Социальная психология и учение Фрейда М. А. Рейснер

II., 1925, с. 47—80

1 только этим последним мы перейдем н учении о нернно-психической деятельности от механического материализма к диалектическому.

Применение психологического метода к социальной науке или по крайней мере то или иное его использование было необходимо уже потому, что общество состоит из людей, а так называемая душевная их деятельность является одним из составных элементов деятельности общественной. И если для изучения жизни животных, особенно же животных общественных пришлось между прочим прибегнуть к помощи зоонсихологии, то тем более психология была необходима для объяснений явлений общественности. Ибо, как правильно утверждает теория исторического материализма: «люди сами делают свою историю». А в центре процесса здесь стоит существо, которое, худо ли, или хорошо, по лишь при помощи психологически воспринимаемой нами деятельности мозга и нервов, способно и к воздействию на мир окружающей человека природы и на других живых существ, а в том числе и человека. В последнем случае к тому же мы встречаемся с системой общения, построенной на условных рефлексах, которые удивительным образом отражают в своей симнолике более или

менее точную картину действительности...

В науке обществоведения за некоторыми исключениями скорее приходится опасаться не недостатка психологии, но чрезмерного увлечения ею. У каждого такого обществоведа «в области каждой науки имеется известный материал, который образовался самостоятельно из мышления прежних поколений и проделал ряд ступеней самостоятельного развития в мозгу этих следовавших одно за другим поколений. Конечно, на это развитие могли воздействовать в качестве сопутствующих причин и внешние факты, относящиеся к данной области или к другой, но факты эти но молчаливому соглашению считаются опять-таки плодами мыслительного процесса, и таким образом мы все время продолжаем оставаться в области чистой мысли,которая счастливо переварила самые твердые факты» (Энгельс Ф. Письмо Мерингу от 14 июля 1893 г. в сборнике Адоратского: «Письма», с. 309). Так создается течение, которое всю общественную жизнь превращает в одно сплошное осуществление идеи, как чистое творение чистого сознания.

Более широкое психологическое основание общественности мы находим в кругу социологов психологического направления. Таковы не только чисто психологические системы Г. Тарда, Лестера Уорда, Зиммеля, Гиддингса, де Грефа, Фулье и дюркгейма, но и труды приверженцев позитивизма вроде Конта, Спенсера, Кидда, де Роберти и других, которые во всяком случае уделяют если не решающее, то во всяком случае чрезвычайно важное место психологическому фактору. Не говорим уже о попытках построения непосредственно теорий и систем, специально посвященных общественной психологии вроде Макдугалла, Бундта и других. Сравнительно позже был использован психологический метод в тех отраслях обществоведения, которые подобно праву и государствоведению подвергали своему

исследованию не столько самую жизнь общества, сколько определенные продукты его деятельности, и притом деятельности психической. Лишь в последнее время преимущественно русские ученые дали развитие и научное обоснование психологическому.направлению в учении о праве и государстве. Наиболее ярко выраженным, течением в этом направлении является бесспорно теория Петражицкого. (О важнейших социологических теориях современности см. Барт, Философия истории как социология, М. Ковалевский, Современные социологи, отчасти у Лориа, Социология и новейшие указания у Тахтарева, «Наука об общественной жизни». Что касается развития психологических воззрений в науке о праве и государстве, то см. мои «Теорию Петражицкого, марксизм и социальную идеологию», Спб., 1908 г. и «Государство», изд. 2-е, Идеология и метод, с. IХ—Х1i1.)

К сожалению, однако, указанный здесь психологизм страдает весьма крупными недостатками. Прежде всего на нем отражается плачевная отсталость самой психологии как наука. Как известно, лишь в последнее время под давлением физиологов, с одной стороны, и врачей, главным образом психопатологов и психиатров, с другой, психология стала, наконец, на пути положительной науки, перешла к экспериментальному методу и не только стала освобождаться от влияния философии и метафизики, но и создала прикладной отдел психотехники. Совершенно очевидно, что до такого превращения в научную дисциплину все, даже самые интересные, талантливые и порою изящные интуиции психологии, построенной на умозрении и догадке, не могли иметь никакого серьезного значения, и психологически мыслящие социологи строили свое здание на песке. За примерами далеко ходить здесь не приходится. Так основатель психологического метода социологии, Лестер Уорд, в своем построении чувствовании и «теллического интеллекта», менее всего считается с данными новейшей психологии и ее учением о грандиозном преобладании не целесообразного процесса, а каузального, не вечно изобретающего разума, а весьма косного рефлекторного и автоматического бессознательного. В такой же мере фантастична и теория Макдугалла, так как он без достаточного изучения инстинкта строит целую систему инстинктов, которые являются ступенью к целесообразному воплощению чуть ли не бергсоновской жажды жизни.

