Джон Стейнбек. На Восток От Эдема 42 страница

другим. Муку, белую муку, продавали только "с нагрузкой", то есть покупатель

был обязан взять еще четыре таких же веса муки серой. Люди с деньгами ели

хлеб и пироги, выпеченные из белой муки, а из серой делали похлебку и

скармливали ее курам.

В помещении музея нашего славного Третьего эскадрона проходила

военно-строевую подготовку Гражданская гвардия, состоящая из мужчин за

пятьдесят - не самый лучший, понятно, солдатский материал. И тем не менее

они регулярно, два раза в неделю проводили занятия, носили военные фуражки и

гвардейские значки, отдавали друг другу распоряжения и постоянно ссорились

из-за того, кому быть командиром. Отжимаясь на полу, прямо на месте помер

Уильям С. Берт. У бедняги сердце не выдержало.

Во множестве расплодились минитмены, то есть охотники до коротких,

одноминутных патриотических речей, которые произносились в кино и церквах.

Минитмены тоже носили особые значки.

Что до женщин, то они катали из марли бинты, ходили в форме Красного

Креста и считали себя ангелами милосердия. Каждая непременно что-нибудь

вязала - будь то шерстяные митенки, которые надевались на запястье, чтобы

солдату не дуло в рукав, или глубокие вязаные шлемы с отверстием спереди для

глав. Последние предназначались для того, чтобы предохранить голову от

примерзания к новенькой металлической каске.

Самая лучшая, первосортная кожа до последнего кусочка шла на офицерские

сапоги и портупеи. Портупеи были умопомрачительны, носить их имели право

только офицеры. Состояли они из широкого пояса и узкого ремня, который

проходил наискось по груди и пропускался через левый погон. Мы переняли

портупеи у англичан, но и те, пожалуй, позабыли, для чего они первоначально

предназначались - очевидно, к ним подвешивались тяжеленные мечи. Мечи давно

вышли из употребления, да и сабли носили только на парадах, однако же

офицеры только что не спали в ремнях. Цена на хорошую портупею доходила до

двадцати пяти долларов.

Мы вообще многому научились у англичан: они были хорошие вояки - иначе

зачем нам было подражать им. Так, мужчины начали на их манер засовывать

носовые платки под рукав, а молодые лейтенантики щеголяли с тросточками.

Перед одним нововведением мы, правда, поначалу устояли - разве не глупо

носить часы на руке? Нем казалось, что тут мы с бритта ни аа что

обезьянничать не будем.

Помимо всего прочего, среди нас обнаружились внутренние враги, и мы

должны были проявлять бдительность. Сан-Хосе охватила шпиономания, и

Салинасу, растущему городу, не пристало плестись в хвосте.

Лет двадцать портняжил в нашем городе мистер Фенкель. Он был маленький,

круглый и говорил по-нашему так что обхохочешься. Целыми днями он сидел на

столе, скрестив по-турецки ноги, у себя в крохотной мастерской на

Алисальской улице, а вечером шел в свой чистенький домик в самом конце

Центрального проспекта. Он без конца белил стены дома и реденький штакетник

вокруг него. Ни одна живая душа не замечала его смешного выговора, но как

только началась война, мы вдруг спохватились: да он же немец! К нам

затесался настоящий немец. Мистер Фенкель буквально разорился, покупая

облигации военных займов, но это лишь усугубило его положение: ловко

придумал, хочет от себя подозрение отвести.

В Гражданскую гвардию его, разумеется, не взяли - незачем выдавать

шпиону секретные планы обороны Салинаса. И вообще, кому нужен костюм, сшитый

врагом. Мистер СОенкель все так же сидел целыми днями на столе, но делать

ему было решительно нечего. По нескольку раз он метал и переметывал, сшивал

и распарывал одну и ту же вещь.

Каких только гадостей не строили мы мистеру Фенкелю! Он был нашим,

городским немчурой. До войны, бывало, он каждый божий день проходил мимо

нашего дома и ко всякому - и к взрослому, и к ребенку, и к собаке обращался

с добрым словом, и все охотно отзывались на него. Теперь же с ним никто не

разговаривал, и я как сейчас вижу его одинокую сгорбившуюся фигуру и

выражение горькой обиды на лице.

