Способы статистического наблюдения. 3 страница

Я так рада, что приехала Ким; я счастлива видеть знакомую черную шевелюру, заплетенную в одну косу. Она каждый день заплетает волосы в косу, но к ланчу отдельные завитки и пряди уже непослушно торчат из ее толстой косы. Но она не сдается, и каждое утро они возвращаются обратно в косу.

Вместе с Ким приехала ее мама. Она не позволяет Ким водить машину на дальние расстояния, и, как мне кажется, после того, что случилось со мной, не осталось никаких шансов, что сегодня она сделает исключение. Лицо у миссис Шейн в красных пятнах и опухшее, словно она плакала или вот-вот заплачет. Я знаю это потому, что много раз видела, как она плачет. Она очень чувствительная личность. Ким называет ее Королевой драмы.

- Это все еврейские гены, и она с ними ничего поделать не может. Мне кажется, что когда-нибудь я стану похожа на нее, - признается Ким.

Ким ее полная противоположность. Она настолько смешливая и забавная в своем сдержанном стиле, что ей постоянно приходится убеждать тех, кто не понимает ее саркастичного юмора в том, что она просто шутит, что я просто не могу представить ее похожей на свою маму. Но опять же, у меня не так много оснований для сравнения. В нашем городе не так уж много еврейских матерей, а в нашей школе не так уж и много евреев среди учеников. А у тех ребят, кто еврей лишь на половину, их принадлежность к нации определяется лишь тем, что они ставят ханукальную менору (1) рядом с рождественской елкой.

Но Ким на самом деле еврейка. Иногда я обедала по пятницам с ее семьей, когда они зажигали свечи, ели плетеный хлеб и пили вино (это был единственный раз, когда я видела, чтобы невротическая миссис Шейн позволяла Ким пить). От Ким все ждали, что она будет встречаться только с еврейским парнем, что означало, что она вообще не ходила на свидания. Она шутила, что это единственная настоящая причина, по которой ее семья сюда переехала, а не то, что ее отец устроился работать на завод по производству компьютерных микросхем. Когда ей было тринадцать лет, и она стала прислуживать в храме в Портленде на религиозных церемониях при зажжении свечей, меня тоже пригласили зажечь свечку. Каждое лето она уезжает в иудейский лагерь в Нью-Джерси. Это лагерь назывался Лагерем Изучающих Тору (2), но Ким его всегда называла Шлюхами Торы, поскольку именно ради секса подростки туда и приезжали.

- Ну, прям как в музыкальном лагере, - шутила она, хотя летняя музыкальная программа в моем лагере не имела ничего общего с фильмом «Американский пирог 4».

А сейчас я вижу, что Ким злится. Она быстро идет по коридору, сохраняя между собой и матерью дистанцию в десять футов. Внезапно ее плечи поднимаются вверх, как у кошки, которая увидела собаку. Она резко поворачивается лицом к матери.

- Прекрати! – требует Ким. – Если я не плачу, то это ни хрена не значит, что тебе это позволено, - Ким никогда не ругается. И это меня поражает.

- Но, - возражает миссис Шейн, - как ты можешь быть такой… - всхлип, - такой спокойной, когда….

- Хватит! – перебивает ее Ким. – Миа все еще жива. Так что я не теряю самообладание. А раз я его не теряю, то тебе и подавно не позволено!

Ким поворачивается и идет обратно в приемную, а ее мама семенит за ней. Как только они возвращаются в приемный покой и видят всю мою семью в сборе, миссис Шейн начинает шмыгать носом.

Ким больше не ругается. Но ее уши заливает краска, а это, насколько я знаю, означает, что она все еще в бешенстве.

- Мама, я оставлю тебя здесь. Я собираюсь пойти прогуляться. Вернусь попозже.

Я следую за ней в коридор. Она прогуливается по вестибюлю, кружит в магазине подарков и заходит в кафетерий. Она смотрит на больничные указатели, и я понимаю, куда она собирается отправиться еще до того, как она это делает.

На первом этаже есть маленькая часовня. Там тихо, как в библиотеке, прекрасные кресла, вроде тех, которые можно увидеть в кинотеатре, и играет музыка в стиле «Нью-Эйдж».

Ким опускается в одно из кресел. Она снимает свое пальто, то самое черное бархатное пальто, которое захотелось и мне с того самого момента, как она купила его в магазине в Нью-Джерси, когда гостила у дедушки и бабушки.