Второй бесспорной причиной неудачи применения психологического метода в науках об обществе является свойственная старой психологии черта, которая, в противоположность наукам естественным и эмпирическим, не желает медленного и кропотливого исторического исследования, но стремится при. помощи общих свойств и процессов душевной деятельности сразу и целиком исчерпать все колоссальное разнообразие действительных психических процессов. Ибо воистину люди не только «сами делают свою историю», но, производя материальные ценности, в то же время вечно пересоздают и преобразуют сами себя. Отсюда и необходимость самого внимательного и кропотливого отношения ко всей фактической обстановке той или иной среды и учета важнейших материальных условий, которые

налагают свою неизбежную печать на психику производящего и борющегося общественного человека. Ничего подобного мы не находим. В лучшем случае перед нами весьма субъективная характеристика данной расы, национальности или эпохи в духе ярких и художественных, но в то же время совершенно фантастических построений Шпенглера (см. его «аполлоновская,

фаустовская и магическая душа» в «Закате Европы»), в худшем обильные

иллюстрации рискованного положения при помощи случайно нахватанных из разных стран, классов и времен этнологических, биологических, экономических и культурно-исторических данных (образцом такого неудачного, сочетания необычайно общих законов и мелочно-эмпирических случайных фактов является «Коллективная рефлексология» В. Бехтерева, которая далеко не прибавила славы почтенному исследователю).

И метафизически обоснованная психология и лишенная исторического обоснования социология являются, однако, далеко не случайными направлениями в науке. Не надо забывать, что наука об обществе была основана впервые тогда, как на арене истории появилось «общество» в отличие от государства, или, иначе, гражданская (экономическая) форма общественной организации в отличие от политической организации того же самого субстрата1, и если «разум» и «природа» дали, с одной стороны, пресловутый каталог прав, то, с другой, — именно эти две категории были призваны организовать сначала «прогресс», начиная с Кондорсе и кончая Уордом, а затем и «эволюцию» в истолковании Спенсера и Кидда. Разница только в том, что «природа» была заменена либерально обработанной биологией, а «разум» целесообразно-гармоничньтм инстинктом, который увенчивается благодетельным «изобретением». Когда же на сцену истории поднялся новый общественный класс со своим пониманием общества, то социальная психология сразу обнаружила свою не столько научную, сколько партийную и классовую природу. достаточно почитать пресловутые исследования о «толпе» и ее психологии у Сигеле, Тарда и Лебона, о революционном неврозе у Кабанеса и Насса, о психологии социализма у того же Лебона для того, чтобы понять, откуда берется эта совершенно оторванная от классовой обстановки «толпа», ибо, по живописному выражению Лебона, «в тот день, когда эти вооруженные толпы без всякой

внутренней связи и военных инстинктов (?) обратят свое оружие, как во

время Коммуньт, против общества... это последнее будет очень близко к своей гибели. Тогда оно увидит пожар своих городов, неистовства анархии, нашествие, расчленение, почувствует на себе железную пяту деспотов­ освободителей и окончательное распадение...» (Г. Лебон, Психология социализма, Спб., 1908, с. 372).

Нас, конечно, нисколько не удивляет такое завершение характеристики абстрактной толпы, ставшей предметом исследования «социальной психологии», сложившейся под влиянием побед и поражений буржуазии. Поскольку мы имеем дело с наукой, выросшей в определенной общественной

1 Ср. мою статью в «Итогах науки», выпуск ХХУ, с. 168 и след.

среде, мы тем самым должны считаться и с известным классовым влиянием, определяющим не только предмет научного интереса, но и методы обработки материала. Ибо классовая психология заключает в себе не только сознание определенного интереса, но всю гамму влечений, чувствований, типов восприятия, традиции, видов внушаемости и характеров активности, которые строго обусловлены не только положением в общественном разделении труда в производстве, но и выросшими на его основе бесчисленными формами организации, начиная от родовой и кончая политической. Как правильно заметил Энгельс, поскольку «в природе... действуют одна на другую лишь слепые бессознательные сильт», постольку же в истории общества действуют «люди, одаренньте сознанием, движимые убеждением и страстью, ставящие себе определенные цели» (Ф. Энгельс, Л. Фейербах, М.,1922, с. 53). И поскольку мы имеем дело не с точными науками, а общественными, вполне естественно, что их неустойчивость и незрелость дают тем большую возможность вносить в них, кроме объективного стремления к истине, в гораздо большей степени политические и социальные стремления и вкусы.

В общественных науках и это составляет крупное приобретение исторического материализма действительность всегда выступает-в сопровождении призраков, понятия — в окраске не столько «убеждений», сколько «страстей», а идеи в диком смешении с императивными, оторванными от земли, но практически необходимыми «идеологиями». Яростная злоба Лебона против социализма есть только наиболее резкое выражение той эмоционально-классовой, идеологической подкладки, которую можно весьма легко обнаружить и у Конта с его утопией бур­ жуазного рая, и у Спенсера с его блаженством промышленного строя, и даже у Л. Уорда с его соблазнительной «социократией», но, конечно, у всех без революции. Вполне правильно поэтому в своей статье, посвященной Фрейду1, известный австрийский государствовед, Ганс Кельсен, разоблачает, например, социологическую теорию дюркгейма, которая оказывается не адекватным изображением истины, но своего рода нормативным учением, по нашему обозначению идеологией, в основе которой лежит не что иное, как настоящее обожествление «общества». Как совершенно верно говорит Кельсен: «дюркгейм стремится определить не столько и не только тенденцию, самый психологический факт мотивирующей силы известных нормативных представлений, сколько определить их ценность, основываясь на авторитете выросшего до размеров бога общества». И на самом деле, о какой объективности тут может идти речь, когда дюркгейм не останавливается перед такими заявлениями: «Только сознательное существо может обладать авторитетом, который необходим для того, чтобы создать моральный порядок. Личностью такого рода является бог и в одинаковой степени общество. Если нам понятно, почему верующий любит и чтит

1 См. помещенную в «IIпа8о» (1922 г.) статью КеI$еп Н. Егегiс1 Маеп-РусЬо1оiе ппсi сiег Вегi1Т сIе$

аа1е$».

