Джон Стейнбек. На Восток От Эдема 26 страница

- Это которая приятно отдает гнилыми яблоками?

- Да. Мне с ней лучше будет рассказывать.

- А мне - слушать, - сказал Самюэл.

Ли ушел на кухню. Самюэл спросил Адама:

- Он тебе это рассказывал? - Нет, - сказал Адам.- Не рассказывал. А

может, и рассказывал, да я не слушал.

Ли вернулся со своей глиняной бутылью и тремя фарфоровыми чашечками,

просвечивающими насквозь - до того были тонки.

- Плосу пить китайски, - произнес Ли ломано, наливая в чашечки почти

черный напиток.- Она полынью изрядно сдобрена. Если выпить достаточную

порцию, действием не уступает абсенту.

Самюэл пригубил.

- Но почему же тебя так заинтересовало это место? - спросил он.

- Мне казалось, что человек, способный сложить ту великую повесть, в

точности знал, что хочет сказать, и слова его не допускают разнотолков.

- Ты говоришь "человек". Значит, не думаешь, что это книга

божественная, писанная перстами Бога?

- Я думаю, что ум, создавший эту повесть, был умом божественным. У нас

в Китае было несколько таких умов.

- Любопытно, - сказал Самюэл.- Значит, ты все таки не пресвитерианин.

- Говорю же я вам, что становлюсь все больше и больше китайцем. Ну, так

вот. Поехал я в Сан-Франциско, в штаб-квартиру, так сказать, нашего родового

объединения. Слыхали о таких? У наших больших старинных родов есть центры,

где каждый член рода может получить или оказать помощь. Род Ли очень

многочислен. Он заботится о своих членах.

- Доводилось слыхать, - сказал Самюэл.

- О наших тонгах <Тонг - тайная организация, часто преступная.>?

Головолезы-китаєзы воевать изза лабынь?

- Вроде того.

- Это немножко другое, - сказал Ли. - Я поехал потому, что в нашем роду

есть несколько почтенных, ученейших старцев-мыслителей, пытающихся добраться

до самой сути. Подобный старец может много лет продумать над

одной-единственной фразой мудреца, которого у вас зовут Конфуций. Я решил,

что именно такие специалисты-толкователи могут мне помочь. Они славные

старики. Выкурят под вечер свои две трубочки опиума для успокоения и

обострения мысли - и сидят всю ночь, и разум работает чудесно. Мне кажется,

никакой другой народ не умеет употреблять опиум во благо.

Ли чуточку отпил и продолжал:

- Я почтительно изложил свою проблему одному из мудрых старцев - прочел

ему эту повесть, сказал, что понял, чего не понял. На следующую ночь сошлись

уже четверо старцев и призвали меня. Мы всю ночь прообсуждали, - сказал Ли

со смехом.

- Забавно ведь. Не каждому расскажешь об этом ученом разыскании.

Вообразите себе четырех таких старцев, из которых младшему уже за девяносто,

- и вот они углубляются в древнееврейский. Нанимают ученого раввина. Садятся

за ученье, как школьники. Упражнения, грамматика, словарь, простые

предложения. Представьте себе древнееврейские речения, писанные китайской

тушью - кисточкой! Вас бы затруднило то, что писать нужно справа налево, но

старцев ничуть - ведь мы, китайцы, пишем сверху вниз. О, наши старцы народ

дотошный! Они углубились до самых корней.

- А ты?- спросил Самюэл.

- Я продвигался рядом, любуясь красотой их гордого и чистого ума. Я

начал любить свою расу, мне впервые захотелось быть китайцем. Дважды в месяц

я встречался с ними, а здесь, у себя в комнате, исписывал тетради

письменами. Купил все древнееврейские словари, какие только есть. Но старцы

неизменно меня опережали. А вскоре и раввина опередили; пришлось ему

призвать на помощь коллегу. Вот бы вам, мистер Гамильтон, просидеть с нами

одну из тех ночей за обсуждениями и спорами. Бесконечные вопросы, поиски

ответа - о, какая красота, какая прелесть мысли!

Через два года мы почувствовали, что можем приступить к вашим

шестнадцати стихам из четвертой главы "Бытия". Старцы также признали стих

седьмой очень важным. "Будешь господствовать"? "Господствуй"? И вот какое

золото намыли мы долгими трудами: "Можешь господствовать". "Ты можешь

господствовать над грехом". И улыбнулись старцы, закивали головами,

чувствуя, что недаром потрачены два года. И благодаря этому труду вышли они

из своей китайской обособленности - и сейчас изучают древнегреческий.