Мы с моей маленькой сестренкой тоже обижали мистера Фенкеля, и при

воспоминаниях об этом меня до сих пор от стыда бросает в пот, и комок

подкатывает к горлу. Раз вечером мы играли перед домом и увидели, как он

тащится по улице мелкими шажками. На голове у него прямо сидела аккуратно

вычищенная черная шляпа с твердыми полями и высокой тульей, слегка примятой

сверху. Не припомню, сговорились мы с сестрой сыграть с ним злую шутку или

нет, наверное, все-таки сговорились, потому что удалась она на славу.

Когда он подошел поближе, мы вышли из калитки, не спеша пересекли улицу

и остановились на обочине. Мистер Фенкель поравнялся с нами и, улыбнувшись,

сказал:

- Топрый фечер, Тшон, топрый фечер, Мэри.

Стоя рука об руку, мы с сестрой разом выкрикнули: "Hoch der Keiser!"

<Ура кайзеру! (нем.)>

Я до сих пор словно бы вижу его лицо, его удивленные и испуганные

голубые глаза. Он хотел что-то сказать, но не выдержал и заплакал, даже не

пытаясь скрыть слезы. И что бы вы думали? Мы с сестрой отвернулись, как ни в

чем не бывало перешли улицу и скрылись за калиткой. Нам было стыдно. Мне и

сейчас стыдно, когда я вспоминаю об этом.

И все же мы, дети, не могли причинить особого вреда мистеру Фенкелю.

Для этого потребовалась толпа взрослых здоровых мужчин, человек в тридцать.

Однажды в субботу они собрались в какой-то пивной и оттуда шеренгами по

четыре двинулись по Центральному проспекту, подзуживая себя выкриками в такт

маршу. Они в щепки разнесли побеленный заборчик у мистера Фенкеля и подожгли

крыльцо. Ни один кайзеровский прихвостень не уйдет от нас! Теперь Салинас

может прямо смотреть в глаза Сан-Хосе.

Теперь уже и Уотсонвилль, разумеется, не пожелал оставаться в стороне.

Там вымазали дегтем и выкатали в перьях какого-то поляка, которого приняли

за немца, потому что он тоже говорил с акцентом.

Словом, в Салинасе делали все, что в военное время неминуемо делается

повсюду, и думали так же, как принято думать в такую пору. Мы, словно дети,

радовались хорошим новостям и помирали со страху, когда приходили дурные.

Каждый непременно знал что-нибудь этакое и считал своим долгом непременно

рассказать, понятно под секретом, другим. Жизнь в городе изменилась, как она

всегда меняется в трудные времена. Росли цены и заработки. Слухи о нехватке

продуктов заставляли хозяек закупать все впрок. Благовоспитанные, чинные

дамы глаза были готовы выцарапать друг другу из-за какой-то банки помидоров.

Но в нашей жизни было не только плохое, мы видели не только низость или

психоз, но и что-то высокое, даже героическое. Некоторые добровольно

записывались в армию, хотя могли преспокойно отсидеться дома. Другие

отказывались от военной службы по моральным или религиозным соображениям и

приняли крестные муки, которые, как ведется, выпадают на долю несогласных.

Третьи отдавали все, что имели, для победы, потому что шла последняя,

решительная война, и надо было выиграть ее, чтобы удалить ядовитый шип из

тела человечества и избавить его от этой чудовищной бессмыслицы.

Никакого величия в смерти на поле боя нет. Чаще всего такая смерть

являет собой отвратительное зрелище: растерзана живая человеческая плоть,

пролита горячая кровь. Но есть величие и какая-то почти неизъяснимая

сладость в той безграничной, беспредельной и неизбывной печали, которая

охватывает близких, когда приходит телеграфное извещение о гибели сына, мужа

или брата. Что тут скажешь, тем паче - что поделаешь, и только теплится в

душе одно-единственное утешение: может, не мучился, милый. Но до чего же

слабо и безнадежно это последнее утешение. Правда, были и такие, кто - едва

только притуплялась боль от потери - начинал гордиться ею и важничать. После

войны кое-кто из них даже обратил потерю себе на пользу. Это вполне

естественно, так же, как естественно наживаться на войне для тех, кто всю

жизнь посвятил наживе. Никто не упрекал человека за то, что кровь приносит

ему деньги, - он должен был всего лишь вложить часть добычи в облигация

военных займов.

