Из детских лет

Воспоминания сибиряка

Произведения сибирских литераторов XIX века

Первые литературные произведения о Сибири были написаны уроженцами Иркутска в нача­ле 30-х годов XIX века. С повестью Н.А. Поле­вого "Сохатый» и романом Т.Н. Калашникова «Дочь купца Жолобова», положившими начало сибирской ли­тературе, вы познакомитесь в старших классах. Сейчас же вам предлагаются фрагменты из воспоминаний врача и обществен­ного деятеля Н.А. Белоголового и писателя В.М. Михеева. В их произведениях говорится не о воображаемых, а о реально про­исходивших когда-то событиях.

В раздел включены стихотворения коренного сибиряка Д. Давыдова и произведения декабристов. Декабристами назы­вают участников восстания на Сенатской площади в Петербур­ге 14 декабря 1825 года. После восстания пятеро декабристов были приговорены к смертной казни. Многих декабристов сосла­ли в Сибирь, Об их образе жизни в Иркутске — воспоминания Н.А. Белоголового.

Декабристы были высокообразованными людьми, их де­ятельность, творчество, образ жизни значительно повлияли на развитие культурных и научных представлений сибиряков.

Николай Белоголовый (1834 – 1895)

Николай Андреевич Белоголовый родился и вырос в Иркутске в семье купца, очень энер­гичного и уважаемого в городе человека. Все четыре сына Белоголовых учились у дека­бристов. Н.А. Белоголовый окончил Московский университет, стал врачом. В 1855 году он возвращается на родину. В Иркутске его уважали как хорошего медика и общественного деятеля.

Воспоминания Н.А. Белоголового — это документальные очерки, то есть записи, основанные на личных воспоминаниях фактов из детской жизни автора. Характерной чертой очерков является стремление к точности. Все события, факты, даты ав­тор проверяет— иные с помощью старшего брата, лучше пом­нившего годы детства, иные — по печатным источникам.

В один светлый майский день 1842 года отец за обедом обратился к старшему моему брату Андрею и ко мне со словами: «Сегодня после обеда не уходите играть во двор, мать вас оденет, и вы поедете со мной». Отец не объяснил, куда он хочет везти нас; мы же, в силу домашней субординации, Расспрашивать не смели, а потому наше детское любопытство было очень возбуждено. Старшему брату было в это время де­сять лет, а мне восемь; жили мы в Иркутске в своей семье, со­стоявшей, кроме отца, матери и нас, ещё из двух меньших братьев; учились дома, и для занятий с нами являлся ежедневно какой-то скромный и угреватый канцелярист, а так как мы оба мальчики прилежные и способные, то программа элементарного обучения, какую мог дать наш учитель, была исчерпана и старший брат начал ходить в гимназию, и отец поговаривал что пора и меня отдать туда же. Отец мой был купец, далеко не богатый, очень деятельный, замечательно умный и не останав­ливавшийся ни перед какими жертвами, чтобы доставить нам наивозможно лучшее образование, что было тогда в Иркутске крайне трудной, почти неисполнимой задачей.

Когда мы, вымытые, приглаженные и одетые в наше лучшее платье, уселись на долгушу (длинные безрессорные дрожки, ко­торые, кажется, и до сих пор в большом употреблении в Сиби­ри), запряжённую парой сытых лошадок, и быстро покатили по городу, то отец стал объяснять нам, что везёт нас в деревню Ма­лая Разводная к декабристам Юшневским, у которых мы начнём учиться и для этого скоро совсем переберёмся на житьё к ним, просил нас, как водится, держать себя умниками и не ударить лицом в грязь, если нас сегодня же вздумают проэкзаменовать. Мы были ещё так юны и неопытны, что название «декабристы» не имело для нас решительно никакого смысла, а потому мы с самым невинным любопытством ждали предстоящего свида­ния.

Деревушка Малая Разводная лежит всего в пяти верстах от Иркутска, причём дорога вначале версты три идёт по Забайкаль­скому тракту, а потом сворачивает вправо по узкому просёлку, поросшему по бокам молодым корявым березняком, и приво­дит к названной деревушке, заключавшей в себе тогда домов двадцать пять или тридцать. Мы миновали несколько вытянутых в улицу крестьянских домов и подъехали к тесовым воротам, а через них попали в довольно обширный двор, среди которого стоял небольшой одноэтажный домик Юшневских, обращённый главным фасадом на Ангару, протекавшую под крутым обры­вом, на котором раскинута была деревушка. К сожалению, па­мять мне изменяет, и я смутно вызываю в себе только немногие подробности этого первого приезда нашего в Малую Разводную. Отца моего везде встречали с большим уважением; кроме при­родного ума он обладал редкою начитанностью, был превосход­ный рассказчик, много видал на своём веку, так как по торговым делам должен был каждое лето совершать поездку в Нижний, Москву и часто вплоть до Петербурга; эти постоянные поездки особенно способствовали его сближению с декабристами, пото­ку что он доставлял контрабандные письма и посылки от них к родным и наоборот и нередко выступал в многоразличных делах устным посредником между ссыльными и их знатными столич­ными родственниками. Поэтому приём нам сделан был самый радушный; Юшневские, особенно муж, расспрашивали брата и меня о наших занятиях, но формальному экзамену, кажется, нас не подвергали. Помню одно, как общее впечатление этого визи­та, что Юшневский как-то сразу покорил наши детские сердца и что на обратном пути мы с братом находились в восторженном настроении от мысли, что поступаем на руки к такому прекрас­ному учителю.

