Учитель

II

Последующие дни у нас совсем были поглощены сборами отца и матери в Россию. Отъезды отца были в семье обычным делом; каждый год в мае или июне он отправлялся по делам в Петербург, Москву или только на Нижегородскую ярмарку и воз­вращался домой осенью в последних числах сентября, а мы в его отсутствие переходили под исключительную и менее суровую команду матери. Возвращение отца было всегда большим событием в доме; он не только привозил нам новые игрушки и подарки, но чуть ли не первый знакомил Иркутск с разными новинками и открытиями, которые только что появлялись тогда в Европейской России; так, я помню, как в один из своих приездов в сороковых годах он привёз фосфорные спички, которым суждено было так быстро вытеснить общеупотребительные до того «серячки»; в другой раз— стеариновые, или, как их называли тогда по имени первого петербургского фабриканта, «каллетовские» свечи, которые, не знаю как теперь, но в 60-х годах ещё не могли изгнать из употребления дешёвые сальные свечи; в третий — первые папиросы только что открытой в Петербурге фабрики Морне и Кадош, с деревянными мундштуками и т. п.

В описываемое мною лето мать вздумала и сама съездить в первый раз посмотреть Петербург и Москву, оставивши нас двух старших детей, на житьё и ученье у Юшневских, а двух младших — дома на попечение старой бабушки, жившей у нас постоянно. Мать, впервые покидавшая детей и дом для такого дальнего путешествия, волновалась, плакала, баловала нас больше обыкновенного. В доме за несколько дней до отъезда началась суета; в комнатах раскинуто было несколько мягких чемоданов, на столах, стульях лежало платье, бельё и разные завёрнутые в бумагу предметы, ожидавшие своей очереди, что­бы войти в утробу пузатых чемоданов, на дворе под навесом появился объёмистый тарантас казанской работы; мы, дети, охваченные общею суматохою, шмыгали везде между свёртками, залезали в тарантас и совали свой нос всюду, вызывая нередко на себя окрики старших. Лихорадочное время это пролетело быстро, отец и мать, наконец, уехали, а нас в день их отъезда перевезли к Юшневским, и для нас началась совершенно новая жизнь в этой чужой семье.

Ранее нас еще был помещен на воспитание к Юшневским мальчик лет 12-ти, сын разбогатевшего крестьянина, по фами­лии Анкудинов. Поместил его к Юшневскому не отец, самый ор­динарный кулак из мужиков и притом горький пьяница, а дядя, тоже крестьянин, но на редкость умный и предприимчивый, и состояние Анкудиновых принадлежало ему и было нажито на почтовой гоньбе. Этот дядя имел в Иркутске большой дом, но­сил городской костюм, с трогательным благоговением относил­ся к образованию и горячо мечтал сделать из своего племянни­ка и единственного наследника по возможности образованного человека. Он беспрестанно заезжал в Малую Разводную, чтобы справиться об успехах своего питомца, но мальчик выдался не из способных, рос до тех пор в семье, мало чем ушедшей от крестьянства, отлично знал все полевые работы и уже много в них практиковался; книга его нисколько не интересовала, а его тянуло из классной комнаты в лес, на пашню и особенно к лошадям, до которых он был страстный охотник, так как дядя де­ржал их целые табуны для почтовой гоньбы. Поэтому не только ученье, а даже и внешний лоск очень туго прививались к маль­чику, и он, по прошествии года и к великому огорчению дяди, оставался всё тем же маленьким мужичком с мужицким скла­дом речи и грубыми ухватками, как ни старалась его отучить от них и сама Юшневская. Я слышал, как Юшневский в разговоре с кем-то о безуспешности своей вышлифовать Анкудинова раз выразился так: «Да, из редьки трудно сделать мороженое». И действительно, так-таки Юшневский с ним ничего и не добил­ся. Не могу сказать наверное, оставило ли какой-нибудь нравс­твенный след воспитание Юшневского на нашем товарище, по­тому что потом я потерял его совсем из виду, а когда, много лет спустя, я, в качестве врача, увидел его однажды уже тридца­тилетним человеком, главой семьи и всего обширного хозяйс­тва умершего дяди, то он ни житейскими взглядами, ни всей обстановкой своей жизни ничем не отличался, как мне показа­лось, от заурядного зажиточного мужика. Случайно и болезнь, ради которой я к нему был вызван, развилась как следствие алкоголизма, унаследованного им от своего отца. Когда же мы с ним познакомились у Юшневских, то по натуре это был маль­чик добрый, а потому мы с ним сошлись и прожили всё время вместе очень дружно.