Мы, салинасские, воображали, будто сами придумали все это, в том числе

и печаль.

ГЛАВА СОРОК СЕДЬМАЯ

В доме у Трасков появилась карта Европы. Ли и Адам утыкали ее цветными

булавками, обозначив извилистую линию Западного фронта, и это придавало им

чувство причастности к происходящему за океаном. Когда умер председатель

призывной комиссии мистер Келли, на его место назначили Адама. Он был самой

подходящей кандидатурой на этот пост. Холодильная фабрика много времени не

отнимала, у него был безупречный послужной список в армии и увольнение с

благодарностью.

Адам Траск повидал войну, правда, малую, состоящую из погонь и побоищ,

но, во всяком случае, он сам пережил то, что бывает, когда переиначивают все

законы нормальной жизни и человеку дозволяют убивать других людей.

Он плохо помнил свое боевое прошлое. Конечно, многое отчетливо вставало

в воспоминаниях: чье-то искаженное лицо, груда обгоревших трупов, клацанье

ножен при быстрой, сбивающейся на бег ходьбе, нестройные рваные залпы из

карабинов, холодный режущий голос горна по вечерам. Но эти картины,

запечатлевшиеся в памяти, были словно бы мертвые. В них не было ни движения,

ни волнения - скорее просто картинки в книге, да и то не очень хорошо

нарисованные.

Адам ревностно отдавался работе, но им владела печаль. Он не мог

побороть ощущения, что, признавая молодых людей годными к воинской службе,

он тем самым выносит им смертный приговор. Чем сильнее его мучили сомнения,

тем более дотошным он становился и непримиримым ко всяким отговоркам в

сложных, спорных случаях. Он брал списки призывников домой, навещал их

родителей и беседовал с ними - словом, делал гораздо больше, чем от него

требовалось. Он был в положении судьи, который отправляет людей на виселицу,

ненавидя казнь.

Генри Стэнтон с тревогой наблюдал, как худеет и замыкается в себе Адам,

потому что сам он любил веселье, просто жить без него не мог. Ему было тошно

смотреть на кислую рожу коллеги.

- Да брось ты переживать, - твердил он Адаму.- Тебя что, война больше

других касается? Не ты ее начал, верно? Тебя на это место поставили, чтобы

ты действовал по правилам. Вот и действуй! Не ты у нас главнокомандующий.

Адам повернул створки жалюзи, чтобы полуденное солнце не било в глаза,

и уставился на испещренную резкими параллельными тенями столешницу.

- Да понимаю я, - сказал он досадливо, - все понимаю! Хуже всего, когда

надо принимать решение. Когда от тебя зависит "годен" или "не годен". Я вот

парня судьи Кендела годным признал, а его взяли и убили на тренировочных

стрельбах.

- Ты-то тут при чем, чудак-человек! Хочешь, совет дам? Лучше нет, как

вечером стаканчик пропустить. Или же в кинематограф сходи... спится потом

замечательно.

Генри засунул оба больших пальца под жилет и откинулся на спинку стула.

- Раз уж мы об этом заговорили, я тебе вот что скажу. От твоих

беспокойств никакой пользы ребятам нету. Меня бы и уговорил какой, а ты нет,

"годен", и точка.

- Знаю я, - ответил Адам.- Генри, это еще долго протянется, как ты

думаешь?

Генри испытующе посмотрел на него, потом вытащил карандаш из нагрудного

кармана жилета, набитого бог весть чем, и потер резинкой на его кончике о

крупные белые зубы.

- Понятно, - негромко сказал он.

- Что - "понятно"?- словно встряхнулся Адам.

- Не заводись. Я только сейчас подумал, как мне повеяло. У меня-то

девчонки.

Адам медленно провел пальцем по длинной тени от жалюзи.

- Угу, выдохнул он.

- До твоих ребят черед не скоро дойдет.

- Угу. - Его палец переместился на солнечную полосу и так же медленно

двинулся по ней.