- Я люблю Орегон, - говорит она со смешком. Судя по ее саркастичному тону, я бы сказала, что она говорит именно со мной, а не с Богом. – Замечательная идея у руководства больницы о часовне без принадлежности к определенной религиозной конфессии, - она обводит взглядом вокруг.

На стене висит распятие, флаг с крестом прикрывает трибуну, несколько картин с изображением Мадонны и дитя висят с другой стороны.

- У нас есть символическая звезда Давида, - она указывает на шестиконечную звезду на стене. – А что у нас с символами ислама? Нет молитвенных ковриков и символов, которые бы указывали на восток, где Мекка? А как насчет буддистов? Неужели не могли принести гонг? Я хочу сказать, что здесь буддистов больше, чем иудеев в Портленде, пожалуй.

Я сажусь в кресло рядом с ней. То, что Ким разговаривает со мной вот так, как обычно, кажется таким естественным. Кроме парамедика, который велел мне оставаться здесь и медсестры, которая постоянно спрашивает меня, как я себя чувствую, никто со мной не разговаривал с момента аварии. Они все говорят обо мне.

Собственно говоря, я никогда не видела, чтобы Ким молилась. В смысле, она молилась на своей церемонии Бат-мицва (3) и перед обедом в честь празднования Шаббата (4), но это потому, что так надо было. Она не слишком серьезно относилась к религии. Но, поговорив со мной какое-то время, она закрывает глаза и бормочет что-то на незнакомом мне языке.

Она открывает глаза и потирает руки так, словно говоря: «Хватит с меня». Затем она что-то обдумывает и, в конце концов, добавляет:

- Пожалуйста, не умирай. Я понимаю, что тебе самой этого не хочется, но подумай: если ты умрешь, то это будет похоже на один из мемориалов принцессы Дианы школьного масштаба, когда все будут ставить свечи, класть цветы и записки рядом с твоим шкафчиком, - она вытирает выдавшую ее слезу рукой. – Я знаю, тебе бы это точно не понравилось.

Может быть, потому, что мы были так похожи, но когда Ким появилась в школе, все подумали, что мы станем лучшими подругами, просто потому что мы обе были темноволосыми, тихими и, по крайней мере, внешне серьезными. Мы не были особенно прилежными ученицами (в среднем, нашей оценкой по всем предметам была В (5) и особенно серьезными в этом отношении. Мы относились серьезно к некоторым вещам - к музыке в моем случае и к фотографии в ее случае – а в упрощенном мире средней школы этого было вполне достаточно, чтобы определить нас как каких-то разделенных в детстве близнецов.

И нас, совместно, тут же приставляли к какому-нибудь делу. На третий день пребывания Ким в школе, она единственная вызвалась быть одним из капитанов футбольной команды на физкультуре, что, как мне думается, было не слишком разумно с её стороны. Пока она одевала свой красный свитер, тренер осматривал класс в поисках капитана для команды Б, и его глаза остановились на мне даже при том, что я была далеко не самой спортивной девочкой в классе. Когда я направилась переодеваться в свой красный свитер, то пронеслась мимо Ким со словами: «Ну, спасибо тебе».

На следующей неделе наш учитель английского языка выбрал нас для публичного обсуждения повести «Убить пересмешника». Мы сидели друг напротив друга в неловком молчании минут десять. Наконец, я произнесла:

- Наверное, нам стоит поговорить о расизме на Юге в те времена.

Ким слегка закатила глаза, из-за чего мне захотелось швырнуть в нее словарем. И я оказалась захвачена врасплох тем, насколько сильно уже успела её возненавидеть.

- Я уже читала эту книгу в моей старой школе, - сказала она. – Расизм тут слишком очевиден. Мне кажется, куда важнее здесь человеческая доброта. На самом ли деле люди хорошие или плохие из-за расизма, или же мы плохи и нам нужно работать над тем, чтобы не быть такими?

- Ладно, - сказала я. – Это дурацкая книга.

Не знаю, зачем я произнесла это, поскольку я действительно любила эту книгу, и даже обсуждала ее с отцом – он использовал эту книгу в обучении своих студентов. И я еще сильнее разозлилась на Ким, из-за которой мне пришлось предать книгу, которую я любила.