Как ни резок был для нас переход из тёплого родного гнезда, от шума большой семьи и городской жизни в тихий деревенский Домик пожилой четы, однако мы с ним как-то скоро освоились и не очень скучали. Вероятно, этому способствовал прежде все­го сам Юшневский, который так умело и тепло взялся за нашу Дрессировку, что мы не только сразу ему подчинились, но и привязались к нему со всею горячностью нашего возраста. К со­жалению, я был слишком ребёнком тогда, чтобы теперь с воз­можными подробностями обрисовать выдающуюся личность Юшневского, склад его жизни и отношение его к окружающей обстановке, а потому невольно должен ограничиваться только смутными воспоминаниями, которые у меня сохранились, при­чем всё крупное и рельефное проходило для меня незамеченным, а врезывались в памяти все такие впечатления, которые более были доступны моему детскому пониманию.

В небольшом своём домике, состоявшем из четырёх и самое большее из пяти комнат, Юшневские отвели для нас одну, выхо­дившую окнами на двор; она нам служила и спальнею, и учеб­ною. Алексею Петровичу — так звали Юшневского — было тог­да за пятьдесят лет; это был человек среднего роста, довольно коренастый, с большими серыми навыкат и вечно серьёзными глазами, бороды и усов он не носил и причёсывался очень ори­гинально, зачёсывая виски взад и вверх, что ещё более увели­чивало его и без того большой лоб. Ровность его характера была изумительная; всегда серьёзный, он даже шутил не улыбаясь, и тем не менее в обращении его с нами мы постоянно чувство­вали, хотя он нас никогда не ласкал, его любовное отношение к нам и добродушие. На уроках он был всегда терпелив, никог­да не поднимал своего голоса, несмотря на то, что Анкудинов своею тупостью нередко задавал пробу этому неистощимому терпению. Только однажды за всё время он вспыхнул и крикнул на нас, а потому, вероятно, этот единственный случай так и вре­зался в моей памяти: как-то раз после обеда мы втроём пошли играть в огород, спускавшийся перед домом по откосу к Ангаре; от реки огород отделялся забором с небольшою калиткою, через которую нам запрещено было выходить на берег, чтобы как-ни­будь по неосторожности не свалиться в стремительно несущу­юся реку. На этот раз что-то соблазнило нас нарушить запре­щение, но только что мы стали возиться около калитки, чтобы отодвинуть тугую задвижку, как Алексей Петрович, увидав из окна, чем мы занимаемся, крикнул нам: «Зачем вы это делаете, дети? Оставьте калитку в покое!» — и мы тотчас же отошли, но когда через несколько минут заметили, что Алексея Петровича не видно более в окне, снова принялись за ту же работу и, открыв наконец калитку, готовились выскочить на берег; вдруг из окна раздался тот же голос, на этот раз гневный и повелительный: «Как же вы это не слушаетесь? Марш сейчас же в комнаты!» Мы повиновались, и Алексей Петрович встретил нас сердитый в пе­редней, горячо распёк за непослушание и в наказание приказал нам тотчас же идти в свою комнату. Нас очень смутил этот необычной с его стороны окрик, и мы, робко прокравшись к себе, стали только что рассуждать о постигшей нас беде, как через минуту или две дверь отворилась и Алексей Петрович, спокой­ный и ласковый, как всегда, вошёл к нам и весело спросил: «Ну, дети, кто из вас скажет, как пишется «несколько», через -ё или через е?» Мне теперь далеко за пятьдесят лет, но, мне кажется,я до сих пор помню, как забилось моё сердце от радости, что Алексей Петрович более на нас не сердится, и как мне хотелось броситься к нему с обещанием, что я постараюсь впредь не вы­зывать его справедливого гнева.