- Жуткое дело... - выговорил Генри.

- Что именно?

- Не представляю, как это своих сыновей свидетельствовать.

- Я бы ушел с этого места.

- Верно, лучше уйти. А то ведь захочется негодными их признать,

своих-то.

- Нет, - возразил Адам.- Я бы по другой причине ушел. Просто не смог бы

не признать их годными. Как раз своим-то нельзя поблажки делать.

Сплетя пальцы, Генри сложил ладони в один большой кулак и выставил его

перед собой на столе. Лицо у него было озабоченное и хмурое.

- Да, - сказал он, - тут ты прав. Своим никаких поблажек.

Генри любил веселье и потому старался избегать серьезных и тяжелых тем,

так как путал их с неприятными.

- Как там у Арона жизнь в Станфорде?

- Хорошо. Пишет, что заниматься много приходится. Но рассчитывает

справиться. Скоро День благодарения, вот на праздники и приедет.

- Надо поглядеть на него. Вчера вечером Кейла на улице встретил.

Шустрый он у тебя.

- Шустрый. Только экзамены в колледж на год раньше он не сдавал.

- Ну и что? Может, у него планида другая. Я, к примеру, в колледже не

учился. А ты?

- Я тоже, - сказал Адам.- В армию пошел.

- Армия - дело полезное. Ручаюсь, что не жалеешь.

Адам медленно встал из-за стола, взял шляпу с оленьих рогов на стене.

- Будь здоров, Генри, - сказал он.

Адам шел домой и думал, какую же ответственность он взял на себя. Когда

он уже подходил к дверям, из булочной Рейно вышел Ли с длинным румяным

батоном в руках.

- Чесночного хлебца захотелось, - сказал он.

- Я бы тоже поел, с жареным мясом.

- А я как раз поджарил мясо. Письма есть?

- Забыл в ящик заглянуть.

Они вошли в дом, и Ли тут же отправился на кухню. Через минуту туда

пришел Адам, сел за стол.

- Ли, - начал он, - представь, наша комиссия берет парня в армию, а его

убивают. Несем мы за это ответственность или нет?

- Раз уж начали, все говорите. Я хочу иметь полную картину.

- Ну, допустим, у нас есть сомнение - вполне ли он подходит. Тем не

менее мы его берем, и он гибнет.

- Понятно. А все-таки, что вас больше беспокоит - ответственность или

вина?

- Вины за собой я не чувствую.

- Да, но иногда бремя ответственности еще тяжелее. При ответственности

никакого тебе сладостного утешения: венок мученика не напялишь.

- Я все думаю о том... помнишь, как Сэм Гамильтон, ты и я насчет одного

слова спорили...- сказал Адам.- Как его?..

- А-а... "Тимшел" это слово.

- Вот-вот, "тимшел". И ты еще сказал...

- Я сказал, что в этом слове заключено все величие человека. Если,

конечно, он хочет быть великим.

- Помню, что твое объяснение очень понравилось Сэму Гамильтону.

- В этом слове - залог свободы. Оно дает человеку право быть личностью,

быть непохожим на других.

- Непохожий, он всегда одинок, - задумчиво произнес Адам.

- Все великое и истинное тоже одиноко.

- Какое, ты говоришь, это слово?

- "Тимшел", то есть "ты можешь" по-нашему.

Адам с нетерпением ждал Дня благодарения и приезда сына. Хотя тот

пробыл в колледже совсем недолго, память уже подводила Адама и преображала в

его сознании Арона - любимый человек вообще преображается на расстоянии.

После отъезда Арона в доме почему-то стало тихо, и любая мелкая неприятность

как бы сама собой связывалась с его отсутствием. Адам поймал себя на том,

что начинает хвастаться сыном перед людьми, рассказывая им, какой он

способный и как удачно, на целый год раньше школу окончил, хотя люди были

чужие, и Арон не особенно интересовал их. Он решил, что в День благодарения

в доме надо устроить настоящий праздник, чтобы сын знал, как ценят его

успехи.

Арон снимал комнату в Пало-Альто, и каждый день ему приходилось идти

целую милю пешком до университетского городка и потом столько же обратно.