- История фантастическая, - сказал Самюэл.Я слушал тебя пристально,

однако, может, чего-то не уловил. Почему это место так важно?

Дрожащей от волнения рукой Ли вновь наполнил изящные чашечки. Выпил

свою одним глотком.

- Разве не ясно? - воскликнул он.- Американская Стандартная приказывает

людям господствовать над грехом, как господствуют над невежеством.

Английская королевская сулит людям непременную победу над грехом, ибо

"будешь господствовать" - это ведь обещание. Но древнееврейское слово

"тимшел" - "можешь господствовать" - дает человеку выбор. Быть может, это

самое важное слово на свете. Оно говорит человеку, что путь открыт - решать

предоставляется ему самому. Ибо если "ты можешь господствовать", то верно и

обратное: "а можешь и не господствовать". Разве не понятно?

- Нет, понятно. Понимаю. Но ты ведь не веришь, что это закон,

установленный Богом. Почему же считаешь, что это так важно?

- А вот слушайте!- ответил Ли. - Я давно хотел это высказать. Предвидел

даже ваши вопросы и как следует подготовился. Важен всякий завет, повлиявший

на мышление, на жизнь бесчисленных людей. Многие миллионы ваших верующих

слышат эти слова как приказ: "Господствуй" - и делают весь свой упор на

повиновение. А другие миллионы слышат: "Будешь господствовать" - как

предопределение свыше. Что бы они ни сделали, все равно будет то, что

предопределено заранее. Но "можешь господствовать"! - ведь это облекает

человека величием, ставит его вровень с богами, и в слабости своей, в грязи

и в скверне братоубийства он все же сохраняет великую возможность выбора. -

Голос Ли зазвучал торжествующей песнью.- Он может выбрать путь, пробиться и

победить.

- Ты веришь в это, Ли? - спросил Адам.

- Да, верю. Верю. Ведь так легко - по своей лености и слабости отдаться

на милость божества, твердя: "Я ничего не мог сделать: так было

предопределено". Но подумайте, сколь возвеличивает нас выбор! Он делает

людей людьми. У кошки нет выбора, пчеле предписано производить мед. У них

нет богоравности... И знаете, эти почтенные старцы, прежде тихо

подвигавшиеся к смерти, теперь не хотят умирать - им стало интересно жить.

- То есть эти старые китайцы поверили в Ветхий Завет? - спросил Адам.

- Эти старцы способны распознать повесть, в которой содержится истина,

и они верят такой повести. Они знатоки правды. Они знают, что в этих

шестнадцати стихах заключена человеческая история всех времен, культур и

рас. И они не верят, что человек, написавший истину в шестнадцати без малого

стихах, в последней этой малости, в одном глаголе, мог солгать. Конфуций

учит людей жить успешливо и хорошо. Но эта повесть - лестница, возводящая

нас к звездам.- Глаза у Ли блестели. - Это остается с тобой навсегда. Оно

отсекает корни у слабости, трусливости и лени.

- Не понимаю, как ты смог во все это вникнуть, стряпая, растя мальчиков

и заботясь обо мне, - сказал Адам.

- Я и сам не понимаю, - сказал Ли. - Но выкурю под вечер две трубочки

по примеру старцев - только две - и чувствую себя человеком. И чувствую, что

человек - это что-то очень значительное, быть может, даже более

значительное, чем звезда. Это у меня не теология. Во мне нет тяги к богам.

Но я воспылал любовью к блистающему чуду - человеческой душе. Она прекрасна,

единственна во Вселенной. Она вечноранима, но неистребима, ибо "ты можешь

господствовать".

Провожая гостя, Ли и Адам шли с Самюэлом к конюшне. Ли нес жестяной

фонарь и освещал дорогу - была одна из тех ясных зимних ночей, когда в небе

роятся звезды, а земля от этих звезд кажется еще темней. На холмах лежала

тишь. Нигде ни шевеленья, не слыхать ни хищников, ни травоядных, и в полном

безветрии темные сучья и листья виргинских дубов недвижно очерчены на фоне

Млечного Пути. Все трое шли молча. Фонарь покачивался, поскрипывал дужкой.