К наказаниям Юшневский вообще никогда не прибегал; правда, брат и я были мальчики способные и оба из кожи лезли, чтобы заслужить одобрение своего наставника, так что едва ли ему часто давали поводы быть нами недовольным, но и Анкуди­нов, которому туго давались и русская грамматика, и француз­ский язык, подвергался только усовещаниям и вразумлениям и по временам жалобам на него его старому дяде.

Жена Юшневского, Марья Казимировна, была миловидная, толстенькая старушка небольшого роста; в образование наше она не вмешивалась, но мы её не особенно любили, потому что она строго заботилась о наших манерах и легко раздражалась всякими нашими промахами. Она была полька и ревностная ка­толичка, и самыми частыми её посетителями были два ксёндза, не раз в неделю приходившие пешком из Иркутска. Один из них, по фамилии Гацицкий, худенький, весёлый и очень юркий чело­вечек, не прочь был повозиться с нами, несмотря на свой почтен­ный сан и не менее почтенный возраст. Уже будучи взрослым, я узнал от декабристов, что Марья Казимировна была замужем в Киеве за каким-то помещиком, от которого имела детей, потом Увлеклась Юшневским и после формального развода вышла за него замуж и покорно разделила с ним его тяжёлую участь в Си­бири. Во время нашего прожития в Малой Разводной приезжала навестить её из России и осталась на несколько лет в Иркутске её дочь с мужем, по фамилии Рейхель, очень недурным портретистом, и с целой кучей детей.

Юшневский, кроме того, был хороший музыкант и слыл чуть ли не лучшим учителем для фортепиано в Иркутске, но искусство это в нашей глухой провинции в те времена не пользовалось большим распространением и не могло прокормить учителя. На свои городские уроки Алексей Петрович уезжал раза три в неде­лю утром и возвращался часу в первом к обеду; в отсутствие его для занятий с нами математикою являлся Пётр Иванович Бори-сов, с которым у нас также и тотчас установились наилучшие от­ношения. Если Юшневский нам импонировал своим обширным умом и сдержанностью и мы питали к нему благоговейное ува­жение, не лишённое некоторого трепета, то с Борисовым у нас завязалась прямая и самая бесхитростная дружба, так как при своей непомерной безобидности и кротости он нам был боль­ше по плечу. Не знаю, был ли он хорошим математиком, знаю только, что во мне он ни способностей к этой науке, ни любви к ней не развил, но зато он нас увлекал большою своей страстью к природе и к естественным наукам, которые изучил недурно, особенно растительное и пернатое царства Сибири; рисовал же он птиц и животных, как я упоминал выше, с замечательным мастерством. По окончании уроков он, если день был хороший, тотчас же брал нас с собой на прогулку в лес, и для нас это со­ставляло великое удовольствие; в лесу мы не столько резвились на просторе, сколько ловили бабочек и насекомых и несли их к Борисову, и он тут же определял зоологический вид добычи и старался поделиться с нами своими сведениями. Иногда при­водил нас к себе в свой крохотный домик, и тогда, лишь только мы переступали порог комнаты, несчастный брат его, никогда не снимавший с себя халата и не выходивший на воздух, порывис­то вскакивал из-за переплётного станка и убегал в соседнюю комнату, так что мы никогда не видели его лица. В жилище Бо­рисова нас всегда манила собранная им небольшая коллекция сибирских птиц и мелких животных, а также великое множество его собственных рисунков, за работой которых он просиживал все часы своих досугов. В этой страсти он находил для себя ис­точник труда и наслаждения в своей однообразной и беспро­светной жизни, а товарищи старались сделать из неё ресур^с для материального улучшения обстановки братьев, но довольно безуспешно, потому что тогда интерес к естественноисторическому изучению Сибири ещё не проснулся в России. Впрочем, в рассказы ваемое время в Восточную Сибирь приехала ревизия сенатора Толстого, и один из чиновников её (Булычёв), человек богатый, без всяких иных побудительных причин, кроме тщес­лавия, задумал составить иллюстрированное описание своей поездки по Сибири и сделал Борисову большой заказ рисунков сибирской фауны и флоры. С каким рвением засел Пётр Ива­нович за любимую свою работу — нечего и говорить и, должно быть, превзошёл самого себя, насколько могу судить по тем вос­торженным похвалам, какие расточали ему Юшневские всякий раз, как он приносил показать только что оконченный рисунок. Позднее я слышал, что богач Булычёв обсчитал без зазрения совести этого труженика, не умиравшего с голоду единственно благодаря помощи товарищей-декабристов, и не доплатил да­леко всего, что было условлено.