Его не оставляло чувство покинутости. До приезда сюда университет виделся

ему в какой-то прекрасной туманной дымке. Он не задумывался, как возникла в

его сознании эта картина, но представлял себе юношей с чистым взором и

целомудренных дев, все они в студенческих мантиях и собираются вечерами там

всегда вечер - на вершине лесистого холма у белоснежного храма, у них

сияющие, одухотворенные лица, и голоса сливаются в сладкозвучном хоре. Арон

не знал, откуда он почерпнул этот образ университетской жизни, может быть,

из иллюстраций Доре к дантову "Аду", на которых красуются тучи лучезарных

серафимов. Университет, основанный Лиландом Станфордом, был совершенно не

похож на выдуманные Ароном картинки. Правильный квадрат, образованный

строениями из красного песчаника и поставленный в чистом поле; церковь с

итальянской мозаикой по фронтону; аудитории, обшитые лакированными панелями

из сосны; возвышение и распад студенческих братств, которые словно отражали

извечную вражду и междоусобицы соседних народов. А осиянные серафимы

оказались всего лишь парнями в замызганных вельветовых штанах-одни ошалели

от зубрежки, другие успешно осваивали пороки отцов.

Раньше Арон не задумывался, что у него есть дом, но теперь безумно

тосковал по дому. У него не возникало никакого желания узнать свое

окружение, тем более войти в него. После всех его мечтаний беготня, гвалт и

сальные шуточки студиозов приводили его в ужас. Из просторного дортуара при

колледже он переселился в убогую меблирашку и там принялся выстраивать и

украшать новую мечту, которая только-только появилась на свет. Отсидев

положенные лекционные часы, он спешил в свое новое, неприступное убежище, и,

выбросив из головы университетскую суетню, радостно погружался в нахлынувшие

воспоминания. Дом, стоявший рядом с пекарней и булочной Рейно, становился

близким и дорогим, и в том доме - Ли, лучший на свете наставник и старший

товарищ, отец - невозмутимое, надежное божество и брат - умница и заводила,

и есть еще Абра... из Абры он вообще сотворил бесплотный, беспорочный образ

- и влюбился в него по уши. Поздно вечером, покончив с занятиями, он

принимался за очередное еженощное послание к ней - так же, как иные

регулярно принимают ароматическую ванну. И чем чище, прекрасней и лучезарней

становилась Абра, тем большую радость извлекал он из мысли о собственной

греховности. Он лихорадочно изливал на бумаге ликующее самоуничижение и

потом ложился в постель такой же очищенный и опустошенный, как после

совокупления с женщиной. Он тщательно описывал малейший дурной помысел и тут

же каялся в нем. В результате его любовные письма переполнялись желанием, и

Абре было не по себе от их высокопарного штиля. Откуда ей было знать, что

его состояние - это довольно-таки обычная форма созревания полового чувства.

Он совершил ошибку. Он признает это, но исправить ее пока не может.

Значит, так и договоримся: на День благодарения - домой, а там будет видно.

Может быть, он вообще бросит университет. Арон вспомнил, что однажды Абра

высказала пожелание жить с ним на ферме, и эта идея завладела его

воображением. Он вспоминал высоченные дубы, чистый животворный воздух,

свежий, напоенный полынью ветер с гор, играющий пожелтевшей листвой. Ему

казалось, что он видит Абру: она стоит под деревом, ждет - когда он придет с

поля. Спускается вечер. Так они и будут жить, отдыхая после дневных трудов,

честно, чисто, в мире с соседями, отгороженные от них неглубоким овражком.

Там он укроется от грязи, укроется под покровом вечера.

ГЛАВА СОРОК ВОСЬМАЯ

В конце ноября умерла Негра. Согласно воле покойной хоронили ее просто,

безо всякой пышности. Гроб из черного дерева и с серебряными ручками был с

утра выставлен в часовне Мюллера. Худое строгое лицо усопшей казалось еще

строже и аскетичнее от мигания больших свечек по четырем углам гроба.

Муж Негры, маленький, щуплый чернокожий, сидел, сгорбившись, у

изголовья гроба, справа, пребывая в такой же неподвижности, как и она сама.

