Способы статистического наблюдения. 2 страница

Операционная комната – маленькая и переполненная людьми, полная ослепляюще ярких ламп, которые подчёркивают, насколько это грязное место. И она не похожа на те помещения, что показывают по телевизору, где операционные напоминают девственно чистые театры, в которых могли бы разместиться оперный певец и зрители. Пол, хоть и начищен до блеска, но потемневший и испещрённый царапинами и полосками ржавчины, которые я принимаю за старые пятна крови.

Кровь. Она повсюду. Врачей это ни капли не беспокоит. Они режут и зашивают плоть, и откачивают целые реки крови, словно моют посуду в мыльной воде. И при этом перекачивают в мои вены постоянно восполняемый запас крови.

Хирург, который хотел слушать рок, сильно потеет. Одна из медсестер периодически промакивает испарину с его лица марлевым тампоном, который держит щипцами. В какой-то момент пот проступает через маску, и он меняет её.

У анестезиолога нежные пальцы. Она сидит у моей головы, следя за всеми жизненными показателями, регулируя количество жидкостей, газов и лекарственных препаратов, которые в меня поступают. Должно быть, она хорошо выполняет свою работу, потому что я, кажется, ничего не чувствую, несмотря на то, что они истязают моё тело. Это тяжёлая и грязная работа, ничем не напоминающая игру «Операция», в которую мы часто играли детьми, где приходилось быть осторожным, чтобы не коснуться краёв, когда удаляешь кость, иначе срабатывал звуковой сигнал. Анестезиолог рассеянно поглаживает мои виски руками в латексных перчатках. Так часто делала мама, когда я заболевала гриппом или у меня случалась одна из тех головных болей, которая причиняла такую боль, что я представляла, как вскрою вену на виске, лишь бы ослабить давление.

Диск Вагнера отыграл уже дважды. Врачи решают, что пора поставить что-то новое. Побеждает джаз. Люди всегда думают, что, раз я люблю классику, то люблю и джаз. А я не люблю. Хотя папа им увлекается. Он любит джаз, особенно дикую манеру последних дней Колтрейна*. Он говорит, что джаз – это панк для стариков. Думаю, что это объясняет, почему мне также не нравится и панк.

Операция всё продолжается и продолжается. Я измучена ею. Не знаю, откуда у врачей столько выдержки. Они спокойно стоят, но, кажется, что это сложнее, чем бежать марафон.

Я начинаю отключаться. А потом задумываюсь о состоянии, в котором нахожусь. Если я не мертва – а кардиомонитор всё время пищит, поэтому я предполагаю, что не мертва, – но я и не нахожусь в своем теле, могу ли я уйти куда-нибудь? Призрак ли я? Смогла бы я перенестись на пляж на Гавайях? Могу ли оказаться в Карнеги Холле** в Нью-Йорке? Могу я пойти к Тедди?

Эксперимента ради я шевелю носом как Саманта в фильме «Моя жена меня приворожила». Ничего. Щёлкаю пальцами. Стучу каблучками. Я по-прежнему здесь.

Я решаю испробовать более простой приём. Подхожу к стене, представляя, что пройду сквозь неё и выйду с другой стороны. Не считая того, что я ударяюсь о стену, ничего не происходит.

Поспешно входит медсестра с контейнером крови, и прежде, чем дверь за ней закрывается, я проскальзываю в неё. Теперь я в больничном коридоре. Вокруг суетится множество врачей и медсестер в синей и зелёной форме. Женщина на каталке – её волосы собраны под прозрачную синюю шапочку, а в руке капельница – зовёт «Уильям, Уильям». Я прохожу чуть дальше. Здесь ряды операционных комнат, наполненных спящими людьми. Если пациенты в этих комнатах подобны мне, то почему же тогда я не могу видеть людей вне их тел? Есть ли кто-нибудь ещё, кто слоняется без дела, как и я? Мне бы очень хотелось встретить кого-то в моём состоянии. У меня есть несколько вопросов, например, что это за состояние, в котором я нахожусь, и как мне из него выбраться? Как мне вернуться в своё тело? Должна ли я ждать пока меня разбудят врачи? Но рядом нет никого подобного мне. Может быть, остальные поняли, как попасть на Гавайи?

Я следую за медсестрой через автоматически открывающиеся двери. И теперь я в небольшом приёмном покое. Здесь мои бабушка и дедушка.