Рассказывал иногда нам во время отдыха Борисов и о своём прошлом, о житье в Чите, в Петровском Заводе и т. п. и делал это, конечно, в форме, применительной к нашему возрасту; рассказы эти, к сожалению, давно мною перезабыты, и у меня осталось от них разве то общее впечатление, что когда он сво­им тихим голосом передавал тяжёлые испытания свои и своих товарищей, то нам становилось чрезвычайно жаль этих добрых и симпатичных людей, так много выстрадавших на своём веку, едва ли нужно прибавлять, что он при этом никогда не обвинял правительство и не развивал в нас никаких злобных чувств. Из его рассказов в моей памяти почему-то сохранился следующий. Когда Артамон Захарович Муравьёв был доставлен фельдъе­герем из Петербурга в Читу, то прежде помещения его в казе­мат у него по установленному обычаю сделан был приставом осмотр вещей; Муравьёв был большой щеголь и между прочим любил прыскаться духами, а потому в его чемодане было не­сколько склянок с одеколоном; пристав не имел понятия о таких потребностях, а потому, не удовлетворившись объяснением, что это одеколон, откупорил одну бутылку и взял глоток жидкости в ро т; понятно, он поперхнулся, закашлялся и, насилу отплевав­шись, произнёс наконец с раздражением: «Помилуйте, это бог знает что такое! Как же можно употреблять такой горлодёр? Да я Думаю, сам его императорское высочество великий князь Михаил Павлович не разрешает себе таких крепких напитков!» и _я помню, как Борисов, рассказывая этот эпизод, благодушно сме­ялся над наивностью захолустного чиновника, полагавшего, что великий князь по своему высокому положению должен употреб­лять не иначе как самые крепкие напитки.