- Когда думаешь вернуться из поездки? - спросил Адам. Самюэл не

ответил.

Акафист понуро дожидался в стойле, опустив голову, уставя мутно-млечный

взгляд в солому под копытами.

- У тебя этот коняга с незапамятных пор, - сказал Адам.

- Ему тридцать три года, - сказал Самюэл.- Зубы съедены. Приходится

кормить его с рук теплой мешанкой. И кошмары ему снятся. Вздрагивает,

всхлипывает иногда во сне.

- В жизни не видал клячи уродливей, - сказал Адам.

- Это так. Потому я, должно быть, и купил его жеребчиком. Два доллара

отдал за него тридцать три года назад. Все у него не так - копыта оладьями,

бабки такие толстые, короткие, прямые, будто и сустава вовсе нет. Голова

скуластейшая, спина седловатая. Грудь щуплая, круп широченный. Донельзя

тугоузд и по сей день отбрыкивается от подхвостника. А под седлом у него

такой ход, точно едешь на санях по крупной гальке. Рысить не может, в шагу

спотыклив, а все тридцать три года я в нем не нашел ни единого достоинства.

И даже характер паршивый. Вредный, вздорный, нечестный, непослушный. До сих

пор остерегаюсь идти позади него - непременно лягнет. Кормлю его - норовит

укусить руку. И однако я люблю его.

- И назвали Акафистом, - сказал Ли.

- Именно так, - сказал Самюэл.- Я подумал: создание, настолько

обделенное во всем, должно хоть имя носить благозвучное. Недолго уж ему его

носить...

- Может, стоило бы избавить его от мучений?- сказал Адам.

- От каких таких мучений? - вопросил Самюэл. Он один из немногих

счастливых и цельных существ, кого я встретил в жизни.

- Ему, должно быть, тошно от ломотья и колотья, от всяких болей.

- Ну нет. Акафисту не тошно. Он себя и по сей день считает конем первый

сорт. А ты бы пристрелил его, Адам?

- Да, пожалуй. Пристрелил бы.

- Взял бы на душу ответственность?

- Думаю, взял бы. Ему тридцать три года. Лошадиный век давно прожит.

Ли поставил фонарь на землю. Самюэл присел рядом на корточки и

бессознательно протянул руки к теплу, к желтой бабочке фонарного огня.

- Встревожил ты меня, Адам, - сказал он.

- Чем?

- Ты и вправду пристрелил бы моего коня, потому что считаешь, что

смерть может быть приютнее жизни?

- Ну, я в том смысле...

- Тебе-то самому жизнь приятна? - в упор спросил Самюэл.

- Конечно, нет.

- А если бы у меня было лекарство, что тебя либо вылечит, либо убьет,

должен был бы я дать его тебе? Всмотрись в свою душу, человече.

- Какое лекарство?

- Нет уж, - сказал Самюэл.- Раз говорю, значит верь, что оно и убить

может.

- Осторожно, мистер Гамильтон, - сказал Ли.- Осторожно.

- Вы о чем? - произнес Адам.- Что у вас на уме? Говорите.

- А что, если разок не осторожничать? - тихо сказал Самюэл.- Если я не

прав - слышишь. Ли? - если делаю ошибку, то готов за нее ответить, беру всю

вину на себя.

- Но вы уверены, что правы?- спросил Ли неуспокоенно.

- Конечно, нет. Адам, дать тебе мое лекарство?

- Дай. Не знаю, что это за лекарство, но все равно дай.

- Адам, Кэти в Салинасе. Она владелица борделя, самого развратного и

грязного во всем крае. В продаже там зло, извращение, склизкая мерзость

худшее, что могут придумать люди. Туда идут насладиться уроды телесные и

духовные. Но хуже всего вот что. Кэти - сейчас она зовется Кейт - растлевает

молодежь, навек калечит душу свежим, красивым юнцам... Вот тебе лекарство.

Посмотрим, как оно подействует.

- Ты лжешь, - сказал Адам.

- Нет, Адам. Изъянов у меня куча, но я не лжец.

Адам рывком повернулся к Ли.

- Это правда?

- У меня нет противоядия, - сказал Ли. - Да. Это правда.

Адам стоял, пошатываясь, в свете фонаря; потом крутнулся, бросился

куда-то прочь. Слышен был его тяжкий бег. Спотыкается, упал, ломая ветви

кустов; продирается дальше по склону. Вот уж он наверху, за гребнем холма -

и только тогда шум утих.