божество, то какая причина мешает нам понять, что светский разум может любить и чтить коллектив, который есть, может быть, единственное реальное в самом понятии божества» (цитирую по вышеуказанной статье Г. Кельсена). Вывод отсюда тоже нетруден, стоит лишь сопоставить этого бога общество и его «моральный порядок» с «анархией», всеобщим переворотом и «гибелью» общества в одушевленном изображении Лебона там же.

Психоаналит ическая школа Фрейда также не могла избегнуть естественного влияния классовой среды и ее интересов. Пока Фрейд и его теория были посвящены исключительно индивидуальному психоанализу в терапевтических целях, такое влияние в самой теории чувствовалось весьма мало. Оно зато обнаружилось чрезвычайно резко с другой стороны, а именно в виде отчаянного сопротивления, которое было оказано учению Фрейда со стороны современного буржуазного общества. Теория психоанализа с ее откровениями в сфере подсознательной по Фрейду бессознательной и предсознательной жизни человека, в особенности же в области эротических переживаний и взрослого и ребенка, были восприняты

«образованным и культурным» обществом современности, как настоящий удар в лицо, ибо под маской обычного и пошлого лицемерия Фрейдом были обнаружены черты звериной животности, грубого бессознательного вытеснения и многочисленнейших регрессий к подлинному варварству и дикарству, при чем, и это казалось возмутительнее всего, аргументы своих доказательств Фрейд почерпал именно из жизни лечившихся у него членов просвещенной и состоятельной среды. Еще хуже было, пожалуй, то обстоятельство, что теория Фрейда в корень подрывала общепринятые образцы существующего «морального» воспитания и всяческого «приличия», святых «основ» буржуазной семьи и брака.

Крупное общественное значение теории Фрейда обозначилось еще более

резко, когда он выступил со

своим замечательным опытом о «Массовой

психологии и анализе

я» и

o «Тотеме и табу»1. В этих вещах наш

исследователь перешел

непосредственно в область общественной жизни. Из

них особенного внимания заслуживает последняя. Здесь путем чрезвычайно остроумных, талантливых, но в то же время осторожных заключений он не только целиком подчинил индивидуальную психологию общественной среде и выяснил наряду с ее онтогенезом филогенетическое развитие, но резко противопоставил первобытный принцип наслаждения (индивидуальная и эгоцентрическая эротика) общественному принципу реальности (социально организованная мотивация «нужды») и тем определил материалистически понимание общежития («вначале было дело»). Только выводом из этих революционных для буржуазного общества положений был анализ первобыгньтх форм религии, который совершенно и до конца раскрыл нам и ее основное содержание в отражении древней социальной борьбы и форму

эротическое или либидинозное мышление, совершенно аналогичное мышлению невротиков и параноиков. Такое раскрытие тайн религии, равное уничтожению ее, как продукта откровения или мистического, озарения, должно быть причислено к одному из научно-революционизирующих достижений Фрейда (психологии религии в учении Фрейда и некоторых его учеников посвящен особый томик «Психологической и психоаналитической библиотеки»).

Предреволюционный, а затем и революционный период современности естественно принес с собой наряду с переоценкой ценностей и поворот в сторону признания и дальнейшей разработки учения Фрейда, И наряду с развитием воззреНий Фрейда в области индивидуальной психологии особенное значение получили его социально-психологические выводы. Можно сказать, родилась целая литература, которая более или менее удачно применила психоаналитический метод к общественным вопросам. И если одни из исследователей нашего ученого занялись психоанализом в сфере мифа, религии и изящных искусств, то другие попробовали осмыслить грандиозные общественные бури нашего времени при посредстве этого метода, угадавшего столько, казалось, неразрешимых загадок. Можно сказать, родилась новая социология фрейдизма. для многих она была поистине якорем спасения, И это не требует особых разъяснений. Как теория, построенная в своих исходных положениях на индивидуальной психологии, она особенно привлекала тех, кто, несмотря на всю свою революционность, страшился резких выводов материалистического мировоззрения и в частности революционного марксизма. для них Фрейд был притягателен своим «психологизмом». Но так как теория Фрейда в то же время представляет собой бесспорно революционную систему, отвечающую жажде новых форм мировоззрения, то многие через его учение нашли удобный и легкий путь навстречу новому без окончательного отказа от старого. Сравнение работ самого Фрейда и его последователей в области обществоведения приводит далеко не к отрадным результатам. Во-первых, самый элементарный обзор литературы социологии фрейдизма показывает, что его последователи почти целиком игнорируют установленное учителем различие между принципом реальности и принципом либидо, действием

«нужды-необходимости», с одной стороны, и «приятного—неприятного» с другой. По Фрейду, общественный прогресс как раз сводится к постепенному преобладанию первого над вторым и материально-целесообразного приспособления над «верою во всемогущество идеи», которое характеризует собой дикарей, детей и Невротиков. Этот момент реальности, строго материальной зависимости человека от окружающих условий, который может привлечь к Фрейду внимание последовательных материалистов и марксистов, совершенно игнорируется его школой общественников, и последние, наоборот, делают все усилия, чтобы оторвать теорию Фрейда от земли и превратить процесс развития либидо-эроса в самоцельный процесс независимой от мира метафизической сущности. Нечего говорить, что слишком часто эта сущность обнаруживает вместе с тем недвусмысленный

65

политический и классовый привкус. «Вера во всемогущество идеи либидо» оказывается обоснованной далеко не на одной либидо...