Время для нас проходило незаметно в уроках с Юшневским и Борисовым, в прогулках и играх, а вечерами, когда наступали длинные осенние вечера и если у Юшневских не было гостей, то Алексей Петрович или рассказывал нам что-нибудь, то поу­чительное, то забавное, или заставлял нас по очереди читать вслух разные рассказы и путешествия, достаточно удобопонят­ные, чтобы заинтересовать наше воображение. Я хотя и учился с большим старанием, но в детстве был порядочный разгильдяй и очень рассеянный мальчик, и Юшневский прозвал меня по­чему-то «рахманным», и эта кличка оставалась за мной в про­должение всего пребывания в их доме. Чтобы иллюстрировать степень моей тогдашней сообразительности, могу привести следующий образчик. Как-то в начале осени я схватил насморк, Юшневская заметила это за ужином и приказала мне, когда я буду ложиться спать, намазать хорошенько подошвы свечным салом. Я и исполнил приказание буквально, а так как в то время признавал существование подошв только у обуви, то, улегшись в постель, взял свои сапоги и очень добросовестно начал ма­зать их подошвы салом. За этой работой застал меня Юшнев­ский и с большим изумлением спросил: «Коля, что за глупости ты это делаешь?» — и когда я ему с деловитою озабоченностью ответил: «Марья Казимировна мне приказала от насморка на­мазать подошвы», то даже он, этот никогда почти не улыбав­шийся человек, не мог удержаться и разразился громким сме­хом. И долго мне доставалось за эти подошвы и за этот первый опыт моей медицинской практической деятельности! При этом я был очень застенчив и легко терялся с мало знакомыми мне людьми, а потому всякий наезд гостей, когда в зале накрывали к обеду большой стол, обращался для меня в немалую пытку. Особенно боялся я декабриста Панова, который довольно час­то приезжал к обеду и любил потешаться надо мной. Это был небольшого роста плотный блондин, с большими выпуклыми глазами, с румянцем на щеках и с большими светло-русыми усами; за обедом он начинал стрелять в меня шариками хлеба _и должно быть, любуясь моим конфузом, приставал ко мне с вопросами обыкновенно всё в одном и том же роде: «А зачем у тебя мои зубы? когда ты у меня их стащил? давай же мне их тот­час же назад!» Следующие разы повторялись те же вопросы по поводу носа, глаза; я краснел до ушей, готов был провалиться под стол и был чрезвычайно рад, когда по окончании обеда мог удалиться в свою комнату. Гости бывали вообще нередко, заез­жали большею частию товарищи декабристы из ближайших де­ревень, чаще же всех приходил, отдуваясь и запыхиваясь, сосед А.З. Муравьёв, он был всегда весел, всегда хохотал, и его при­ход составлял для нас праздник: он, бывало, расшевелит даже сдержанного Юшневского, перебудоражит всех в нашем тихом домике, а нам, детям, наскажет с три короба разных смешных анекдотов из разряда «не любо — не слушай». Его все любили за беззаветную и деятельную доброту; он не только платони­чески сочувствовал всякой чужой беде, а делал всё возможное, чтобы помочь ей; в нашей деревушке он скоро сделался общим благодетелем, потому что, претендуя на знание медицины, он разыскивал сам больных мужиков и лечил их, помогая им не только лекарствами, но и пищею, деньгами, — всем, чем только мог. Между прочим он изучил и зубоврачебное искусство и мас­терски рвал зубы, что я имел случай лично испытать впоследс­твии на себе, когда мне было около одиннадцати. И замечатель­но, его необычайная тучность не делала его ни апатичным, ни малоподвижным, хотя при его хлопотливости причиняла ему немало бед; так, на моей памяти он при падении из экипажа раз сломал себе ногу, а в другой раз — руку. Чуть ли он и умер не вследствие одного из этих падений, а умер он или в самом конце 40-х годов, или в начале 50-х. Впоследствии он из Малой Раз­водной переселился в Большую Разводную, лежавшую на пять верст выше по Ангаре, где выстроил себе небольшой домик. В этом домике одно время гостили декабристы Бестужевы, Ни­колай и Михаил Александровичи. Средний же брат Александр, известный под литературным именем Марлинского, оставался на поселении недолго и уехал на Кавказ, где ему позволено было поступить на военную службу рядовым, а вскоре был убит. Братья Бестужевы были переведены на жительство за Байкал в Селенгинск, где оставили по себе отличную память, так как много содействовали поднятию этого небольшого городка как в умственном, так и в экономическом отношении. Их труды и участие в обучении детей дали впоследствии таких хороших и образованных сибирских купцов, каковы были Старцевы и Лушниковы. Н.А. Бестужев и умер в Селенгинске; Михаил Алексан­дрович, женившись на селенгинке, дожил до амнистии и умер в Москве по возвращении.

Кроме товарищей нередко посещали Юшневских в качест­ве гостей и кое-кто из образованных городских обывателей; Юшневский был большой хлебосол и очень любил угощать ма­лорусскими и польскими блюдами, а потому гости эти нередко оставались к обеду. Во время нашей жизни у него он отвёл на дворе небольшое место перед окнами, огородил его частоколом и посеял кукурузу; нянчился он с ней с удивительным старанием, сам поливал, укрывал от утренников и добился-таки своего; я помню, с каким торжеством он потом угощал за обедом своих гостей разваренной кукурузой. Гости ели этот неизвестный до того в Сибири продукт, а хозяин был очень доволен своей по­бедой над суровым климатом. Вообще за довольно обширным своим огородом он следил сам, хотя поддерживал его исключи­тельно для своей домашней потребности; сельским хозяйством вовсе не занимался.