Бабушка разговаривает с дедушкой, а может, и сама с собой. Это её способ не позволить чувствам взять над ней верх. Я и раньше видела, как она делает это, когда у дедушки случился сердечный приступ. На ней резиновые сапоги и садовничий рабочий халат, запачканный грязью. Должно быть, она работала в своей оранжерее, когда услышала про нас. У бабушки короткие, вьющиеся и седые волосы, она всегда делала перманентную завивку. Папа говорит, годов с семидесятых. «Это просто», – объясняет бабушка. – «Ни забот, ни хлопот». Это так на неё похоже. Прагматично. Она, по сути, настолько практична, что большинство людей никогда бы не догадались, что она питает слабость к ангелам. У неё коллекция керамических ангелов, тряпичных кукол в виде ангелов, ангелов из выдувного стекла и тому подобных ангелов в особом китайском сундучке в её мастерской для шитья. Но бабушка не просто собирает ангелов, она верит в них. Она думает, что они повсюду. Как-то раз пара гагар свила гнездо на озере в роще за их домом, и бабушка была убеждена, что это её давно умершие родители пришли, чтобы оберегать её.

В другой раз мы сидели у неё на крыльце, и я увидела красную птицу. – Это красный клёст? – спросила я бабушку.

Она покачала головой.

– Моя сестра Глория – это клёст, – сказала бабушка, говоря о моей недавно умершей двоюродной бабушке Гло, с которой никогда не ладила. – Она бы сюда никогда не приехала.

Дедушка смотрит в гущу в пенопластовой чашке, снимая крышечку так, что маленькие белые шарики сыпятся ему на колени. Могу сказать, это худшее пойло, и выглядит так, словно сварено году в девяносто седьмом; с тех самых пор его держали на конфорке. И, тем не менее, я бы не возражала против чашечки.

Можно проследить сходство между дедушкой, папой и Тедди, хотя волнистые волосы деда и превратились из русых в седые, и он коренастее худого Тедди и папы, который жилист и мускулист благодаря послеобеденным занятиям тяжёлой атлетикой в местном спортзале Христианской Ассоциации Молодых Людей. Но у них у всех серо-голубые глаза цвета воды, цвета океана в облачный день.

Возможно, именно поэтому мне сейчас тяжело смотреть на дедушку.

Джуллиард был бабушкиной идеей. Она родом из Массачусетса, но в 1955 году самостоятельно перебралась в Орегон. Сейчас в этом нет ничего особенного, но, думаю, пятьдесят два год назад для двадцатидвухлетней незамужней женщины совершить подобное было своего рода постыдно. Бабушка утверждала, что её тянуло к дикой пустынной местности, и не было ничего более дикого, чем бескрайние леса и скалистые пляжи Орегона. Она получила работу секретаря в лесном управлении. Дедушка работал там биологом.

Иногда летом мы возвращаемся в Массачусетс, в домик на западе штата, который на одну неделю принимает разросшуюся бабушкину семью. Именно тогда я вижусь с троюродными братьями и сёстрами и двоюродными бабушками и дедушками, имена которых едва ли помню. В Орегоне у меня многочисленная родня, но все они родственники со стороны дедушки.

Прошлым летом, когда мы снова отправились в Массачусетс, я взяла с собой виолончель, так я могла продолжать готовиться к предстоящему концерту камерной музыки. Самолет был не полным, и бортпроводники разрешили ей путешествовать на сидении рядом со мной, как путешествуют профессионалы. Тедди подумал, что это весело, и пытался накормить её солёными крендельками.

Однажды вечером я дала в домике небольшой концерт в гостиной, где моими зрителями были родственники и развешанные на стене чучела диких животных.

Именно после этого кто-то упомянул Джуллиард, и бабушку захватила идея.

Сначала это казалось неправдоподобным. В университете нашего штата была вполне подходящая музыкальная программа. А если я хотела расширить образование, то в Сиэтле была консерватория, до которой всего несколько часов езды. Джуллиард же был на другом конце страны. И он был дорогим. Родители были заинтригованы этой идеей, но я могла с уверенностью сказать, что на самом деле ни один из них не хотел отпускать меня в Нью-Йорк или влезать в долги, так что я, возможно, могла бы стать виолончелисткой какого-нибудь провинциального второразрядного оркестра. Они не знали, была ли я достаточно хороша. Собственно, и я тоже не знала. Профессор Кристи говорила мне, что я одна из самых многообещающих учениц, которых она когда-либо учила, но никогда не упоминала при мне Джуллиард. Джуллиард – для виртуозов, и казалось самонадеянным даже думать, что они взглянут на меня хоть на секунду.