- Ваше лекарство действует, как яд, - сказал Ли.

- Ответственность на мне, - сказал Самюэл.- Я давным-давно усвоил одну

истину. Если твоего пса отравили стрихнином и он лежит подыхает, возьми

топор и неси пса к чурбаку, на котором рубишь дрова. Дождись нового приступа

судорог и тут-то отруби псу хвост. И, если стрихнин не слишком успел

внедриться в кровь, пес может выздороветь. Потрясением боли возможно

перебороть яд. А без этого подохнет непременно.

- Но откуда вы знаете, что это сходный случай?

- А я и не знаю. Но без этого он бы непременно умер.

- Вы смелый человек, - сказал Ли.

- Нет, я старый человек. И если вина ляжет мне камнем на сердце, то уж

ненадолго.

- Как вы думаете, что он теперь сделает? - спросил Ли.

- Не знаю, - сказал Самюэл.- Но по крайней мере перестанет хохлиться,

сидеть сычом. Посвети мне, пожалуйста.

При желтом свете фонаря Самюэл взнуздал Акафиста, вложил удила, чуть не

напрочь стертые лошадиными зубами. Мартингалом <Мартингал - ремень для

удержания головы лошади в нужном положении.> Самюэл давно уже не

пользовался, и старый коняга волен был ронять понуро голову в оглоблях или,

остановясь, щипать придорожную траву. Самюэлу это не мешало. Он ласково

надел коню подхвостник, и Кафи, избочась, попытался лягнуть хозяина. Когда

тот кончил запрягать, Ли сказал:

- Не возражаете, если я сяду рядом, немного провожу вас? Назад вернусь

пешком.

- Садись, - сказал Самюэл, как бы не замечая, что Ли поддерживает его

под локоть, помогает подняться в тележку.

Ночь была темным-темна, и Кафи выражал свое неудовольствие ночной ездой

- то и дело спотыкался.

- Давай же. Ли. Говори, что хотел сказать, - произнес Самюэл.

Ли не удивился его догадливости.

- Я, наверно, тоже люблю всюду совать нос, - сказал он.- И вот сейчас

недоумеваю. Я вроде бы могу оценивать вероятность людских поступков, но вы

меня просто ошарашили. Я бы поспорил на что угодно, что уж вы-то Адаму не

скажете.

- А ты знал о ней?

- Разумеется, - сказал Ли.

- А мальчикам известно?

- Не думаю. Но рано или поздно все равно узнают. Сами знаете, как

жестоки дети. Рано или поздно им крикнут на школьном дворе, кто такая их

мать.

- Ему, пожалуй, следует увезти их отсюда, - сказал Самюэл.- Ты обмозгуй

это. Ли.

- Вы не ответили на мой вопрос, мистер Гамильтон. Как вы решились ему

сказать?

- А я, по-твоему, так уж был не прав, что сказал?

- Нет, я этого совсем не думаю. Но мне всегда казалось, что вам не

свойственна твердая, упрямая решительность. Так я оценивал вас. Вам, может,

неинтересно меня слушать?

- Укажи мне человека, которому неинтересно слушать, как его оценивают.

Продолжай.

- Вы человек добрый, мистер Гамильтон. И мне всегда казалось, что эта

доброта исходит из нелюбви к тревогам. Притом ваш разум легконог, словно

ягненок, резвящийся на ромашковом лугу. Вам, насколько я знаю, не присуща

бульдожья хватка. А сейчас этот ваш внезапный поступок разрушил все мое

представление о вас.

Кафи неспешно вез тележку, спотыкаясь в колеях. Намотав вожжи на

кнутовище, воткнутое сбоку, Самюэл погладил бороду, бело мерцающую в

звездном свете. Снял свою черную шляпу, положил себе на колени.

- Этот поступок меня самого удивил не меньше, чем тебя, - сказал он. Но

если хочешь знать его причину, обрати взор на себя.

- Не понял.

- Если бы ты рассказал мне о своих разысканиях раньше, то, возможно,

многое бы у меня пошло иначе.

- Все еще не понял.

- Берегись, Ли, не буди во мне говорливого ирландца. Я тебе сказал,

ирландское на меня находит полосами. И вот сейчас я чувствую - находит.

- Мистер Гамильтон, вы уезжаете и уже не вернетесь, - сказал Ли. - Вы

на долгую жизнь не настроены.