для доказательства обратимся к последнему, имеющемуся у нас в руках

«Обзору успехов психоанализа за 1914 1919 годы» (ВеiЬее сiег iпегiiаiопа1еп 7еiс1iгiГ Гьг Р$усЬоапа1уе, 3, ВегiсЬ ьЬег Еог1сЬгiе сiег РусЬоапа1уе iп сiеп Iаiтгеп 1914—1919, чтiеп, 1921). Что мы здесь находим? у

Блюера попытку при помощи психоанализа выяснить «Роль эротики в мужском обществе» и этим путем построить «Теорию человеческого государствообразования в его сущности и ценности». На самом деле под этим широковещательным заглавием скрывается проповедь мужеского начала в противоположность женскому, превознесение принципа «мощи», сближение «силы» и однополой мужской эротики и, наконец, довольно поверхностный анализ мужских союзов у дикарей, некоторых средневековых объединений «изгоев» (Уое1ГгеiЬе’уеип) военного товарищества, франкмасонства и т.д. В результате, государство, мужской союз и дворянство оказываются величайшими опорами подобною психоаналитического исследования. Недостает только знаменитой формулы: за бога, кайзера и

фатерлянд... Никто другой как Ференци занимается анализом психологии

капиталистического общества. И что же?

В результате необычайной узости применения психоаналитического метода и здесь «капиталистическое влечение» сводится не более и не менее, как к господству «заднепроходной эротики» (Апа1егоi1) и наслаждений, которые испытывает капиталист подобно ребенку, выделяющему экскременты. Правда, эти положения не делают особенной чести капиталистам, но с другой стороны переносить таким образом данные детской эротики на психологию хозяйственного расчета и буржуазного интереса сознательной деятельности буржуазии несколько чтобы не сказать больше наивно! («гиг Опоепiе сIе$ Ое1с1iпеге$е»). Не лучше действует и Кольнан (Коiпаi). В своей весьма притязательной книжке этот ученый, будучи приверженцем

«либерал-социализма» в духе Генри джорджа и Оппенгеймера, дает воистину изумительный анализ ненавистных ему анархизма и коммунизма.

Остановимся на этой книге несколько дольше («Рус1гiоапа1у$е шiсI $оiо1оiе,

iг Рус1гiо1оiе оп Мае ппсi Ое$е11$сЬаГ», \Уiеп 1920).

Прежде всего, как утверждает Кольнаи, пролетариат, как носитель анархо­ коммунизма, отличается тем, что он совершенно отрезан от земли. «Первый общественный класс, который радикально, можно сказать, патологически отпал от земли, это пролетариат», он «вследствие своей бедности, длительной работы и распыленности (атомизация)... является как бы отверженцем земли». Он может мыслить о человечестве только как об однородной, безличной массе, подобной его классу... Пролетариат, отрезанный от земли, тоскует по возврату к ней, как к конечной цели. Он лишен традиций, но крепко держится за свой марксистский догмат. Тускло влачит он свою жизнь в тяжелой работе, мечтая о рае матери-земли». В этом видит Кольнаи проявление «материнского начала», которое и полагается как цель в отличие от самой организации «пролетарии всех стран,

соединяйтесь», в чем выражается «муже-мужское начало». В общем же и целом все коммунистическое воззрение отличается возвратом (регрессией) к детским, инфантильным взглядам и понятиям, а пролетариат, некоторым образом, впадает в детство... «Мнение, что пролетариат хочет объединиться в одну огромную семейную общину есть нечто большее, чем пустое сравнение. Коммунистический принцип работать по способностям, получать по потребностям—в своем корне есть детский принцип... надеются обойтись небольшой работой: нужно только добровольное, непосредственное, естественное согласие с обществом, послушание по собственному убеждению, свойство пай-дитяти. Пользование согласно потребностям также приводит нас к ребячеству... коммунизм есть дуализм детской игры и учения» (Кольнаи, с. 115—119).

И даже там, где речь идет о производстве, о технике, коммунизм по утверждению «психоаналитика» Кольнаи оказывается порождением подобного же возврата пролетарской психики к временам не то анимизма, не то тотемизма. Ибо пролетариат охвачен здесь той самой верой во

<всемогущество мысли», которая свойственна, с одной стороны, душевно больным, напр., параноикам, а с другой, всевозможным религиозным

фанатикам. дело в тем, что коммунизм, будто бы, «надеется на развитие

внешних реквизитов и техники вне структурного, реального развития общества... такая мысль может прийти в голову только слабому ученику, рисующему себе научный материал как нечто совсем конкретное и мечта­ ющему о тем, чтобы влить его себе в голову через нюренбергскую воронку... Рационализм, вера пролетариата в технику есть поэтому анти­ социологический, фиктивный, детский рационализм», он только дополнение не менее «детской мечты об Эльдорадо». Само собой разумеется, наконец, что построение социалистического советского строя и диктатуры пролетариата есть такое же порождение «инфантильных» черт, как и все остальное, И если государство, согласно психоанализу Кольнаи, обладает определенным мужским «отеческим» характером, а в коммунизме наш автор видит нечто «материнское», а следовательно и женское, что как будто не согласуется с жестоким принуждением пролетарской диктатуры, то и здесь легко находится, с позволения сказать, «психоаналитический» выход:

«первой носительницей принуждения» оказывался «мать», а не отец;

«праобразом тюрьмы является материнское чрево, прообразом всех цепей пуповина. И если материнское принуждение имеет высокую либидинозную ценность (материнский гипноз), то эта либидинозная окраска далеко не исчезает при отцовском принуждении, хотя значительно туекнеет, как на это и указывают многочисленные гомосексуально-мазохистские фиксирования (отцовский гипноз). Так водворяется своего рода компромисс между

«материнским» и «отцовским» началами, «материнская эротика превращается в мужско-женскую, отчасти в муже-мужскую, отчасти в отцовскую»... Вследствие этого, будто бы можно сказать, что

«коммунистическое движение вытекает из социальной тенденции регресса в материнском направлении через посредство примитивного отца, который в

противоположность современному является гораздо более сублимированным образом отца». Что же касается вопроса о том, кто же разыгрывает роль отца среди этих «матерински», «мужско-женски», «муже-мужски» и «отечески» предопределенных пролетариев, то ответ очень прост, в качестве таковых выступают «вожди» (Кольнан, с. 111, 112, 125, 126).

Мы не будем останавливаться на подробной критике подобных построений. Они говорят сами за себя. Можно без преувеличения сказать, что даже с точки зрения современной социологии, поскольку она является позитивной наукой, подобная пошлая политическая фантастика оказывается ниже порога научной критики. И если даже сравнить с подобными «теориями» весьма старые метафоры Блунчли, где он приписывал государству мужской характер, церкви женский, а политические партии группировал по возрасту, так что у него консерваторы оказывались старцами, либералы зрелыми людьми, а радикалы всех оттенков юношами и детьми, то все эти же построения имели более приличную и убедительную аргументацию, нежели превращение одной из крупнейших научных систем современности (марксизм) в детскую белиберду, обобществление средств производства в материнскую матку, а новые формы экономического представительства и классовой диктатуры в отношения первобытного папаши к своим еще более первобытным младенцам. Еще более удивительно другое обстоятельство. Ученики Фрейда вроде Кольнаи оказались совершенно лишенными его методологической осторожности и позитивизма, его строгости в выводах и щепетильности в постановке гипотез. В отличие от таких серьезных ученых как Райк, они в такой степени увлекаются политической фантастикой, что забывают основное учение Фрейда о господстве сознательного принципа в условиях современной нужды> и навязывают великому движению, выросшему в противоположность военнсму регрессу, те черты, которые свойственны как раз «мужественно» настроенному империализму с его кровавым безумием.

Впрочем, такая односторонность в развитии лишь некоторых сторон Фрейдова учения свойственна не одним политическим мечтателям и фан­ тастам. И если мы обратим внимание вообще на применение психоанализа к общественным наукам, мы увидим, что, почему-то, целый ряд положений Фрейда остался без применения и в тени, в то время как некоторые положения получили сразу колоссальное признание и распространение.,Так, в высшей степени важное и ценное учение Фрейда о вытеснении, которое непосредственно устанавливало связь между нормативами (как, например, совесть) и жизненной средой, осталось при одном «табу» дикарской.эпохи, тогда как первобытная трагедия кровосмешения инцеста получила совершенно не соответственное значение и непосредственно была перенесена на высшие формы общежития. Намеченное Фрейдом учение о

«предсознании», являющемся в качестве посредствующей системы между

«бессознательным» и «сознательным», не получило опять-таки никакого социологического развития, тогда как символика бессознательного была в самом преувеличенном виде перенесена в сферу эстетки и закрыла собой

работу предсознания особенно в художественном творчестве. Строгий эволюционизм Фрейда тоже меньше всего нашел себе признание и подражание, и мы получаем очень часто в виде социологической теории живописную мешанииу изо всех стран, веков и народов. И если с одной стороны можно порадоваться победе гонимого научного течения, то нельзя не пожалеть, что достигнутая в последнее время блестящая победа фрейдизма повлекла за собой не только извращение первоначального фрейдовского учения в сторону пошлого идеализма, но и уклон самого Фрейда в «метансихологию», весьма похожую на самую настоящую

«метафизику»...

В силу указанных обстоятельств удачнее всего оказалось применение фрейдовской теории там, где оказалось возможным непосредственно использовать первобытную трагедию «отца и сына», И это в области мифа, истории и психологии религии и культа, так же как.этнологии и фольклора. Отчасти то же можно сказать об искусстве, но далеко не о нем в целом. И если мы обратимся к вышеупомянутому нами выше «Обзору успехов психоанализа», то мы можем в указанных областях действительно отметить некоторые положительные успехи. Таковы, хотя бы, работы Гезы Рогейма, посвященные маскам рождественских праздников; его же труды по древнейшей монгольской форме двуцарствия (у японцев, уральскмх алтайцев, якутов, хазар, гуннов и тд.), аналогичные работы Левентазя, Робертсон-Смита, Абрахама и некоторых других в области мифа и древнейшей культуры. Исследования Рейка, часть которых будет помещена в особом сборнике «Психологической библиотеки». Ученые труды Ранка, посвященные исследованию «Мифа и сказки», выявляют не только скрытый за ними «осколок погибшей психической жизни» и «остатки фантазий- желаний целых наций», но и дают различие в генезисе и природе сказки и мифа. Однако все эти и им подобные работы идут в значительной степени по уже проторенным путям (ср.: О. Ранк и Г. Сакс, Значение психоанализа внауках о духе, рус. пер., Спб., 1915 г., с. 38).