Но после поездки, когда кто-то ещё, кто-то беспристрастный и с Восточного Побережья посчитал, что я достойна Джуллиарда, идея закрепилась в бабушкиной голове. Она взялась поговорить об этом с профессором Кристи, а моя преподавательница ухватилась за эту идею как терьер за кость.

Так что я заполнила заявления, собрала рекомендательные письма и отправила их вместе с записью своей игры. Адаму я об этом ничего не сказала. Я убедила себя, что поступила так, потому что нет смысла афишировать это, когда даже идея попасть на прослушивание имела столь мало шансов на успех. Уже тогда я осознавала, что это была ложь. Небольшая часть меня даже чувствовала, что подача документов была в некотором смысле предательством. Джуллиард был в Нью-Йорке. А Адам здесь.

Но уже не в старшей школе. Он был на год старше, и этот последний год, мой выпускной год, он начал в городском университете. Он проводил в школе часть своего времени лишь потому, что Shooting Star начинали становиться популярными. И ещё был контракт со звукозаписывающей компанией в Сиэтле и множество гастролей с концертами. И только после того, как я получила сливочного цвета конверт, тиснённый надписью «Школа Джуллиард», с письмом, приглашающим меня на прослушивание, я рассказала Адаму о том, что подала туда документы и получила приглашение. Я объяснила, что немногие добиваются подобного. Сначала он выглядел охваченным благоговением, будто не мог в это поверить. А потом печально улыбнулся. «Йо Мама лучше поостеречься», – сказал он.

Прослушивания проводились в Сан-Франциско. В ту неделю у папы была какая-то крупная конференция в школе, и он не мог уехать, а мама только что устроилась на новую работу в туристическом агентстве, поэтому сопровождать меня вызвалась бабушка. «Устроим девичник. Выпьем чаю в Фермонте. Поглазеем на витрины на Юнион Сквер. Прокатимся на пароме до Алькатраса. Будем как туристы».

Но за неделю до отъезда бабушка споткнулась о корень дерева и вывихнула лодыжку. Ей пришлось надеть один из тех громоздких ботинков и не полагалось ходить. Результатом явилась легкая паника. Я сказала, что смогу поехать и одна – на машине или на поезде – и вернуться обратно.

Но дедушка настоял на том, чтобы отвезти меня. Мы вдвоём отправились на его пикапе. Разговаривали мы немного, что для меня было прекрасно, потому что я и так была взволнована. Всю дорогу я продолжала вертеть в руках палочку от фруктового мороженого, талисман на удачу, который Тедди подарил мне перед отъездом. «Разомнёшь руку», – сказал он мне.

Мы с дедушкой слушали классическую музыку и новости с фермерских угодий по радио, когда удавалось поймать волну. А в остальное время сидели в тишине. Но это была такая умиротворяющая тишина, она заставила меня расслабиться и почувствовать себя ближе к нему, чем я могла бы быть при разговоре по душам.

Бабушка заказала для нас по-настоящему вычурную гостиницу, и было забавно видеть дедушку в его рабочих ботинках и клетчатой фланелевой рубашке среди кружевных салфеток и ароматических средств. Но он воспринял всё это спокойно.

Прослушивание было изнурительным. Мне пришлось сыграть пять отрывков: концерт Шостаковича, две сюиты Баха, «Pezzo capriccioso» Чайковского, что было почти невероятно, и часть «The Mission» Эннио Морриконе, приятный, но рискованный выбор, потому что её записал Йо-Йо Ма, и все будут сравнивать. Я вышла на ватных ногах и с подмышками, мокрыми от пота. Но мои эндорфины*** подскочили, да так, что вкупе с колоссальным чувством облегчения, привели меня в состояние полнейшего головокружения.

– Давай посмотрим город? – предложил дедушка, его губы изогнулись в улыбке.

– Конечно!

Мы сделали всё, что обещала мне бабушка. Дедушка отвёл меня выпить чаю и по магазинам, и даже поужинать, мы отказались он зарезервированного бабушкой столика в каком-то модном месте на Рыбацкой пристани****, вместо этого побродили по Чайнатауну в поисках ресторана с самой длинной очередью ждущих снаружи людей, и поели там.