- Это верно, Ли. Но как ты догадался?

- Вокруг вас присутствие смерти. Она на вас словно сиянье.

- Не думал я, что кто-нибудь это увидит, - сказал Самюэл.- Знаешь, Ли,

мне моя жизнь кажется музыкой - не всегда хорошей, но все-таки имеющей строй

и мелодию. И уже давно ее играл неполный оркестр. И звучала только одна нота

- неизбывная нота печали. Я не один такой, Ли. Думается мне, слишком многие

из нас заканчивают жизнь на грустной ноте поражения.

- Может быть, сейчас у людей чрезмерный достаток,- сказал Ли. - Я

заметил, богатые особенно страдают неудовлетворенностью. Одень человека,

насыть, дай ему хороший дом - и он умрет с тоски.

- И все изменили твои два заново переведенных слова: "Можешь

господствовать". Они взяли меня за горло и тряхнули. И когда голова

перестала кружиться, открылся путь - новый и светлый. И моя жизнь, которая

кончается, идет теперь к чудесному окончанию. У моей жизни теперь новая,

прощальная мелодия, как птичья песня в ночи.

- Вот так же подействовало это на моих старых родичей,- сказал Ли,

вглядываясь в Самюэла сквозь мрак.

- "Ты можешь господствовать над грехом". Да, в этом суть. Не верю я,

что все люди кончают поражением. Могу назвать тебе с десяток победивших - и

как раз ими-то и жив мир. В битвах духа, как во всяких войнах, только

победителей увековечивает память. Конечно, большинство бойцов гибнут

побежденными, но есть и другие, что, подобно столпу огненному, ведут

испуганных людей сквозь темноту. "Ты можешь, ты можешь!" Какое торжество]

Верно, что мы слабы, недужны, сварливы, но если бы этим все в нас

исчерпывалось, то мы исчезли бы с лица земли много тысяч лет назад. Только и

осталось бы от человечества, что несколько кусков окаменелой челюсти с

обломанными зубами в пластах известняка. Но все меняет возможность выбора

возможность победы! Прежде я этого не сознавал и не принимал. Понимаешь

теперь, Ли, почему я сказал Адаму? Я воспользовался возможностью выбора.

Может, я ошибся, но, сказав Адаму, я и его заставил либо жить по-настоящему,

либо очистить место. Как звучит это слово. Ли?

- Тимшел, - ответил Ли. - А сейчас я сойду.

- Далеко тебе будет идти.

Тележка остановилась. Ли сошел.

- Самюэл! - произнес он.

- Вот я, - отозвался со смехом старик.- Лиза сердится, когда я

откликаюсь, как библейский Самуил.

- Самюэл, ты превзошел меня мыслью и делом.

- Уходящему так и положено, Ли.

- Прощай, Самюэл.- И с этими словами Ли торопливо зашагал обратно к

дому. Услышал скрежет железных шин по камням, обернулся, глядя вслед

тележке, взъезжающей по склону, - и на звездном фоне неба увидел старого

Самюэла в белом ореоле седин.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

На этот раз зима в долине была потопно-влажная, чудесная. Дождь падал

мягко, впитываясь в почву, а не вымывал ее бурными ручьями. Травостой был

высок в январе, а в феврале холмы буйно зазеленели, и шерсть на скотине

густела и лоснилась. Мягкие дожди продолжались и в марте, и каждый проливень

учтиво дожидался, пока предыдущий не впитается полностью в землю. Потом на

долину хлынула теплынь, и земля вся запестрела желтыми, синими, червонными

цветами.

Том жил на ранчо один; и даже это тощеземье похорошело, посочнело,

камни спрятались под травами, и гамильтоновы коровы утучнились, а волглая

шерсть у овец была густой и длинной.

Пятнадцатого марта, в полдень. Том сидел на скамье у кузницы. Солнечное

утро кончилось, и с океана, из-за гор, плыли серые дождевые тучи, а внизу по

пестрой земле скользили их тени.

Том услышал конский топот, увидел, что к дому скачет какой-то

мальчонка, взмахивая локтями и колотя пятками усталую лошадь. Том встал,

пошел к дороге. Мальчик подскакал к дому, сдернул шляпу с головы, достал и

кинул наземь желтый конверт, круто повернул лошадь и снова понудил ее

пятками к галопу.