Не было ни цветов, ни панихиды, ни молитвы, ни проявлений печали. Но весь

день к часовне тянулась пестрая вереница горожан, они на цыпочках

переступали порог, заглядывали внутрь и молча шли прочь. Кого там только не

было! Адвокаты и работники, чиновники и банковские кассиры, в большинстве

своем люди пожилые. Девушки Негры тоже пришли, они по одной заходили внутрь

последний раз взглянуть на хозяйку и понабраться у нее чинности и везения.

Из Салинаса ушла целая часть городской жизни - темная роковая сила

пола, такая же неотвратимая и горестная, как смерть. Все так же потом ходил

ходуном от рева граммофона, топота и гогота бордель развеселой Дженни. Все

так же заходились потом в порочном экстазе мужчины в комнатах Кейт и уходили

оттуда опустошенные, ослабевшие и как бы даже напуганные тем, что с ними

произошло. Но строгое таинство слияния тел, напоминавшее шаманское

жертвоприношение, ушло из города навсегда.

Согласно завещанию похоронная процессия состояла из катафалка и

легкового автомобиля, где на заднем сиденье забился в угол низкорослый,

щуплый негр. День выдался серенький. С помощью жирно смазанной бесшумной

лебедки могильщики опустили гроб в яму, катафалк уехал, и супруг, взяв в

руки новенькую лопату, принялся забрасывать могилу землей, а до служителя,

который поодаль полол сухие сорняки, ветерок доносил негромкий плач.

Джо Валери и Боров Биверс потягивали в "Сове" пиво. но тоже пошли

последний раз взглянуть на Негру. Боров смылся пораньше, так как ему надо

было поспеть на аукцион в Нативидаде, чтобы закупить несколько голов

беломордой керефордской породы для стада Тавернетти.

Выйдя из часовни, Джо столкнулся с Элфом Никельсоном, тем самым

тронутым Элфом Никельсоном, который каким-то образом сохранился с

незапамятных и невозвратимых времен. Элф был мастер на все руки: плотник,

жестянщик, кузнец, монтер, штукатур, точильщик, сапожник. Элф умел делать

что угодно, кроме как зарабатывать деньги, хотя и вкалывал от зари до зари.

Он знал все и вся, начиная чуть ли не с сотворения мира.

В былые времена, когда Элф был еще на коне, самыми желанными и

полезными гостями в любом доме были белошвейки и мастеровые. Именно они

подхватывали городские слухи, и именно от них шла молва. Элф мог рассказать

о каждом, кто жил на Главной улице. Жадный до новостей, он был неистощимый

сплетник, язва и злослов, хотя зла ни к кому не питал.

Элф глянул на Джо, словно бы припоминая что-то.

- Постой, постой, сказал он.- А ведь я тебя, кажется, знаю.

Джо бочком от него. Он терпеть не мог людей, которые его знают.

- Ну да, точно! Ты у Кейт служишь, верно?

У Джо камень с души свалился. А он-то подумал, что Элф о его прошлом

прослышал.

- Верно, - отозвался Джо коротко.

- У меня память на лица знаешь какая, - сказал Элф.- Я тебя видел,

когда эту дурацкую пристройку ей к дому ставил. На кой дьявол она ей? Даже

окно делать не велела.

- Захотела, чтоб света поменьше, - объяснил Джо. Глаза у нее болят.

Элф фыркнул. Ни в жизнь не поверит, что все так просто и гладко. Такому

скажешь: "Доброе утречко!", а он это сразу в какой-нибудь тайный знак

оборачивает. Элф был убежден, что у каждого есть секрет, каждый что-то

скрывает, и ему одному известно, как в этот секрет проникнуть.

Элф кивнул в сторону часовни.

- Событие, ничего не скажешь. Старая гвардия почти вся перемерла.

Пердунья Дженни последняя осталась. Но пока на здоровье не жалуется.

Джо было не по себе. Ему хотелось поскорее отвязаться от Элфа, и тот

нутром чуял беспокойство Джо. У него был нюх на тех, которые хотят от него

отвязаться. Если вдуматься, как раз поэтому, наверное, у него полно всяких

россказней. Кому не захочется о другом что-нибудь этакое услышать, если уж

случай выпал. Все мы в душе сплетники, и порядочные. Элфа не очень-то

жаловали за его байки, но слушать слушали. Он понимал, что Джо сейчас

отговорку придумает и смоется, а ему не хотелось упускать парня: маловато он

в последнее время о кейтовом борделе слышал. Может, удастся разнюхать

что-нибудь новенькое в обмен на старенькое.