У Юшневских мы пробыли недолго, ибо отцу, к немалому нашему удивлению, надо было сделать в этой крохотной де­ревушке целый ряд визитов. Сначала Юшневский повёл нас в соседний дом, двор которого прилегал ко двору Юшневского и был отделан частоколом, в котором была прорезана калитка. Здесь в небольшом доме с мезонином, стоявшем также среди двора, проживал другой декабрист — Артамон Захарьевич Му­равьёв; это был чрезвычайно тучный и необыкновенно весёлый и добродушный человек; смеющиеся глазки его так и прыгали, а раскатистый, заразительный хохот постоянно наполнял его не­большой домик. Кроме ласковости и весёлых шуток он нас рас­положил к себе, помню, ещё и оригинальным угощеньем; сидя по-турецки со сложенными ногами на широком диване, он нам скомандовал: «Ну, теперь, дети, марш вот к этому письменно­му столу, станьте рядом против правого ящика; теперь закройте глаза, откройте ящик, запускайте в него руки и тащите, что вам попадётся». Мы исполняли команду в точности, по мере того, как она производилась, и объёмистый ящик оказался доверху на­полненным конфетами. Как видно, он сам был охотник до слад­кого и вообще, как я узнал впоследствии, любил поесть и поль­зовался репутацией тонкого гастронома.

На этом же дворе у ворот стояла ещё небольшая крестьян­ская изба с окнами, выходившими на деревенскую улицу, и в ней помещались декабристы — два брата Борисовы; отец прошёл с нами и к ним. Старший брат, Пётр Иванович, был необыкновенно кроткое и скромное существо; он был невысокого роста, очень худощав; я до сих пор не могу позабыть его больших вдумчи­вых глаз, искрившихся безграничной добротой и прямодушием его нежной, привлекательной улыбки и тихой его речи. Он представлялся совершенною противоположностью только что остав­ленному нами А.З. Муравьёву: насколько последний был шумен неудержимо весел и экспансивен, настолько первый казался тих, даже застенчив в разговоре и во всех своих движениях, и какая-то сосредоточенная, глубоко застывшая на душе грусть лежала на всём его существе. О П.И. Борисове мне придётся говорить ещё не раз, так как он вскоре сделался также нашим наставником. Жил он вместе со своим братом Андреем Ива­новичем, у которого развилась в ссылке психическая болезнь, что-то вроде меланхолии; он чуждался всякого постороннего че­ловека, тотчас же убегал в другую комнату, если кто-нибудь за­ходил в их избушку, и Пётр Иванович был единственным живым существом, которое он допускал до себя и с которым свободно мог разговаривать, — и взаимная привязанность этих братьев между собой была самая трогательная. Из России они ни от кого помощи не получали и жили скудно на пособие от товарищей декабристов; кроме того, Пётр Иванович зарабатывал ничтож­ные крохи рисованием животных, птиц и насекомых и был в этом искусстве, не находившем в то время почти никакого спроса в России, тонким мастером. Андрей Иванович тоже не оставался без дела: он научился переплётному ремеслу и имел небольшой заработок. Но и этим визиты наши ещё не кончились, и от Бори­совых мы перешли через улицу ещё в одну крестьянскую избу, где жил декабрист Якубович. Странное дело! Когда недели че­рез две мы сделались совсем обитателями Малой Разводной, мы Якубовича там, кажется, уже не застали; то ли я забыл, то ли за этот короткий промежуток он переселился в другое место*, только мне помнится, что я его видел всего один раз, и тем не менее его внешность сильно врезалась в мою детскую память:

это был высокий, худощавый и очень смуглый человек, с живыми, чёрными глазами и большими усами; все движения его были полны живости и энергии; детей, видно, он очень любил, потому что тотчас же занялся с нами с великой охотой и, будучи большим любителем живописи, скоро и бойко нарисовал карандашом два рисунка и подарил нам каждому на память. Наконец от Якубовича мы поехали домой, и тут дорогой отец старался нам объяснить, какого рода людей мы посетили, и хотя главное в его словах оставалось для нас темным, но мы теперь уже с большим смыслом отнеслись к названию «декабристы» и связали его с определенным типом наших новых знакомцев; так картинки в книге часто объясняют ребёнку многое, что в прочитанном тек­сте оказалось выше детского понимания. Всё вместе: и наши личные приятные впечатления, полученные от недавних зна­комцев, и тёплый, симпатичный тон, с которым отзывался о них отец, — сразу вызвали в наших восприимчивых сердцах благо­говейное уважение к этим таинственным людям, которое потом росло с нашим ростом и крепло по мере того, как мы более и более входили в их круг.

" Впоследствии из печатных источников я узнал, что Якубович жил на поселении в Усолье, верстах в шестидесяти от Иркутска, и, вероятно, временно находился в Малой Разводной, приехав навестить своих товарищей (примеч. автора).

Дата добавления: 2015-06-26