На новый путь становится в упомянутой выше работе известный австрийский

государствовед Кельсен, который пробует применить открытия Фрейда (его работу «Мааыепрьус1зо1оiе шгвЗ IсIз-Апаiуье», 1921) к основным вопросам государствоведения и в частности к психологическому методу в государство­ и правоведении. Статья Кельсена интересна во многих отношениях. И прежде всего тем, что это один из немногих государственников, который выступает на борьбу против столь обычных в современной государственной науке мифологических и фантастических построений. «Подобно понятиям субстанции «сила» и «душа», понятия государства, как воплощенную фикцию, можно поставить в параллель понятию бога. Сходство логического построения обоих понятий действительно ошеломляющее, особенно если рассмотреть широкую аназогию, которая существует между постановкой и разрешением проблем в теологии изучении о государстве... Траисцендентное право, метаправовое государство, которое на самом деле есть не что иное, как гипостазированное воплощение... поразительно напоминает

трансцендентного природе бога, который, в свою очередь, есть нечто иное, как грандиозное антропоморфическое воплощение этой природы»... Так говорит Кельсен и приводит удивительную аналогию между теологией и государствоведением. Увы, мы можем только вполне присоединиться к этим положениям автора: и не только для практического деятеля, но и для ученого государство «не есть нечто становящееся или должное, оно есть непре- ложный факт; для такого фанатика государство существует точно так же, как для верующего существует бог» (мое «Государство», ч. 1, изд. 1911 г., с. 17—

18)1.

для того чтобы разоблачить всю подобную «юридико-фантастическую растительность», Кельсен, подобно некоторым своим предшественникам, обращается к выяснению «психологических тенденций» творящего

фантастику человека, пробует при помощи психологии «возвратить правовые

фантазии к действительности» и «указать их генетическое происхождение»,

только этим путем может быть устранено «дальнейшее ростовщичество за счет основной фантазмы». По крайней мере уже так формулировал психологическую задачу в области права незаслуженно забытый

фейербахианец Людвиг Кнапп, когда он пробовал, подобно своему учителю,

также разоблачить юридическую фантастику, как тот разоблачал небеса. Вполне естественно Кельсен для разрешения поставленных им себе вопросов обращается к современной литературе по так называемой социальной психологии и натыкается здесь на господствующее на Западе течение, которое нами уже отмечено выше и которое делает центром своих исследований указанную нами выше «толпу» или «массу». Приходится с грустью отметить, что достижения русской науки, которая в области социальной психологии значительно опередила западноевропейскую и американскую, для Кельсена остались, по-видимому, неизвестными2. Останавливаясь на современных попытках социальной психологии и специально на объяснении таких «единств», как государство, Кельсен подвергает прежде всего заслуженной критике теорию «взаимодействия» и справедливо находит, что если в подобных случаях и возможно иногда установление некоторых психофизических параллелизмов и зависимостей, то

1 в следующих выражениях в моем новейшем труде дана характеристика еовременного обожествления гоеударетва: «гоеударство и его влаеть положительно превратилиеь в земное божество ео всеми свойствами небееного могущеетва. гоеудар-етву придаетея прежде веего еовершенно незавиеимая от людей жизнь и еущеетвование. обладая какой-то таинетвенной еущноетью, оно имеет евою оеобую волю, интерееьт и разум. Ему затем евойетвенно ничем ненарушимое единетво, не измеаяющееея во времени. оно может менять евои формы, но оно вечно и беесмертно, как и его неизменная влаеть. гоеударетвенная воля оказы­ ваетея епоеобной воплощатьея в различных лицах и учреждениях па громадном проетранетве и вмеете е тем еохраняет евою неизменяемоеть. гоеударетвенная власть. етановитея, наконец, источником всякой другой власти, от нее проистекает всякое право, она неограниченна, всемогуща и вездесуща в своем проявлении. положительно какое-то нагромождение чудовищнмх признаков, которые дают картину не то допотопного левиафана по вмражению Гоббса, не то холодного зверя по вмражению Ницше» («Государство

буржуазии и РСФСР», м., 1923 г., с. 4).

2 мм здесь считаем необходиммм особенно подчеркнуть работм н. к. михайловского, а из

академической среды л. и. петражицкого, создавшего целую школу. кельсен точно так же де принял во внимание работы л. кнаппа («$у$iеш сiег КесIйрIIiIо$орiiiе», 1857 г.), основателя психологической школы права. мои работы, построенные при помощи марксистского метода, также неизвестнм автору.

никак нельзя установить психологически того единства, которое в действительности получает какой-то сверхиндивидуальный характер и в качестве представления вызывает соответственные рефлексы индивида и ограничивает последние. Когда же социологи получают из «взаимодействий» социальную реальность единого государственного союза, то делают это за счет смешения пространственных и внепространственных представлений. А с другой стороны, невозможно психологически установить единство политической организации и потому, что нет взаимодействий, которые не заключали бы в себе и противодействий, подобно тому, как государство никоим образом не может преодолеть ни классовой борьбы, ни религиозных и национальных противоположностей. В результате никак не получается того единого государственного союза, который,действует «с внешней стороны и на внешнюю сторону». В лучшем случае наличность параллелизма дает абстрактное суждение вроде того, что люди с черной кожей дают особый вид, который называется неграми. Только такое значение могут иметь определения, построенные на факте некоторого совнадения воль, чувств и мыслей отдельных людей, которое получает торжественное обозначение вроде «духа народа» и проч. В корне психология, как таковая, все же здесь остается при отдельных индивидах, а следовательно, и при индивидуальнойпсихологии. То же должно сказать и о пресловутом единстве самосознаний. Такого единства далеко нет ни среди всех граждан любого государства, ни среди только властвующих, ни только подвластных. Все сводится или к

ф икции, или в противоположность психологии к юридическому

построению. Никакие гипостазирования «массовой души» или <Народной души» недопустимы. Ибо, как правильно в одном месте заметил Маркс, общественная история людей есть всегда лишь история их индивидуального развития, сознают ли они это или нет.