Когда мы вернулись домой, дедушка высадил меня из машины и обнял. Обычно он предпочитал пожимать руку и, может быть, хлопать по спине по действительно особым случаям. Но сейчас его объятие было крепким и сильным, и я знала, что это его способ сказать мне, что он прекрасно провел время. «Я тоже, дедушка», – шепнула я.

* Джон Колтрейн (1926 –1967) – американский джазовый музыкант.

** Карнеги Холл – концертный зал в Нью-Йорке.

*** Эндорфины – вещества, выработка которых в организме увеличивается в ответ на стресс с целью уменьшения болевых ощущений.

**** Рыбацкая пристань – портовый район Сан-Франциско, одна из главных туристических достопримечательностей города.

15:47 дня

Они только что перевезли меня из послеоперационной палаты в отделение интенсивной терапии или ICU. Это что-то вроде комнаты в форме подковы, с дюжиной кроватей и целой гвардией медсестер, непрерывно суетящейся вокруг и вчитывающейся в компьютерные распечатки с основными жизненными показателями, которые выдают принтеры, стоящие в ногах наших кроватей. Посреди комнаты стоит несколько компьютеров и большой стол, за которым сидит еще одна медсестра.

За мной ухаживают две медсестры, и два врача, сменяющие друг друга. Первый из них – молчаливый рыхлый светловолосый мужчина с усами, который мне не очень-то нравится. Второй доктор – женщина с настолько черной кожей, что она отливает синевой, и мелодичным голосом. Она называет меня «деточка» и постоянно поправляет мое одеяло, хотя даже представить трудно, что я могу его с себя сбросить.

Ко мне подсоединено столько трубок, что я не могу их даже сосчитать: одна тянется через мое горло и через нее я дышу, другая идет через нос, позволяя моему желудку оставаться пустым; одна вставлена в вену, питая меня; еще одна вставлена в мочевой пузырь, выводя оттуда жидкость; еще несколько трубок прикреплено к груди, чтобы отслеживать мое сердцебиение; еще одна подсоединена к моему пальцу, помогая записывать пульс. Вентилятор, наполняющий мои легкие воздухом, работает в четком ритме, как метроном: вдох-выдох, вдох-выдох.

За исключением докторов, медсестер и социального работника, рядом со мной никого не было. Именно социальный работник разговаривает с Ба и дедушкой приглушенным сочувствующим голосом. Она говорит им, что я нахожусь в «тяжелом» состоянии. Но я не очень хорошо понимаю, что значит «тяжелое состояние». В сериалах пациенты всегда либо в критическом состоянии, либо в стабильном. Тяжелое звучит плохо. Могила – это то, куда вы отправляетесь, если здесь что-то не срабатывает.

- Хотел бы я, чтобы мы могли хоть что-то сделать, - говорит Ба. – Я чувствую себя такой бесполезной, просто сижу и чего-то жду.

- Посмотрим, может быть, я смогу провести вас к ней, хотя бы ненадолго, - говорит социальный работник.

У нее кудрявые седые волосы, пятно от кофе на блузке и доброе лицо.

- Она все еще под действием наркоза после операции, она на искусственной вентиляции легких, но это чтобы ей было легче дышать, пока она отходит от травмы. Но даже пациентам в коматозном состоянии полезно услышать хоть пару слов от тех, кто их любит.

В ответ дедушка что-то бубнит себе под нос.

- Есть кто-то, кому бы вы могли еще позвонить? - спрашивает социальный работник. - Например, родственники, которые могли бы побыть здесь с вами. Я понимаю, что это, должно быть, огромное испытание для вас, но чем сильнее вы будете, тем больше это поможет Мии.

Я вздрагиваю, когда слышу, как социальный работник произносит мое имя. Резкое напоминание о том, что они говорят именно обо мне. Бабушка рассказывала ей о самых разных людях, которые уже в дороге — тетках, дядях и прочих. Но я не слышу ни одного упоминания об Адаме.

Адам — единственный, кого я действительно хочу видеть. Хотела бы я знать, где он, чтобы попытаться его найти. Я не имела ни малейшего представления о том, как он узнает обо мне. У бабушки и дедушки нет его телефонного номера. У них не было мобильных, поэтому он не мог им позвонить. И я даже не знала, как он сможет до них дозвониться Люди, которые владели информацией о том, что произошло со мной, не имели возможности сделать это.

