Структура методологического знания. 20 страница

перед очарованием, исходящим от мужских свойств тела и души, он сам себя чувствует женщиной и ищет мужчину».

Таким образом, по мнению Фрейда[149]: «…удается доказать наличие гомосексуальных побуждений у каждого невротика…».

А не к этим ли самым «невротикам» принадлежал и Кафка?..

«Бессонная ночь. Уже третья подряд. Я… засыпаю, но спустя час просыпаюсь, словно сунул голову в несуществующую дыру. Сон полностью отлетает, у меня ощущение, будто я совсем не спал или сном был объят лишь поверхностный слой моего существа, я должен начать работу по засыпанию сначала и чувствую, что сон отвергает мои попытки. И с этого момента всю

ночь часов до пяти я как будто и сплю, и вместе с тем яркие сны не дают мне заснуть. Я как бы формально сплю «около» себя, в то время как сам я должен биться со снами. Часам к пяти последние остатки сна уничтожены, я только грежу, и это изнуряет еще больше, чем бодрствование. Короче говоря, всю ночь

я провожу в том состоянии, в каком здоровый человек пребывает лишь минуту перед тем, как заснуть…», -- это одна из ранних записей в дневнике, сделанная 2 октября 1911 г.[150].

Напомним, что на тот момент Францу Кафке было 28 лет. Вести дневник он начал чуть более года назад. Но это ничуть не означает, что схожих состояний у него не было раньше. Как косвенное свидетельство, самые первые строчки в дневнике, слегка завуалированные набросками романа, да размышлениями о некой танцовщице Эдуардовой, навеянными, вероятно, недавним посещением гастролировавшего в Праге Петербургского имперского балета[151]: «…Наконец-то после пяти месяцев жизни, в

течении которых я не смог написать ничего такого, чем был бы доволен… я надумал…поговорить с самим собой. На это я еще способен… здесь еще можно что-то выбить из той копны соломы, в которую я превратился за эти пять месяцев и судьба

которой, кажется, в том, чтобы летом ее подожгли и она сгорела… Пускай бы это случилось со мной»…»[152].

Уже тогда развивающийся у Кафки невроз, служил причиной возникновения и различных страхов, и разного рода беспокойств, тревожности, неуверенности, да и, на наш взгляд, той (излишней?) самокритичности, которая была для него столь характерна.

Но если поначалу записи, словно и не выдают мучавшего его состояния нервозности (хотя заметим, на наш взгляд это все же некая «маска», необходимость появления которой навеяна подсознательными размышлениями: в каком «ключе»

необходимо вести дневник? Стоит ли записывать в него что-то сокровенное?),-- то уже позже, он, беззаговорочно, отдается захлестнувшей силе страданий.

А быть может, просто (раздирающие его) внутренние противоречия становятся настолько сильны, что он даже и не пытается сдерживаться. Не может. Даже если бы еще того и желал. И когда этот пожар, этот пожирающий его изнутри вулкан страданий, тревог и противоречий становится действительно невыносимым -- Кафка подсознательно готов принять любую помощь. С чьей бы стороны она не поступала…

И тогда он обращается к тому единственному, во что безоговорочно верит. К своему творчеству. А на страницы дневников – выплескивается, эта, сдерживаемая доселе, боль. Боль, которую уже и невозможно терпеть.

И постепенно, чуть ли не каждую страницу дневника, заполняют записи о тех душевных терзаниях, которые способны испытывать (да, быть может, уже они и являются

непременной сестрой, подругой, спутницей, предвестницей – гениальности?!) только невероятно чуткие и ранимые люди.

К коим бесспорно принадлежал Франц Кафка. Человек – боль. Человек – страдание. Человек – несчастье…

«…бессилие, не в силах спать, не в силах бодрствовать, не в силах переносить жизнь…»[153].

«Я сосуд, я не окреп. Пустой сосуд, еще целый, но уже погребенный под осколками…»[154].

«Страх, который я всюду испытываю… он возникает прямо передо мной, во мне буквально все вымирает…

Какой чудовищный мир тесниться в моей голове!.. как мне освободиться от него…»[155].

«… Неспособность… выносить жизнь, не способность жить… я… не способен выносить натиска…собственной жизни…бессонницы, близости безумия…»[156].

«… слабость, самоуничтожение, прорывающиеся из-под земли языки адского пламени…»[157].

«…Мысли о самоубийстве…»[158].

«Не могу больше писать. Я у последней черты, пред которой мне, наверное, …придется сидеть годами, чтобы затем, может быть, начать новую вещь, которая опять останется незаконченной…»[159].

«Как уходит время… Я не могу пробиться. Одна страница мне иной раз удается, но я не могу держаться, на следующий день я бессилен»[160].

«Сплошная несостоятельность»[161].

«…Я не думаю, будто есть люди, чье внутреннее состояние подобно моему, тем не менее я могу представить себе таких людей, но чтобы вокруг их головы все время летал, как вокруг моей, незримый ворон, этого я себе даже и представить не могу»[162].

Кафка мучился, переживал, пытался разорвать путы обволакивающего его безумия и… не мог высвободиться из-под груза навалившегося страдания. Именно, на наш взгляд,

ко всем этим «попыткам высвобождения», можно было отнести и неожиданное увлечение его ивритом[163], и вообще еврейской религиозной культурой (потратив на это несколько

лет, чуть позже он не только напрочь отвергнет дальнейшую перспективу подобных попыток, но и, казалось, уже при подобной мысли будет переполняться недовольством,

Дата добавления: 2015-06-04