Том крикнул было ему вслед, потом неохотно нагнулся, поднял телеграмму.

Посидел у кузницы на скамейке, держа конверт в руках. Поглядел на холмы, на

старый дом, точно желая хоть что-то спасти, прежде чем надорвет, вскроет

конверт и прочтет четыре неотвратимых слова, уведомляющих, с кем, когда и

что произошло.

Медленно сложил Том телеграмму, потом еще раз, и еще, пока она не

обратилась в квадратик размером с ноготь. Пошел к дому; через кухню и

маленькую гостиную прошел к себе в спальню. Вынул из шкафа свой темный

костюм, перекинул через спинку стула, а на сиденье положил белую рубашку и

черный галстук. Потом лег на кровать и повернулся лицом к стене.

Пролетки и коляски уже покинули салинасское кладбище. Семейство и

друзья вернулись в дом Оливии на Центральном проспекте - поесть, попить

кофе, поглядеть, кто как печалится, и самому достойно погрустить и

посочувствовать.

Джордж предложил Адаму Траску место в наемной пролетке, но Адам

отказался. Он побродил по кладбищу, присел на низкую цементную ограду

семейного участка Уильямсов. Кладбище траурно окружали традиционные темные

кипарисы, дорожки густо заросли белыми фиалками. Кто-то занес их сюда, и они

засорили все кладбище.

Над могильными камнями дул холодный ветер и плакал в кипарисах. Много

здесь было чугунных надгробных звезд на могилах воинов республики, и на

каждой звезде - обтрепанный ветром флажок с прошлогоднего Дня памяти

погибших.

Адам сидел, глядя на горы, на восточный хребет, увенчанный

Фримонт-Пиком. Воздух был пронизан влагой, как бывает иногда перед дождем. А

потом по ветру начал сеяться дождик, хотя небо местами еще голубело.

Адам приехал утренним поездом. Что-то пересилило в нем неохоту и

толкнуло сюда. А он не хотел ехать в Салинас. Просто потому, что не мог

поверить в смерть Самюэла. В ушах еще звучал густой, задушевный голос, не

поздешнему певучий, льющийся необычной музыкой странно подобранных слов, так

что никогда не знаешь, какое будет следующее. А слушая других, обычно знаешь

без промаха, какое слово будет дальше.

Глянув на Самюэла в гробу, Адам понял, что не может примириться с его

смертью. Лицо в гробу было чужое, и Адам ушел, уединился, чтобы сохранить в

себе живого Самюэла.

На кладбище идти пришлось. Не пойти значило бы оскорбить обычай. Но

Адам стоял далеко позади, куда слова не долетали, и когда сыновья засыпали

могилу, он ушел и стал бродить по дорожкам, поросшим фиалками.

Кладбище было пустынно, ветер угрюмо гнул кипарисы, шумя в тяжких

кронах. Капли дождя стали крупней и стегали лицо.

Адам встал, поежился, медленно прошел дорожками к могиле. Свежий сырой

холмик был ровно устлан цветами, но ветер уже растрепал букеты и те, которые

поменьше, сбросил вниз. Адам поднял их, положил на могилу, на место.

И пошел прочь с кладбища. Ветер бил дождем в спину, и черный пиджак

промок, но Адам продолжал идти. Дорогу развезло, в колеях стояли лужицы, по

обочинам рос высокий овсюг и горчица, бойко топорщилась сурепка, цепкие

головки пурпурного чертополоха торчали над влажновесенним зеленым травяным

буйством.

Черная глина покрыла ботинки Адаму, заляпала брюки. От кладбища до

Монтерейской улицы почти миля, и когда, дойдя туда, Адам повернул на восток,

в город, то был весь мокр и грязен. В загнутых полях котелка кольцом стояла

вода, воротничок рубашки намок и смялся, как тряпка.

У въезда в Салинас дорога повернула, обратясь в Главную улицу. Адам

ступил на тротуар, потопал ботинками, сбивая грязь. Дома отгородили его от

ветра, и почти сразу же Адама стал бить озноб. Он ускорил шаг. Не доходя до

конца Главной улицы, завернул в бар гостиницы Эббота. Спросил там коньяку,

торопливо выпил, и дрожь усилилась.

Заметив это, человек за стойкой - мистер Лапьер - сказал:

- Выпейте-ка еще. Иначе сляжете. Горячего рому хотите? Он вышибет из

вас простуду.