Я стою над обмотанным трубками безжизненным нечто, которое является мной. Моя кожа серого цвета. Мои глаза закрыты с помощью клейкой ленты. Мне бы очень хотелось, чтобы кто-то сорвал эту ленту. Похоже, что эта штука вызывает зуд. Симпатичная медсестра суетится возле меня. В карманах ее халата лежат леденцы на палочках, хотя это не педиатрическое отделение.

- Как оно, солнышко? - спрашивает она меня, словно мы только что столкнулись в супермаркете.

***

Я никогда не думала, что у нас с Адамом было прям так все гладко; но, похоже, у меня некий пунктик на том, что любовь преодолевает все. Когда Адам привез меня домой после концерта Йо-Йо Ма, думаю, мы оба испугались того, что влюбились. Я подумала, что переход к этой части наших отношений был своеобразным испытанием. В книгах и кино истории всегда заканчиваются на том, что двое наконец-то обмениваются романтическим поцелуем. Дальнейшая жизнь считается счастливой по умолчанию.

Но у нас так не получилось. Оказалось, что мы словно две противоположные стороны социального мира и у этого были свои недостатки.

Мы продолжали встречаться в музыкальном крыле, но наши контакты оставались платоническими, и казалось, ни я, ни он, не хотели потерять это хрупкое равновесие. Но каждый раз, когда мы встречались в других местах в школе – сидели ли мы рядом в кафетерии или делали уроки рядышком в школьном дворе – чего-то недоставало. Нам было неловко. Разговор не клеился. Один из нас говорил что-то в тот самый момент, когда заговаривал другой.

- Продолжай, - говорила я.

- Нет, говори ты, - начинал говорить Адам.

Вежливость причиняла боль. Мне хотелось прорваться сквозь нее, чтобы вернуться к той атмосфере, которая была в тот вечер на концерте, но я совершенно не знала, как это сделать.

Адам пригласил меня на репетицю своей группы. Это было еще хуже, чем в школе. Я чувствовала себя, как рыба, вытащенная из воды в своей семье, а в компании Адама - словно рыба, вытащенная из воды на Марсе. Его постоянно окружали броские, оживленные люди, симпатичные девчонки с крашеными волосами и пирсингом, отчужденные парни, задиравшие нос, как только Адам заговаривал с ними о роке. Я не смогу проделывать все эти фанатские штучки. И я не представляю, что можно говорить о роке. Это словно язык, который я должна понимать, будучи музыкантом и дочерью своего отца, но я его не понимала. Это походило на то, как китайцы, говорящие на мандаринском диалекте, немного понимают кантонцев, но не полностью, хотя все другие нации считают, что абсолютно китайцы могу свободно общаться между собой, хоть кантонский и мандаринский диалекты довольно сильно отличаются.

Я до смерти боялась идти на шоу с Адамом. Я бы не сказала, что ревновала. И не то, чтобы мне не нравилась эта музыка. Мне очень нравилось смотреть, как он играет. Когда он стоял на сцене, казалось, будто он сросся с гитарой, она была естественным продолжением его тела. И когда он потом возвращался за кулисы, то был весь в поту, но его пот был таким чистым, что какая-то часть меня жутко хотела облизать его лицо, словно леденец. Впрочем, на это я не отваживалась.

Однако стоит появиться фанатам, я тотчас же уношусь прочь к боковым заграждениям, и Адам пытается меня вернуть, обнять рукой за талию, но я предпочитаю высвободиться и вновь уйти в тень.

- Разве я тебе больше не нравлюсь? – упрекнул меня Адам после одного из своих выступлений.

Он шутил, но я расслышала обиду за пренебрежительным вопросом.

- Я не знаю, стоит ли мне продолжать приходить на твои выступления, - сказала я.

- Почему нет? – спросил он. На этот раз он не скрывал обиды.

- Я чувствую себя так, словно мешаю тебе получать удовольствие от всего этого. Я не хочу, чтобы ты волновался за меня.

Адам сказал, что у него и в мыслях не было волноваться, но я бы сказала, что это не так.