- Хорошо. Сделаем по твоему… - сказала Ким, и, когда мы обе получили по четверке с минусом, она, похоже, лишь позлорадствовала над нашей удовлетворительной оценкой.

После этого мы с ней практически не разговаривали. Но это не мешало преподавателям постоянно заставлять нас выполнять задания в паре, а всей школе – считать нас подругами. Чем больше окружающий мир пытался свести нас вместе, тем больше мы сопротивлялись и отдалялись друг от друга. Каждая из нас пыталась сделать вид, что другой не существует даже в том случае, если нам приходилось находиться в обществе друг друга часами.

Я чувствовала себя вынужденной предъявить самой себе причины моей ненависти к Ким. Ну, во-первых, она была паинькой. Во-вторых, она меня раздражала, и к тому же я считала ее позеркой. Позже оказалось, она обо мне думала то же самое, хотя в основном она жаловалась на то, что я вела себя как сучка. Однажды она даже мне это написала. В классе английского языка кто-то бросил сложенный тетрадный лист прямо мне под ноги. Я подняла его и развернула. На листе я прочитала: «Сука!»

Никто меня так никогда раньше не называл, и я сразу же очень серьезно разозлилась, правда, в глубине души мне было лестно, что я нашла в себе эмоции, чтобы быть достойной этого эпитета. Так окружающие нередко называли мою маму, наверное, потому, что она не всегда могла придержать язык и могла вести себя очень грубо, если была с кем-то не согласна. Она мгновенно взрывалась, а затем быстро успокаивалась. Как бы то ни было, но ее не сильно волновало то, что люди называли ее сукой.

- Это всего лишь другое определение феминизма, - с гордостью говорила она мне.

Иногда даже папа называл ее так, но это было всегда в шутку. И никогда во время ссоры. Ему все-таки лучше знать.

Я заглянула в свой учебник грамматики. Лишь один человек мог отправить мне такое сообщение, но мне трудно было поверить в это. Я окинула взглядом класс.

Все сидели, уткнувшись в книги. Все, кроме Ким. Я заметила, как у нее горели уши (она надела кепку задом наперед); казалось, что даже ее волосы покраснели. Она буквально пялилась на меня. Мне было всего одиннадцать лет, и я была, пожалуй, еще социально незрелой личностью, но не понять, что мне бросают перчатку, когда это происходило так очевидно, было невозможно, и у меня не было другого выхода, кроме как принять этот вызов.

Когда мы стали старше, нам нравилось шутить, что было здорово, что мы все-таки подрались. Это не только укрепило нашу дружбу, но это также была первая, и, надеюсь, единственная возможность для нас ввязаться в реальную потасовку. Когда еще две девчонки вроде нас соберутся подраться? Мне доводилось поваляться на земле с Тедди и даже ударить его, но чтобы драться? Он ведь был ребенком, и даже когда он вырос, Тедди для меня все равно оставался маленьким братом и в некотором роде моим собственным ребенком. Я ведь сидела с ним тогда, когда ему было всего несколько недель. Я бы никогда не смогла его сильно ударить. А Ким была единственным ребенком, и у нее не было родственников, с которыми можно было бы подраться. Возможно, она могла бы в своем лагере нарваться на драку, но последствия были бы ужасны в виде многочасовых семинаров по разрешению конфликтов с привлечением консультантов и раввина.

- Мой народ знает, как бороться с теми, кто лучше их, но только лишь словами, огромным, огромным количеством слов, - кто-то сказала она мне.

Но в этот осенний день мы дрались на кулаках. После того, как прозвенел последний звонок, мы вместе вышли на школьную площадку и поставили свои рюкзаки на землю, которая была еще влажной от моросившего весь день дождя. Она налетела на меня, как бык, разом выбив из меня дух. Я ударила ее сжатым кулаком по голове, как это обычно делают мужчины. Толпа школьников собралась вокруг нас, чтобы посмотреть на это зрелище. Драка была чем-то новеньким в нашей школе. А драка между девчонками – это было вообще чем-то особенным. Тем более драка между хорошими девочками – чистый джек-пот.

К тому моменту, когда учителя нас разняли, половина шестых классов собралась вокруг (по сути образовалось кольцо из учеников, которые слонялись по площадке и ждали, чтобы что-нибудь случилось). Полагаю, их всех привлекла драка. У меня была разбита губа и повреждено запястье, когда мой кулак вместо плеча Ким угодил в столб, к которому крепилась волейбольная сетка. У Ким был подбит глаз и огромная царапина на бедре, которую она получила, споткнувшись о свой рюкзак в попытке пнуть меня.