- Хочу, - сказал Адам.

- Сейчас сделаю. А пока за кипятком схожу, вот еще рюмка коньяку.

Адам взял рюмку, сел за столик, ежась в мокрой одежде. Бармен вернулся

из кухни с кипящим чайником. Поставил на поднос широкий низкий стакан с

ромом, принес Адаму.

- Пейте как можно горячей, - сказал он.- От этого рома осина трястись

перестанет.

Бармен пододвинул стул, присел, но тут же встал.

- Гляжу на вас, и самому зябко стало. Налью себе тоже.

Принес еще стакан, сел напротив Адама.

- Действует, - сказал он.- А когда вошли, даже напугали - такой были

бледный. Вы не местный?

- Я из окрестностей Кинг-Сити, - сказал Адам.

- На похороны прибыли?

- Да. Он был мой старый друг.

- Народу много?

- Много.

- И неудивительно. У него было множество друзей. Жаль, что погода

подвела. А вам надо повторить - и в постель.

- Повторю, - сказал Адам.- От грога уютно делается, мирно на душе.

- Этим он и ценен. И, может, спас вас от воспаления легких.

Подав новую порцию грога, бармен ушел за стойку и вернулся с мокрой

тряпкой.

- Вот, оботрите грязь, - сказал он.- Похороны - штука нерадостная. А

когда еще и дождь на тебя льет, то хоть самому помирай.

- Дождь уже после полил, - сказал Адам. - Я промок, идя с кладбища.

- Советую взять у нас наверху комнатку. Лягте в постель, я вам пришлю

еще стакан горячего, и утром встанете как ни в чем не бывало.

- Пожалуй, так и сделаю, - сказал Адам. Он чувствовал, как кровь

разгоряченно щиплет щеки, растекается по плечам и рукам, точно их заполнила

инородная жаркая жидкость. И жар этот проник в потайной ледничек Адама, в

хранилище запретных мыслей, и размороженные мысли робко выглянули, словно

дети, не знающие, позволят ли им войти. Адам взял тряпку, нагнулся, очищая

штанины от грязи. Кровь застучала в висках. - Налейте еще, - сказал он.

- Если как лекарство от простуды, то уже приняли достаточно, - сказал

бармен.- Но если просто желаете выпить, то у меня есть старый ямайский.

Выпейте неразбавленным. Он пятидесятилетней давности. Вода убьет аромат.

- Я просто хочу выпить, - сказал Адам. - Тогда и я с вами глотну. Уже

много месяцев не трогал этой бутыли. До рома у нас охотников мало. В

Салинасе пьют виски.

Адам обтер ботинки, бросил тряпку на пол. Выпил темного ямайского,

закашлялся. Крепчайшее питье шибануло в переносицу, окутало мозг сладким

духом. Комната качнулась набок, выпрямилась.

- Хорош, правда?- спросил бармен.- Но способен свалить с ног. Я бы на

этом кончил, но, может, вы не прочь, чтобы вас свалило. Некоторые для того и

пьют.

Адам лег локтями на столик. Ему донельзя, до испуга захотелось

говорить, говорить. И он заговорил - каким то не своим голосом, а слова

изумили его самого.

- Я тут редко бываю, - сказал он.- Вы знаете, где заведение Кейт?

- Господи Иисусе! Этот ямайский даже крепче, чем я думал, - сказал

бармен и продолжал сурово:- Вы на ранчо живете?

- Да. Недалеко от Кинг-Сити. Моя фамилия - Траск.

- Очень приятно. Женаты?

- Нет. Уже нет.

- Овдовели?

- Да.

- Сходите к Дженни. А к Кейт вам не надо. У Кейт нехорошо. Дженни там

совсем рядом. Сходите к ней и получите все, что вам требуется.

- Совсем рядом?

- Да. Пройдете полтора квартала на восток, повернете направо. Любой вам

скажет, где салинасский Ряд.

- А чем у Кейт нехорошо? - спросил Адам, тяжело ворочая языком.

- Вы идите к Дженни, - сказал бармен.

Вечер был слякотный. На Кастровилльской улице стояла глубокая липкая

грязь; обитателям Китайского квартала пришлось положить через улочку доски

от хибары к хибаре. Тучи на вечернем небе были серые, крысиного оттенка, а

воздух был не то что влажный - промозглый. По-моему, разница в том, что

Дата добавления: 2015-06-26