Несмотря на это, деревенское население относилось к нему с большим уважением и часто обращалось за советом. Смут­но припоминаю, что за преобладание влияния на мирские дела боролись тогда в Малой Разводной два мужика, оба Петры по имени и которых в различие, по росту, одного называли Петруха Большой, а другого — Петруха Малый; вся деревня поделилась между этими предводителями на две партии, отношения между которыми до того обострились в описываемое время, что дело часто доходило до ссор и потасовок, после чего мир обращался к Юшневскому с просьбою рассудить их дело. Нередко Алексеи Петрович с свойственным ему юмором рассказывал за обедом, как к нему поутру в десятый раз приходил то тот, то другой из крестьян как к посреднику для разбора их пререканий то из-за бабы, то из-за какой-нибудь оглобли и т. п.

Лето 1842 г., которое мы прожили у Юшневских, прошло очень тревожно для Иркутска. Оно ознаменовалось эпидемией страшных пожаров, впоследствии поджогов сначала в восточной России, а потом в Сибири: сначала в несколько приёмов горела Казань, затем чуть не дотла выгорела Пермь, сильно пострадал Томск, и наконец очередь дошла до Иркутска. В городе одновре­менно во многих местах были подняты подмётные письма, в ко­торых население предупреждалось приблизительно за неделю впредь, что такого-то числа июля город будет зажжён с разных концов и предназначается к полному истреблению огнём. Ввиду дошедших уже известий о том, какие ужасные бедствия причи­нили поджоги, обративши названные выше города в груды пеп­ла и оставивши тысячи жителей без крова и без средств, невоз­можно было пренебречь такими предостережениями, а потому весь Иркутск всполошился и был охвачен паникой; не только по­лиция усилила свой надзор, но и домохозяева сами образовали из себя патрули, обходившие денно и нощно свои участки. Как всегда бывает в таких случаях, паника порождала появление ложных слухов о найденных будто бы в разных местах приготов­лениях для поджога в виде смоленых стружек, пакли, о поимке каких-то подозрительных людей и т. п. и возросла до того, что накануне предсказанного для пожара дня более зажиточная и трусливая часть населения стала складывать пожитки на воза и выезжать в разных направлениях из города за реки, благо город с трёх сторон окружён водою; многие выбирались на ближайшие к Иркутску горы, Верхоленскую и Кайскую, рассчитывая, что это самые удобные обсерватории для наблюдения за ходом пожа­ра в городе. Грозный день наступил и прошёл без всяких при­ключений, так же благополучно миновали и последующие дни, и население стало успокаиваться и понемногу возвращаться на свои места. Для нас, детей, эти дни общей тревоги, напротив, в Разводной прошли шумнее и веселее обычных, потому что один из иркутских знакомых Юшневских — купец Баснин — прислал к нам своих сыновей, чтобы удалить их в безопасное место на случай пожара, — и это увеличение нашей компании немало способствовало большому оживлению наших игр и шалостей но дня через два гости наши вернулись в отчий дом, и у нас сно­ва воцарился прежний порядок и благочиние.

С началом осени мы стали поджидать возвращения отц_а и матери из Нижнего, и у меня живо сохранился в памяти тот момент, когда мы, в ожидании их оставаясь в Иркутске, дожи­дались, как в конце сентября, в светлое солнечное утро, часу в десятом отворились ворота нашего дома и вкатил пузатый та­рантас, покрытый грязью и пылью, — и мы бросились с крыльца в объятия прибывших.

Мы продолжали ездить к Юшневскому и оставались у него с понедельника до субботы, и не могу наверное припомнить, но, кажется, в январе 1844 г. нашим занятиям суждено было внезап­но прерваться. Случилось, что в это время умер в деревне Оёк (верстах в тридцати от Иркутска) поселенный там декабрист Вадковский; Юшневский отправился на похороны товарища и сам там скончался совершенно неожиданно для своих друзей: во время заупокойной обедни, при выходе с Евангелием, он пок­лонился в землю, и когда стоявшие подле него товарищи, удив­лённые, что он долго не поднимается на ноги, решились тронуть его, то он уже был мёртв. Известие это тотчас же дошло до нас, и мы много горевали о смерти учителя, к которому успели сильно привязаться.

