,одинокий, когда моими устами, моей мыслью, моим голосом говорят неведомыеони. Так жить нельзя. А мир спокойно спит: и мужья целуют своих жен, иученые читают лекции, и нищий радуется брошенной копейке. Безумный,счастливый в своем безумии мир, ужасно будет твое пробуждение! Кто сильный даст мне руку помощи? Никто. Никто. Где найду я то вечное,к чему я мог бы прилепиться со своим жалким, бессильным, до ужаса одиноким"я"? Нигде. Нигде. О милая, милая девочка, почему к тебе тянутся сейчас моиокровавленные руки - ведь ты также человек и так же ничтожна, и одинока, иподвержена смерти. Жалею ли я тебя, или хочу, чтобы ты меня пожалела, но,как за щитом, укрылся бы я за твоим беспомощным тельцем от безнадежнойпустоты веков и пространства. Но нет, нет, все это ложь! О большой, громадной услуге я попрошу вас, гг. эксперты, и, если вычувствуете в себе хоть немного человека, вы не откажете в ней. Надеюсь, мыдостаточно поняли друг друга, настолько, чтобы не верить друг другу. И еслия попрошу вас сказать на суде, что я человек здоровый, то менее всегоповерю вашим словам я. Для себя вы можете решать, но для меня никто нерешит этого вопроса: Притворялся ли я сумасшедшим, чтобы убить, или убил потому, что былсумасшедшим? Но судьи поверят вам и дадут мне то, чего я хочу: каторгу. Прошу васне придавать ложного толкования моим намерениям. Я не раскаиваюсь, что убилСавелова, я не ищу в каре искупления грехов, и если для доказательстватого, что я здоров, вам понадобится, чтобы я кого-нибудь убил с цельюграбежа,- я с удовольствием убью и ограблю. Но в каторге я ищу другого,чего, я не знаю еще и сам. Меня тянет к этим людям какая-то смутная надежда, что среди них,нарушивших ваши законы, убийц, грабителей, я найду неведомые мне источникижизни и снова стану себе другом. Но пусть это неправда, пусть надеждаобманет меня, я все-таки хочу быть с ними. О, я знаю вас! Вы трусы илицемеры, вы больше всего любите ваш покой, и вы с радостью всякого вора,стащившего калач, запрятали бы в сумасшедший дом,- вы охотнее весь мир исамих себя признаете сумасшедшими, нежели осмелитесь коснуться вашихлюбимых выдумок. Я знаю вас. Преступник и преступление - это вечная вашатревога, это грозный голос неизведанной бездны, это неумолимое осуждениевсей вашей разумной и нравственной жизни, и как бы плотно вы ни затыкаливатой уши, оно проходит, оно проходит! И я хочу к ним. Я, доктор Керженцев,стану в ряды этой страшной для вас армии, как вечный укор, как тот, ктоспрашивает и ждет ответа. Не униженно прошу я вас, а требую: скажите, что я здоров. Солгите,если не верите этому. Но если вы малодушно умоете ваши ученые руки ипосадите меня в сумасшедший дом или отпустите на свободу, дружескипредупреждаю вас: я наделаю вам крупных неприятностей. Для меня нет судьи, нет закона, нет недозволенного. Все можно. Выможете представить себе мир, в котором нет законов притяжения, в которомнет верха, низа, в котором все повинуется только прихоти и случаю? Я,доктор Керженцев, этот новый мир. Все можно. И я, доктор Керженцев, докажувам это. Я притворюсь здоровым. Я добьюсь свободы. И всю остальную жизнь ябуду учиться. Я окружу себя вашими книгами, я возьму от вас всю мощь вашегознания, которой вы гордитесь, и найду одну вещь, в которой давно назреланеобходимость. Это будет взрывчатое вещество. Такое сильное, какого невидали еще люди: сильнее динамита, сильнее нитроглицерина, сильнее самоймысли о нем. Я талантлив, настойчив, и я найду его. И когда я найду его, явзорву на воздух вашу проклятую землю, у которой так много богов и нетединого вечного Бога. На суде доктор Керженцев держался очень спокойно и во все времязаседания оставался в одной и той же, ничего не говорящей позе. На вопросыон отвечал равнодушно и безучастно, иногда заставляя дважды повторять их.Один раз он насмешил избранную публику, в огромном количестве наполнившуюзал суда. Председатель обратился с каким-то приказанием к судебномуприставу, и подсудимый, очевидно недослышав или по рассеянности, встал игромко спросил: - Что, нужно выходить? - Куда выходить?- удивился председатель. - Не знаю. Вы что-то сказали. В публике засмеялись, и председатель пояснил Керженцеву, в чем дело. Экспертов-психиатров было вызвано четверо, и мнения их разделилисьпоровну. После речи прокурора председатель обратился к обвиняемому,отказавшемуся от защитника: - Обвиняемый! Что вы имеете сказать в свое оправдание? Доктор Керженцев встал. Тусклыми, словно незрячими глазами он медленнообвел судей и взглянул на публику. И те, на кого упал этот тяжелый,невидящий взгляд, испытали странное и мучительное чувство: будто из пустыхорбит черепа на них взглянула самая равнодушная и немая смерть. - Ничего,- ответил обвиняемый. И еще раз окинул он взором людей, собравшихся судить его, и повторил: - Ничего. Апрель 1902 г.

Дата добавления: 2015-06-26