Наверное, мы разошлись бы еще на этом раннем этапе наших отношений, если бы не моя семья. В моем доме, в окружении моей семьи, мы нашли общие точки соприкосновения. Через месяц после начала наших свиданий, я пригласила Адама к себе домой на семейный обед. Он сидел на кухне с моим папой и разговаривал с ним о роке. Я наблюдала за ними, но все еще не понимала и половины из их разговора, однако, в отличие от того, что было на концерте, я не чувствовала себя всеми покинутой.

- Ты играешь в баскетбол? – спросил папа.

И их разговор перешел на спорт. Папа был фанатом бейсбола, но на практике обожал побросать мяч в кольцо.

- Конечно, - ответил Адам. – Вернее, у меня это не слишком хорошо получается.

- А тебе и не нужно хорошо уметь, тебе нужно участвовать. Не хочешь перекинуться парой мячей? У тебя как раз обувь подходящая, - сказал папа, взглянув на сверхмодные кроссовки (конверсы) Адама, а затем повернулся ко мне: - Не возражаешь?

- Вовсе нет, - с улыбкой сказала я. – Я могу поиграть на виолончели, пока вы будете играть.

Они отправились на площадку соседней школы, и вернулись через сорок пять минут. Адам блестел от пота и выглядел несколько ошеломленно.

- Что случилось? - спросила я. – Старик обошел тебя?

Адам покачал головой и кивнул одновременно.

- Ну, да. Не совсем так. Когда мы играли, меня ужалила пчела в ладонь. Твой папа схватил меня за руку и высосал яд.

Я кивнула. Он научился этому у бабушки, но, в отличие от случая с гремучими змеями, эта уловка срабатывала с пчелиными укусами. Вы вытаскивали жало, выдавливали яд, и оставался лишь небольшой зуд.

Адам смущенно улыбнулся. Он наклонился и прошептал мне на ухо:

- Я немного переживаю из-за того, что с твоим папой у меня больше общего, чем с тобой.

Я рассмеялась. Однако, в некотором роде, это было правдой. За те несколько месяцев, которые мы общались, у нас не было ничего, кроме поцелуев. И не из-за того, что я была ханжой. Я была девственницей, но вовсе не собиралась придерживаться этого в дальнейшем. А Адам, конечно же, девственником не был. Ради нескольких поцелуев и причиняюшей боль вежливости, которая сквозила в наших отношениях, он пожертвовал гораздо большим.

- Может быть, нам стоит это исправить, - пробормотала я.

Брови Адама вопросительно взлетели вверх. Я покраснела в ответ. И весь обед мы ухмылялись друг другу, слушая болтовню Тедди о костях динозавра, которые он якобы выкопал сегодня на заднем дворе. Папа приготовил свое знаменитое соленое жаркое – мое любимое блюдо, но у меня не было аппетита. Я размазала еду по тарелке, надеясь, что никто этого не заметит. Все это время я чувствовала, как во мне нарастает странный трепет. Мне на ум пришло сравнение с камертоном, который я использовала, чтобы настроить свою виолончель. Если его ударить, то камертон начинает производить А-колебания, которые усиливаются и усиливаются до тех пор, пока гармоничные звуки не наполнят комнату. Именно это со мной за обедом делала усмешка Адама.

После обеда Адам быстренько осмотрел окаменелости, найденные Тедди, а затем мы поднялись по ступенькам наверх в мою комнату и закрыли за собой дверь. Ким не разрешают находиться в ее доме наедине с парнем – не то, чтобы у меня часто была такая возможность. Мои родители никогда не упоминали о каких-либо правилах в подобной ситуации, но у меня было ощущение, что они знали, что происходит между мной и Адамом, даже если папе нравилось играть в игру «папа лучше знает», ведь в действительности они с мамой были совсем зелеными, когда полюбили друг друга.

Адам растянулся на моей кровати, подложив руки под голову. Все его лицо ухмылялось – глаза, рот, и даже нос.

- Сыграй мне, - попросил он.

- Что?

- Я хочу, чтобы ты сыграла на мне, как на виолончели.

Я начала было протестовать, что это бессмысленно, но затем поняла, что это очень хорошая возможность. Я подошла к своему гардеробному шкафу и вытащила свой запасной смычок.

- Сними рубашку, - сказала я дрожащим голосом.

Адам снял ее. Для своей худобы он был удивительно хорошо сложен. Наверное, я могла бы минут двадцать таращиться на линии и впадины его груди. Но он хотел, чтобы я приблизилась. И мне тоже этого хотелось.