Я очень хорошо понимаю, что из моих поверхностных штри­хов, набросанных под руководством детской памяти и сильно затёртых временем, читатель не в состоянии будет сделать себе ясное представление о личности Юшневского, тем не менее я решил отдать в печать свои воспоминания, отчасти в надежде, что они могут всё-таки со временем пригодиться как источни­ки, а отчасти смотря на них как на свой нравственный долг в отношении наставника. Если я не в силах показать теперь точ­но и в деталях педагогические приёмы Юшневского и тайну его влияния на наши детские умы и души, то уж одно то глубокое благоговение, какое сохранилось во мне к его памяти, доказы­вает, что Юшневский, не будучи педагогом по профессии, был воспитатель далеко не заурядный. Впоследствии я слышал от декабристов, что он и в их кругу выделялся наряду с Николаем Бестужевым, Никитой Муравьёвым и Луниным своим необыкно­венно светлым умом и образованностью и пользовался общим уважением за благородство характера и непоколебимость убеж­дений; притом же он и по возрасту был одним из старших из них и во время открытия заговора состоял уже в звании интендан­та южной армии и в чине действительного статского советника. Вдова его вернулась до общей амнистии в Россию и умерла в шестидесятых годах, кажется в Киеве, в глубокой старости.

Через несколько дней отец снова сам повёз нас в Малую Разводную, предупредив, что мы увидим там своего нового бу­дущего учителя. С сжатым сердцем вошёл я в знакомый домик и почти не узнал самой большой комнаты— залы: все стены её были обтянуты чёрным, в переднем углу между двумя окна­ми помещался католический алтарь, убранный также чёрным коленкором и уставленный длинными восковыми свечами; в комнатах пахло ладаном. Марья Казимировна вышла к нам за­плаканная, тоже вся в чёрном и при виде нас разразилась рыда­ниями; понятно, и наши нервы не могли выдержать такого испы­тания и мы также горько разрыдались. Но тут вскоре подошёл к нам будущий учитель, увёл нас за руки в ту комнату, которая во время пребывания нашего в Разводной служила нам классной, и подверг лёгкому экзамену наши сведения во французском языке. Благоговение и привязанность, какие внушил нам к себе покойный Юшневский, были так глубоки, что я помню, с каким недоброжелательством и даже враждебным чувством смотрели мы на человека, который должен был заменить его для нас, и как неохотно ему отвечали. Учитель этот был Александр Вик­торович Поджио, также декабрист, но которого мы до сих пор ни разу не видали у Юшневских. С этим наставником связали меня впоследствии самые тёплые и дружеские отношения, про­должавшиеся до самой его смерти, постигшей его в 1873 году, а потому я имею возможность привести о нём более подробные сведения.

Вопросы и задания

1. Расскажите о своих впечатлениях от прочитанного. Каков тон рассказчика? Можем ли мы представить автора-рас­сказчика взрослым, а не мальчиком, о котором говорится в очерках?

2. Как описывается семья Белоголовых? Что вам запомни­лось и понравилось в описании семьи автора?

3. Кого из декабристов называет автор? Как описывается внешний вид, образ жизни и поведение декабристов?

4. Кто из декабристов больше всех запомнился вам? Поче­му?

5. О каком времени идёт речь в очерке?

6. Подготовьте заочную экскурсию «Иркутск исторический», уточните по карте или по рассказам взрослых расположе­ние деревни Малая Разводная.

7. Подберите иллюстрации к документальному очерку Н. Бе­логолового.

8. Подготовьте сообщение о его жизни и деятельности в Ир­кутске.

Василий Михеев (1859 -1908)

Василий Михайлович Михеев родился в Иркутске. После окончания Иркутской гимназии продолжил образование в Москве. Первые стихи опублико­вал в 1882 году в газете «Восточное обозрение». Кроме стихов, писал рассказы, романы, пьесы. Сибирская тема прошла через всё его творчество. Автор сборника стихов «Песни о Сибири», романа «Золотые россыпи», многих рассказов.

Дата добавления: 2015-06-26