Не было проникновенного примирения и официального урегулирования конфликта. Как только учителя разняли нас, мы с Ким посмотрели друг на друга и расхохотались. После того, как мы увильнули от посещения кабинета директора, мы отправились домой. Ким рассказала мне, что единственная причина, по которой она согласилась стать капитаном команды состоит в том, что если тренер сделает это в начале учебного года, то это удержит его от мысли выбрать тебя в дальнейшем (удобная уловка, которую я взяла на вооружение). А я пояснила ей, что я согласна с ней в том, что касается «Убить пересмешника», которая была моей любимой книгой. И тогда это и случилось. Мы стали друзьями, такими, какими нас и представляли себе все окружающие. Мы больше никогда не подняли руку друг на друга, даже несмотря на то, что наши многочисленные словесные перепалки могли окончиться так же, как и началась наша первая драка.

Думаю, именно после нашей огромной ссоры миссис Шейн не разрешила Ким приходить ко мне домой, будучи убежденной в том, что ее дочь вернется на костылях. Мама предложила сходить к ней и все уладить, но мне кажется, что мы с папой поняли, что при ее характере эта дипломатическая миссия могла бы закончиться запретительным судебным вердиктом по отношению к нашей семье. В конце концов, папа пригласил Шейнов на обед с запеченной курицей, где явно было видно, что миссис Шейн не слишком адекватно относилась к нашей семье.

- Так вы работаете в магазине аудио и видеозаписей, и одновременно учитесь на преподавателя? И еще готовите? Как необычно, - сказала она папе.

Но мистер Шейн провозгласил, что мои родители вполне приличные люди, наша семья не агрессивна, и сказал матери Ким, что сама Ким вольна приходить к нам и уходить свободно.

За то полугодие в шестом классе мы с Ким избавились от ярлыков хороших девочек. Разговоры о нашей драке не прекращались, а только обрастали новыми подробностями – сломанными ребрами, вырванными ногтями, следами укусов. Но когда мы вернулись в школу после зимних каникул, все было забыто. И мы снова были темноволосыми тихими хорошими девочками-близнецами.

А мы больше и не возражали. Можно сказать, что эта репутация сослужила нам службу за эти годы. Если, например, мы обе отсутствовали в один и тот же день, то люди автоматически предполагали, что мы слегли от одной болезни, а не то, что мы решили прогулять школу ради просмотра художественного фильма в студийной аудитории университета. Когда ради шутки кто-то обклеил школу наклейками «Продается» с указанием соответствующего лота на eBay[ (6), все подозрения были обращены на Нельсона Бейкера и Дженну Маклафлин, но не на нас. Даже когда мы честно признались в шутке – мы не планировали приносить неприятности кому-либо другому – нам пришлось потрудиться, чтобы убедить всех, что это действительно были мы.

Это всегда веселило Ким:

- Люди верят только в то, во что они хотят верить, - сказала она.

_______________

1 - Ханукальная менора – светильник, который зажигают на празднование Хануки.

2 - Тора – определение из википедии

3 - Бат-мицва – достижение еврейской девочкой религиозного совершеннолетия.

4 - Шаббат – в иудаизме — седьмой день недели, в который Тора предписывает воздерживаться от работы.

5 - Оценка «В» в американской системе образования соответствует оценке «4» в российской системе образования.

6 - eBay Inc. (русск. иБэй) — американская компания, предоставляющая услуги в областях интернет-аукционов (основное поле деятельности), интернет-магазинов, мгновенных платежей, VoIP.

16:47

Однажды маме удалось затащить меня в казино. Мы отправились в отпуск к озеру Крейтер и остановились в индийской резервации, чтобы перекусить. Маме захотелось немного поиграть в азартные игры, и я пошла с ней, пока папа оставался с Тедди, дремавшем в своей коляске. Мама сразу же села за стол, где играли в блэкджек на деньги. Крупье посмотрел на меня, затем на маму, которая ответила на его недоверчивый взгляд своим острым, как бритва, взглядом, после чего ослепительно улыбнулась. Застенчиво улыбнувшись в ответ, крупье так и не сказал ни слова. Я заворожено наблюдала за маминой игрой. Казалось, мы пробыли там всего пятнадцать минут, когда раздраженный папа с Тедди зашли туда, разыскивая нас. Оказалось, прошло уже больше часа.