В этой части положений Кельсена мы должны с ним целиком согласиться, И

если бы Кельсен был ознакомлен с одним из самых последовательных применений психологического метода к обществоведению, а именно с теорией Петражицкого, он бы увидел, что чисто психологическое исследование может быть только индивидуально психологическим, или не быть психологическим вовсе. Ибо как только мы переходим от индивидуального, протекающего в нашей нервно-мозговой системе процесса, хотя бы воспринимаемого интроспекцией, к происхождению этого аппарата и содержанию данных переживаний, то мы неизбежно от чисто психологического, а следовательно, и естественнонаучного метода переходим вместе с тем и к иному методу социологическому и в частности направленному на изучение социальных идей и социальных идеологий. Психический процесс совершается лишь там, где мы находим соответ­ ственный физиологический аппарат мозг и нервы. А так как у массы никакого другого аппарата, кроме индивидуальных голов, не имеется, и никакого мозга группы, толпы или организации мы не знаем, то в тесном смысле никакой иной психологии, кроме индивидуальной, не существует. И поскольку исследователь желает придерживаться строго психологического

метода, постольку же он принужден заниматься исключительно индивидуальной психологией. Разительным примером в этом отношении является учение Петражицкого. Выясняя при помощи психологии переживания отдельного человека, он приходит к некоторым ценным результатам и дает нечто новое в учении об эмоциональной жизни особи. Но когда тот же психологический метод он переносит в учение о самом содержании эмоциональных (в его смысле) переживаний, то он неизбежно впадает в самый безнадежный солипсизм или субъекпiивизм, который не даст ни малейшего перехода к обществу. Еще хуже дело обстоит в тех случаях, когда Петражицкий из отдельных переживаний пробует конструировать «нравственность», «право» и «государство». В этом случае он делает грубейшую ошибку, ибо здесь мы встречаемся с новым фактом

«социального возбудителя» в виде сознательно или бессознательно организованной символики мотивационного типа, которая не только не совпадает с психикой индивида, но часто противостоит ему, как внешняя сила (ср.: Петражицкий, Введение в изучение права и нравственности; его же «Теория права и государства». Моя критика в: «Теория Петражицкого, марксизм и социальная идеология» и «Государство», изд. II, с. ХУII и след.)1.Фрейд разрешает спор между индивидуальной психологией и социологией таким образом, что он, во-первых, устанавливает между психологией особи и коллективной средой филогенетическую связь таким образом, что индивидуальная психология образуется из предшествовавшей психологии орды и повторяет в себе ее основные моменты; с этой точки зрения

«индивидуальная психология есть с самого начала одновременно и психология социальная». А, во-вторых, по содержанию социальная психология есть содержание не просто переживаний человеческой особи, но психология «отдельного человека, как члена племени, народа, касты, сословия, учреждения или как составной части человеческого сборища, которые в определенное время и для определенных целей организуются в человеческую массу», или, другими словами, социальная психология

исследует «изменения поведения лиц в массе» (Еiеiк1, Ма$епрусЬо1оiе

шкI IсЬ-Апа1уе, с. 1, 3, 6, 102). Эти положения, однако, совершенно определенно говорят нам не о психологии в смысле индивидуальной психологии, но о социологии, исследующей первоначальную орду — в массе и особи так же, как различные человеческие организации в массе и особи. Психология же здесь играет постольку служебную роль, поскольку она нам дает возможность установить не только наличность определенной общественной мотивации, но и формы ее прохождения и развития так же, как

1 Мы не останавливаемся в настоящем очерке на рефлексологах, которые пробуют заменить социальные и психологические категории целиком физиологическим натурализмом и приходят, подобно ак. Павлову и его последователям, к построению таких условных рефлексов, как «рефлекс цели» или хрефлекс свободы», то есть к подмене физиологии самой настоящей и притом неконтролируемой научно социологией па идеологической подкладке. Не имеем мы сейчас также возможности остановиться на наших

<бихевиористах» вроде П. Блонского, который, подобно американским приверженцам теории «поведения», целиком вьттесняет психологию из социологии или, вернее, заменяет первую второю и тем разбивает всякое учение о мотивах. И ту и другую тему оставляем до другого раза.

соотношение бессознательного и сознательного процессов (способов представления).