Я села рядом с ним на кровати, перпендикулярно его бедрам, то есть он растянулся как раз напротив меня. Когда я садилась на кровать, пружины скрипнули. Я протянула левую руку и погладила Адама по голове, словно это был изгиб моей виолончели. Я немного расслабилась и прикоснулась к его ушам так, будто они были колками, на которые натягивались струны виолончели, а затем игриво пощекотала его, и он тихо рассмеялся. Мои пальцы скользнули на его шею. А затем, набравшись храбрости, моя рука двинулась дальше к его груди. Мои пальцы скользили вверх-вниз по его торсу, замирая на бугорках его мускулов, чтобы присвоить им названия струн – ля, соль, до, ре. Я исследовала их до самого низа кончиками своих пальцев. Адам притих, словно сосредоточился на чем-то.

Я взяла смычок и провела им по его бедрам, как бы сделала это со струнами виолончели. Сначала я играла легко, но затем добавила силы и скорости своим движениям, поскольку музыка, игравшая в моей голове, усилилась. Адам по-прежнему лежал прямо, лишь слабые стоны срывались с его губ. Я смотрела на смычок, я смотрела на свои руки, на лицо Адама и чувствовала, как меня захлестывает любовь невиданной силы. Я не знала, что могу кого-либо заставить чувствовать такое.

Когда я закончила играть, он встал и поцеловал меня долгим и страстным поцелуем.

- Теперь моя очередь, - произнес он.

Он поставил меня на ноги, стянул свитер мне за голову и приспустил мои джинсы. Затем сел на кровать и положил меня поперек своих коленей. Поначалу Адам не делал ничего, кроме как просто держал меня. Я закрыла глаза и попыталась почувствовать его взгляд на моем теле, поскольку никто никогда не видел меня такой.

А затем он начал играть.

Он перебрал играл аккорды на моей груди, отчего мне было щекотно и я рассмеялась. Его пальцы нежно касались меня, опускаясь все ниже. Я перестала хихикать. Звук камертона усилился – его колебания возрастали каждый раз, когда Адам касался меня в каком-нибудь новом месте.

Через некоторое время он перешел на более испанский стиль, играя не аккордами, а переборами. Верх моего тела стал для него грифом – его пальцы касались моих волос, лица, шеи. Он касался моей груди и живота, и я могла чувствовать его даже там, где не было его рук. Чем больше он играл, тем больше нарастало напряжение; камертон просто взбесился, его вибрации были всюду, пока мое тело целиком не загудело, пока я не ощутила, как перехватывает дыхание. И когда мне стало казаться, что я больше не выдержу ни минуты, водоворот ощущений достиг своего пика, посылая сигналы об этом в каждый нерв моего тела.

Я открыла глаза, наслаждаясь теплым спокойствием, которое растекалось во мне. Я начала смеяться. И Адам тоже. В этот раз мы целовались гораздо дольше, пока ему не пришло время идти домой.

Когда я вышла проводить его к машине, мне захотелось сказать ему, что я его люблю. Но, казалось, это стало таким банальным после того, что мы только что сделали.

Поэтому я выждала и сказала это ему на следующий день.

- Здорово. А я-то подумал, что ты, возможно, используешь меня только для секса, - пошутил он, улыбаясь.

Конечно, после произошедшего у нас еще оставались проблемы, но мы хотя бы больше не были преувеличенно вежливы друг с другом.

Здесь уже почти толпа. Бабушка и дедушка. Дядя Грег. Тетя Диана. Тетя Кэти. Мои кузены Хизер, Джон и Дэвид. В папиной семье было пятеро детей, так что здесь пока только небольшая часть наших родственников. Никто не говорит о Тедди, из чего я делаю вывод, что его здесь нет. Должно быть, он все еще в другой больнице, где за ним ухаживает Уиллоу.

Родственники собираются в приемном покое больницы. Это не та маленькая комнатка возле хирургии, где находились бабушка и дедушка во время моей операции, а большая комната на главном этаже больницы, отделанная со вкусом, в сиреневых тонах, в которой удобные стулья и диваны, и журналы почти все новые. Все по-прежнему разговаривают шепотом, с уважением относясь к остальным ожидающим, даже при том, что здесь практически лишь мои родственники. Все так серьезно, так зловеще... Я возвращаюсь обратно в холл, чтобы немного отдохнуть.

Дата добавления: 2015-06-26