В отделении интенсивной терапии точно также. Невозможно сказать какое сейчас время суток, и сколько времени уже прошло. Здесь отсутствует естественное освещение. И к тому же никуда не деться от непрерывного шума, только вместо электронного пиканья игровых автоматов и приятного звона четвертаков, здесь раздается жужжание и шум медицинского оборудования, бесконечные приглушенные имена докторов, вызываемых по громкоговорителю и, конечно, постоянная болтовня медсестер.

Я не уверена, сколько уже здесь нахожусь. Некоторое время назад медсестра с мелодичным акцентом, которая мне понравилась, сказала, что собирается домой.

- Я вернусь завтра, но хочу увидеть тебя здесь, милая, - сказала она.

Сначала я подумала, что это было странно. Неужели она хотела видеть меня здесь, или перемещенной в другую часть больницы? Но затем я поняла, что она имела в виду, что хотела увидеть меня в этом состоянии, а не мертвой.

Доктора продолжают приходить, поднимать мне веки и светить фонариком в мои глаза. Они грубые и вечно торопящиеся, как будто не считают веки достойными мягкого обращения. Это заставляет задуматься над тем, как редко в жизни мы притрагиваемся к чьим-то векам. Возможно, родители иногда придерживают тебе веко, убирая соринку из глаза, или парень может одарить их поцелуями, легкими, словно бабочка, за несколько мгновений до того, как ты заснешь. Но веки – это не локти, не колени, не плечи, не те части тела, которые привыкли к небрежным, грубым касаниям.

Сейчас возле моей кровати социальный работник. Она просматривает мою историю болезни и разговаривает с одной из медсестер, которая обычно сидит за столом в центре комнаты. Потрясающе, как пристально они наблюдают здесь за мной. Если они не светят мне фонариком в глаза, или не считывают информацию с распечаток, которые вылезают из принтеров, находящихся у кровати, тогда они просматривают все твои жизненно важные органы на экране компьютера. Если что-нибудь идет хоть чуть-чуть не так, один из мониторов начинает пиликать. Сигнал тревоги раздается обязательно. Сначала меня это пугало, но теперь я понимаю, что большую часть времени, когда он раздается – это машины выдают ложный сигнал, не люди.

Социальный работник выглядит изнуренно, как будто она не возражала бы прилечь на одну из свободных здесь коек. Я не единственная больная у нее. Она скакала между пациентами и их семьями на протяжении всего дня. Она – мост, соединяющий докторов и людей, и вы можете почувствовать напряжение, существующее между этими двумя отдельными мирами.

Она читает мою историю болезни и разговаривает с медсестрами, а затем идет обратно вниз, к моим родственникам, которые мгновенно замолкают и теперь сосредоточенно занимаются какими-то незначительными занятиями. Ба вяжет. Дедушка притворяется задремавшим. Тетя Диана играет в судоку. Мои кузины, сменяя друг друга, играют в поставленную на беззвучный режим, игровую приставку.

Ким ушла. Когда, после посещения часовни, она вернулась обратно в комнату ожидания, она обнаружила Миссис Шейн в полнейшем беспорядке. Она так смутилась, что ей пришлось увести свою мать. Вообще-то, я думаю, присутствие миссис Шейн скорее помогло. Всем казалось, что они заняты важным делом, успокаивая её. А теперь они вновь чувствуют себя бесполезными, вернувшись к бесконечному ожиданию.

Когда социальный работник входит в комнату ожидания, все встают со своих мест, словно они приветствуют особу королевских кровей. Она слегка улыбается, что, как я заметила, она проделывала сегодня уже несколько раз. Думаю, это её знак, говорящий, что все в порядке, или, по крайней мере, все стабильно, и она здесь только для того, чтобы рассказать о моем состоянии, а не сбросить бомбу.

- Миа все еще без сознания, но основные показатели состояния её организма улучшаются, - говорит она собравшимся родственникам, побросавшим свои занятия на стульях. – Сейчас она со специалистами по техобслуживанию аппаратов искусственной вентиляции легких. Они проводят испытания, чтобы посмотреть, как работают её легкие, и сможет ли она обойтись без респиратора.