Прекрасно дано у Кельсена противоположение психологического (естественнонаучного) метода и социологического, который применяется при исследовании общественной мотивации индивида. «Разве пламя «обязывает» кусок металла нагреваться и, наконец, плавиться? Чувствует ли сердце обязанность биться? Может ли быть причина авторитетом для следствия? Является ли «давление», в силу которого следствие следует за причиной, и частным случаем которого является давление, оказываемое извне социальной действительностью на социальное сознание обязательством? Имеет ли причина «императивный» характер?» А между тем именно характером

«обязанности», «авторитета» или «нормы» отличаются все подобные вне индивида находящиеся мотивации, которые наполняют отдельную психику социальным содержанием. «Характеристика так называемых стабильных масс, говорит далее Кельсен, есть «организация»... они воплощаются в учреждениях. «Организации» же и «учреждения», это комплексы норм, системы предписаний, регулирующих человеческие проявления, которые как таковые, то есть в своем собственном, специфическом смысле, могут быть поняты только с точки зрения такого рассмотрения, которое исследует императивное значение этих норм, а не наличную действительность волевых и изобразительных человеческих актов, содержанием которых являются эти нормьТ». Мы бы назвали такой подход социально-нормативным.

С такой точки зрения государство оказывается отнюдь не воплощением

какой-то массовой души, но «идеей, руководящей идеей, которая лишь специфическим смыслом своего содержания отличается от других идей, как,

,например, религия, нация и т.д.», или, как в другом месте определяет Кельсен государство, оно есть лишь «принудительный порядок человеческого поведения», совершенно подобный в этом отношении праву, религии и т. п. Такое воззрение живо напоминает знаменитое определение Энгельса, когда он говорит, что «государство является первой идеологической силой подчиняющей себе людей», которая, «сделавшись независимой от общества, немедленно порождает новую идеологию», или, как было мною отмечено на основе учения исторического материализма,

«государство, как социальное явление, представляется преимущественно процессом, в котором главное место принадлежит идеологии. Понимая государство еще более узко, как идеологию, можно даже сказать, что оно постоянно жаждет своего воплощения, вечно рождается, вечно умирает, но никогда не может стать законченньтм, остановившимся, совершенным государством, так как никогда и нигде ни одна идеология не была на практике воплощена вполне и до конца» (Ф. Энгельс, Л. Фейербах, рус. пер. Плеханова, М. 1922, стр. 58—59; мое «Государство», изд. 1-е, 1911, т. 1, с.

16).

Такое представление идеологии1 отнюдь нельзя назвать фикцией только потому, что она не дает нам «реальности» в духе камня или полена. Как правильно замечает тот же Энгельс в письме Конраду Шмидту: «Единство идеи и явления представляется в виде процесса по существу бесконечного... Разве феодализм отвечал когда-нибудь своей идее? Основанный в Западной Франции, развитый дальше в Нормандии норвежским завоевателем, еще дальше усовершенствованный французскими норманнами в Англии и Южной Италии, он приблизился ближе всего к своей идее в эфемерном Иерусалимском королевстве, которое оставило после себя в Иерусалимских Ассизах классическое выражение феодального порядка. Неужели же

феодальный строй был фикцией оттого, что полного совершенства он достиг

только в Палестине на короткое время, и то (по большей части) только на бумаге» (К. Маркс и Ф. Энгельс, Письма, рус. пер. Адоратского, М. 1923, стр. 32 1—322). Ибо всякая организационная идея нормативна. А действие символики общественных идей и идеологий на человека можно без натяжки сравнить с исполнением артистом своей роли. Разница только в том, что в первом случае роль обозначена в каком-нибудь обычае или уложении, а во втором—в пьесе драматурга, но «совокупность идей, принципов, норм и идеалов, подлежащих воплощению в общественной деятельности человека, является спутником всякой общественной организации и налагает специфическое клеймо на самую их сущность» (мое «Государство», изд. 1, ч. 1, стр. 10).

Такого рода постановка вопроса, однако, еще очень мало приближает нас к его решению в смысле социальной закономерности. Так как самый факт наличности идеологических образований и соответственных организаций менее всего исчерпывается констатированием, наконец, той почвы, на которой создается известное социальное единство. Вместе с Кельсеном мы убедились только в одном, а Именно, что всякая психология, поскольку она остается в границах только психологии, есть психология индивидуальная, а, с другой стороны, общественность мы нашли тесно связанной не с психологическим, а идейным и идеологическим процессом, который, будучи созданием психологии, в то же время обладает и своеобразной и особой реальностью. Реальность идеи... Но не есть ли в таком случае это возвращение к идеализму самого худшего фасона, который, подобно Гегелю и его многочисленным последователям вплоть до новейшего времени, возводит идеи в самостоятельные ипостаси и этим обосновывает не только законность особого метода, посвященного формальным и нормативным категориям, но и новой религии, которая в великом и священном

«долженствовании» ищет замены старым, разоблаченным и падшим богам? Отсюда столь присущие идеологиям нравственности «абсолютное долженствование», которое, по Зиммелю, приобретает «демоническое очарование догмы», когда в долженствовании мы не сознаем «никаких

1 Маркс и Энгельс понимают под «идеологией» результат сознания ошибочного, в противоположность

«идее» как результата сознания правильного, соответствующего действительности. Мы пока их не различаем.

условий и мотивов», или, по Каутскому, «таинственная природа этого закона, этот голос в нас, который не связан ни с каким внешним толчком, ни с каким видимым интересом» ($iттеi С. Еiп1еi1iтп iп сИе Мога1уiепсЬаГ1, В. 1,

Вегiiп 1892, с. 23, 33—35, 63, 79; Каи1у, ЕЫ1 шiсi шаегiа1ii$сЬе

ОесЫсЬаi.iГГаi.ш, ‚iаi11906,с. 63).

Дата добавления: 2015-06-04