- Да, было времечко, - начал Элф.- Ты-то, натурально, еще пацаном

был...

- Мне тут с одним встретиться надо, - сказал Джо.

Элф притворился, будто не слышит.

- Взять, к примеру. Фей, - продолжал он.- Во баба!- И добавил как бы

между прочим:- Слыхал, небось, она раньше вместо Кейт мадамой была. Как Кейт

заведением завладела, никто в точности не знает. Тайна, покрытая мраком. А у

некоторых вообще подозрения имеются. Элф с удовольствием отметил про себя,

что "одному", с которым должен встретиться Джо, ждать придется долгонько.

- Какие же такие подозрения? - спросил Джо.

- Бес их знает! Народ, известно, болтать любит. Может, ничего и не

было. Только сдается мне, что-то там не то.

- Пивком не побалуемся? - предложил Джо.

- Вот это ты в самую точку, обрадовался Элф. Говорят, мужик после

похорон на бабу лезет. Староват я стал, не такой прыткий, как раньше. На

покойника теперь гляну, сразу в глотке сохнет. А Негра, что ни говори,

фигура была, деятель. Я об ней такое порассказать могу... Тридцать пять

годков ее знаю... не, тридцать семь.

- А кто это такая - Фей? - спросил Джо.

Они отправились в салун мистера Гриффина на Главной улице. Мистер

Гриффин недолюбливал все, что связано со спиртным, а пьяниц вообще презирал

до смерти. Тем не менее он держал питейное заведение, которое назвал Салуном

Гриффина, хотя по субботам, бывало, отказывался обслуживать тех, кто, по его

мнению, уже достаточно хлебнул, а таких набиралось десятка два. Благодаря

такой странности в салуне всегда был полный порядок, тишина и прохлада, и от

клиентов отбою не было. Сюда приходили обговорить сделку и вообще

потолковать без помехи.

Джо и Элф сели за круглый столик и заказали по три порции пива. Чего

только не наслушался Джо - несомненные факты мешались с сомнительными

слухами, удачные догадки с низкими подозрениями. В конце концов он

совершенно запутался, но некоторые выводы все-таки сделал. Кое-что не

вязалось в болезни и смерти Фей. Очень может быть, что Кейт - супружница

Адама Траска. Он это в момент усек: если Траск не захочет огласки, его можно

здорово подоить. А вообще-то в этой истории с Фей сильно пахло жареным.

Правда, тут и обжечься недолго. Надо хорошенько умом пораскинуть, потом,

когда один останется.

По прошествии двух часов Элф забеспокоился. Джо явно увиливал. Ничем не

поделился в обмен: ни единой новости, ни одной мало-мальской догадки. Элф

призадумался. Парень язык за зубами держит, значит, ему есть что скрывать.

Кого бы порасспросить о нем?

- Только ты правильно пойми, - заключил Элф, я против Кейт ничего не

имею. Она работенку мне подкидывает и расчет не откладывает, и не

прижимистая. Конечно, говорят об ней, но, может, это брехня одна. А

все-таки, если мозгами пошевелить, железная она баба. Иной раз глянет -

мороз по коже. Как, по-твоему?

- У меня все путем.

Элф обозлился на Джо за его скрытность и закинул еще один крючок.

- Мыслишка у меня была, - сказал он.- Когда я ей пристройку эту темную

ставил. Глянула она эдак на меня, тут, значит, и пришла мыслишка-то. Вдруг

она выпить мне предложит или куличиком угостит? Тут я и брякну: "Спасибочки,

мэм, не хочется". Как она это проглотит, а? Ежели знает, что об ней говорят?

- У нас с ней все путем, - твердил Джо. - Пойду я, встретиться с одним

надо.

Джо закрылся у себя, чтобы спокойно все обдумать. Ему было не по себе.

Он вскочил с места, распахнул чемодан, выдвинул ящики в комоде. Ему

Дата добавления: 2015-06-26