- Значит, это хорошие новости, да? – спрашивает тетя Диана. – Ведь, если она может самостоятельно дышать, значит, она скоро очнется?

Социальный работник выдает натренированный сочувствующий кивок.

- Это хорошо, если она сможет дышать самостоятельно. Это показывает, что её легкие выздоравливают и её внутренние повреждения находятся в стабильном состоянии. Но вопрос об ушибе головного мозга все еще остается открытым.

- Почему это? – влезает кузина Хизер.

- Мы не знаем, когда она очнется самостоятельно, или размер повреждений её головного мозга. Эти первые двадцать четыре часа самые сложные, и Миа получает самый лучший уход.

- Мы можем её увидеть? – спрашивает Дед.

Социальный работник кивает.

- Поэтому я здесь. Думаю, если Мию навестит кто-то из родных, то пойдет ей только на пользу. Но войти могут один-два человека.

- Мы пойдем, - говорит Ба. Дед уже стоит возле нее.

- Да, я так и подумала, - говорит социальный работник. – Мы ненадолго, - уверяет она остальных членов семьи.

Они втроем идут по коридору в полной тишине. В лифте социальный работник пытается подготовить бабулю и дедулю к тому зрелищу, что я из себя представляю, объясняя обширность моих травм, которые выглядят кошмарно, но вполне излечимы. Ведь больше всего врачей беспокоят именно внутренние повреждения.

Она ведет себя так, словно мои бабушка с дедушкой – дети малые. Они гораздо выносливей, чем кажутся. Дед был врачом в Корее. А Ба, она всегда кого-нибудь спасает: будь то птичка с переломанным крылом, больной бобер, или олень, которого сбила машина. Оленя потом выпустили на волю в заповедник живой природы, что довольно забавно, ведь Ба обычно ненавидит оленей, они жрут растения в её саду. «Красивые крысы», - так она зовет их. «Вкусные крысы», - приговаривает Дед, когда пускает одного такого на стейк. Но тот олень, Ба просто не могла вынести, видя, как он мучался, поэтому спасла его. Я подозревала, что она посчитала его за одного из своих ангелов.

И все же, когда они входят через автоматические двери, ведущие в отделение интенсивной терапии, оба замирают на месте, как вкопанные. Ба берет Деда за руку, и я пытаюсь вспомнить, видела ли когда-нибудь, как они держатся за руки. Ба взглядом ищет среди больных на койках меня, но только социальный работник начала было указывать в мою сторону, как Дед уже видит меня и направляется в мою сторону.

- Привет, утенок, - говорит он. Он уже сто лет меня так не называл, ну как минимум с тех пор, когда я была еще младше, чем Тедди сейчас. Ба медленно подходит к моей кровати, судорожно сглатывая, пока идет. Может быть, раненые зверушки все-таки не были такой уж хорошей подготовкой.

Социальный работник пододвигает два стула, ставя их в ногах моей кровати.

- Миа, твои бабушка и дедушка здесь, - они жестом говорит им присесть. – Оставлю вас наедине.

- Она может нас слышать? – спрашивает Дед. – Если мы будем говорить с ней, она поймет?

- Честно, я не знаю, - отвечает социальный работник. – Но ваше присутствие может быть успокаивающим настолько, насколько ваши слова будут успокаивать, - затем она довольно грозно на них глядит, как бы говоря, чтобы они не сказали чего-то такого, что бы расстроило меня. Я знаю, что это её работа предупреждать о подобных вещах, и что у нее и так забот невпроворот, и она не может все время быть очень чувствительной, но на секунду, я её ненавижу.

С этим она уходит. Ба и Дед еще с минуту сидят в полной тишине. Затем Ба начинает рассказывать про орхидеи, которые выращивает в своей оранжерее. Я замечаю, что она переоделась из своего рабочего комбинезона в пару чистых вельветовых брюк и свитер. Кто-то видимо заезжал домой и прихватил для нее чистую одежду. Дед сидит очень ровно, но его руки трясутся. Он не любитель поболтать, так что, наверное, ему труднее начать непринужденную беседу со мной сейчас.

Заходит еще одна медсестра. У нее темные волосы, и глаза светятся каким-то странным блеском, а может это просто макияж. У неё нарощенные акриловые ногти, а на них маленькие сердечки. Наверное, она очень усердно трудится, чтобы сохранить ногти в таком безупречном виде. Мне это нравится.

