Отелло и Яго в городе иммигрантов

Наискосок от кособокого палаццо Дарио на Большом канале стоит один из

самых стройных и элегантных дворцов Венеции - Контарини-Фазан. Построенный

во времена молодости Карпаччо, он выглядит новоделом - настолько все ладно и

пригнано. Тройное окно с широким балконом на втором этаже, два окна с

балкончиками на третьем, узкий фасад: место разве что для Контарини, Фазан

уже лишний. Впрочем, в устной истории нет ни того, ни другого: палаццо

называется Домом Дездемоны. Почему - фольклор не дает ответа. Зато

напоминает о вопросе - не о Дездемоне, а о двух главных фигурах великой

шекспировской трагедии, развернутой в венецианских декорациях.

Яго не повезло в русском переводе. Давая злодею испанское имя, Шекспир

работал на публику, у которой в его время безошибочно появлялась ассоциация

с главным врагом Англии - Испанией. Но в дальнейшем европейский слух

различал в Яго прежде всего имя святого и место паломничества -

Сантьяго-де-Компостела. По-русски же непременно возникает Яга, хоть она и

баба: все ясно уже по списку действующих лиц. А жаль, потому что этот герой

- один из самых сложных и интересных у Шекспира, чему очень поспособствовали

Верди и время.

Опера "Отелло" - может быть, совершеннейшее создание Верди. Задумывая

эту вещь, он попросил своего друга-художника нарисовать персонажей и

восторженно откликнулся: "Превосходно в наивысшей степени! Яго с физиономией

честного человека! Этот Яго - это Шекспир, это человечество..."

Верди сильно откорректировал Шекспира (как Чайковский "Евгения

Онегина"). Шекспировская пьеса разнообразнее, острее, смешнее, "бытовее". В

финальной сцене Отелло, только что задушившего Дездемону, обзывают совсем

по-водевильному - то есть не чудовищем или убийцей, а "глупцом", "болваном",

"пустоголовым мавром", "слепым чертом", "дураком". Смелость гения.

В опере все поднимается на уровень чистой трагедии. Музыка возвышает

предельно земных персонажей. Если в пьесе интриган облапошивает простака, то

в опере Зло борется с Добром. Вероятно, оттого, что зло всегда интереснее

добра, Верди собирался вначале назвать оперу "Яго" и именно этому герою

отдал лучшую музыку - так что Яго встает вровень с Отелло и даже затмевает

его.

Разумеется, весь этот потенциал заложен у Шекспира. Но Верди прочел

текст глазами человека нового времени - по сути, нашими глазами. Его Яго -

некоторым образом анти-Гамлет: так же лелея мщение (за обход по службе и из

ревности), так же надев личину, он так же плетет интригу, так же наваливая в

итоге гору трупов. Разница в побудительных причинах, которые у Гамлета

праведны, а у Яго презренны. Но именно приземленность мотивов и

негамлетовская решительность в выполнении замыслов делают Яго тем образом,

который Шекспир не столько запечатлел, сколько угадал в будущем.

Конфликт Отелло-Яго - это конфликт системы и личности. Венеция

диковинным образом совершила прыжок в истории. Здесь еще в XIV веке

появилось управление общественной санитарии и гигиены. Рождаемость неизменно

была выше, смертность - ниже, чем в других местах. Специальное бюро

надзирало за тем, чтобы цены на еду не превышали допустимых норм. Отставные

служащие, либо их вдовы и сироты, получали пенсию. В Венеции было больше,

чем где-либо, миллионеров, но можно говорить и о реально существовавшем уже

в XV веке среднем классе. Пять столетий не менялась конституция. Город

всегда тщательно берег себя, и в двух мировых войнах здесь погибли двести

человек - утонули, когда отключалось электричество.

У Венеции был дар развивать чужие дарования - тут расцветали

иммигрантские таланты, подобно тому как становятся Нобелевскими лауреатами

англичане и японцы из американских лабораторий, олимпийскими чемпионами -

африканцы из американских университетов. Умение все обратить себе на пользу,

в зависимости от точки зрения, вызывает восхищение или ненависть. Во всех

случаях - зависть, страх, почтение. Из Венеции XV-XVI столетий передается

эстафета в Штаты столетия двадцатого. Собственно, Венеция во многом и была

Америкой Ренессанса.

Отелло - картонная фигура, вырезанная из пейзажа великой Венеции, к

которой он имел честь и счастье принадлежать. Примечательны предсмертные

слова героя: он рассказывает, что однажды увидел, как "турок бил венецианца

и поносил Сенат", и заколол этого турка, как собаку. После чего следует

ремарка: "Закалывается". Отелло казнит себя потому, что ужаснулся и

раскаялся - но не в убийстве жены, а в утрате облика истинного венецианца.

Так каялись на процессах 30-х правоверные большевики. Наделав, с подачи Яго,

массу безобразий, Отелло в своих глазах стал не лучше турка и зарезал такого

человека - то есть себя.

Отелло - мавр, негр, аутсайдер, всеми силами вписывающийся в систему и

без нее не существующий. Он иммигрант, избравший путь ассимиляции и в том

преуспевший. Правда, ему и на социальных высотах не забывают происхождения:

по пьесе разбросаны реплики вроде "ваша дочь покрыта берберским жеребцом",

"старый черный баран покрывает вашу белую овечку". Помнит об этом и сам

Отелло: "Я черен, вот причина". Последнее, что слышит доблестный генерал,

гордость Венеции: "пустоголовый мавр". От такого комплекса неполноценности

впору передушить всех, не только жену-блондинку.

Совершенно иной иммигрант и аутсайдер - испанец Яго. Его желание - не

подладиться к мощной венецианской системе, а ее перехитрить, победить. В

итоге Яго проигрывает, но это уже другое дело: в конце концов, он - из

первопроходцев. Путь Яго - самостоятельная и самоценная трагедия, которая

намечена у Шекспира и встает в полный рост у Верди. Шире и явственнее

становится зазор между Отелло и Яго - различие между синтактикой и

семантикой, между человеком ряда и из ряда вон выходящей индивидуальностью,

между горделивым сознанием причастности и гордыней частного самосознания. В

конечном счете это противостояние коллектива, вооруженного сводом законов, и

личности, сводящей законы на нет.

У Шекспира такой мотив - важнейший для развития западной мысли о

человеке - не артикулирован, а лишь обозначен. Что до Верди, то его Яго

пропущен через образы романтических изгоев, носителей метафизического зла.

Современник Бодлера и Достоевского, Верди был человеком уже наступившей

нашей эпохи. У Шекспира язвительный остроумец Яго - некто вроде Фальстафа с

дурными наклонностями. У Верди - заявляющая о себе личность, мучимая

вопросом Раскольникова: "тварь я дрожащая или право имею", и уже самой

постановкой такого вопроса выдающая себе право на любые средства, которые

ведут к цели.

Аморальность Яго сочувствия вызвать не может, но, прочитанный глазами

человека нового времени, он своего рода ориентир - манящий и

предостерегающий - для общества, выходящего из границ коллективистского

сознания на безграничные дикие просторы личной свободы.

Дата добавления: 2015-06-26