Это не моя медсестра, но она все равно подходит к Ба и Деду.

- Не сомневайтесь ни на секунду в том, что она может вас слышать, - говорит она им. – Она полностью осознает все, что происходит. - Она встает, уперев руки в бока. Я практически могу представить, как она лопает пузырь жвачки. Ба и Дед смотрят на нее, впитывая все, что она говорит. – Вы можете подумать, что врачи или медсестры выступают тут с развлекательным шоу, - рассказывает она, показывая рукой на стену с медицинским оборудованием. – Неа. Она - главная героиня шоу. Может она просто ждет своего часа. Так что говорите с ней. Расскажите, что она может воспользоваться всем временем, которое сочтет нужным, но пусть возвращается. Скажите, что ждете её.

***

Мама и папа никогда бы не назвали нас с Тедди ошибками. Или случайностями. Или сюрпризами. Или чем бы там ни было еще, олицетворяющее эти глупые эвфемизмы. Но ни один из нас не был запланирован, и родители не пытались этого скрывать. Мама забеременела мной, когда была совсем молодой.

Не подростком, но все равно молодой среди их друзей. Ей было двадцать три, и они с папой уже были год как женаты.

Забавно, но папа всегда был одним из тех, кто предпочитает строгий костюм с галстуком, то есть он был более традиционным, чем можно было бы представить. Потому что, даже имея волосы, выкрашенные в синий цвет, кучу татушек, кожаную косуху и работая в магазине музыкальных пластинок, он хотел жениться на моей маме в то время, когда все их друзья все еще наслаждались разгульной жизнью. «Подружка – это же такое идиотское слово», - говорил он. – «Я просто не мог так называть её. Так что мы должны были пожениться, чтобы я мог называть её своей женой».

***

В маминой же семье были серьезные проблемы. Она не вдавалась в подробности, но я знала, что её отец уже давно умер, а с матерью она не общалась, хоть сейчас мы и виделись пару раз в год с Бабушкой и Папой Ричардом, так звала мама своего отчима.

Поэтому мама была принята не только папой, но и большой, в большинстве своем нормальной, семьей, к которой он принадлежал. Она согласилась выйти за него, даже учитывая, что они были вместе всего лишь год. Конечно, они все равно сделали все по-своему. Их поженила мировая судья-лесбиянка, пока их друзья играли гитарную, более тяжелую версию «Свадебного марша». Невеста была в белом платье 20х годов и черных шипованных ботинках. Жених был в коже.

Мама забеременела мной из-за чьей-то еще свадьбы. Один из папиных друзей-музыкантов, который переехал в Сиэтл, обрюхатил свою подружку, и им срочно нужно было устроить эту свадьбу. Мама с папой пошли на свадьбу, и на праздновании они немного перебрали со спиртным и позже в отеле не были так осторожны как обычно. Тремя месяцами позднее на тесте на беременность обнаружилась тоненькая голубая полоска.

По их рассказам было понятно, что они еще не были готовы стать родителями. Никто из них еще не чувствовала себя достаточно взрослым для этого. Но вопрос о том, оставлять ли меня, даже не поднимался. Мама была решительно настроена «за» выбор. У нее даже на машине была наклейка со словами: «Если ты не можешь мне доверить сделать выбор, то, как ты сможешь доверить мне ребенка?». И в её случае выбором было оставить меня.

У папы было больше сомнений. Он практически сходил с ума, но только до той минуты, как доктор вытащил меня, затем он расплакался.

- Вздор! – сказал он, когда мама рассказывала эту историю. – Я такого не делал!

- Хочешь сказать, что не расплакался тогда? – саркастично спросила мама его в ответ.

- Я прослезился. А не расплакался, - затем папа мне подмигнул и изобразил, будто разрыдался словно малыш.

Поскольку я была единственным ребенком среди друзей родителей, я была всем в новинку. Меня растили среди музыкантов, с кучей тетушек и дядюшек, которые относились ко мне, словно к своему собственному ребенку, даже после того, как я начла проявлять странную привязанность именно к классической музыке. Но и другую семью я не хотела. Ба и Дед жили неподалеку и с удовольствием брали меня на выходные, чтобы мама с папой могли поразвлечься и остаться на всю ночь на

Дата добавления: 2015-06-26