ВВЕДЕНИЕ. Начну с небольшого извинения перед психоанализом

Начну с небольшого извинения перед психоанализом. Не слишком справедливо насмехаться над психоаналитическим понятием «бессознательное», а если и справедливо, то лишь в том смысле, в котором и сам психоанализ издевается над этим вместилищем всяческого зла, этим зверинцем, где содержатся удивительные и не слишком приятные существа. Но самое несправедливое — это издеваться над самим психоанализом, как если бы Фрейд во всей своей теории не изобрел и не описал ничего иного, кроме бессознательного.

Разумеется, бессознательное никак нельзя считать ключом к фрейдистской теории. Истинный ключ к фрейдизму — это, конечно, секс. Сексуальный мотив, согласно этой теории, стоит за любой человеческой деятельностью.

Но все это заходит чересчур далеко. Мы и в самом деле должны признать, что сексуальный элемент присущ любой человеческой деятельности. Но точно так же ей присущ элемент жадности и многое что другое. Мы можем согласиться также и с тем, что изрядная доля секса присутствует во всех человеческих взаимоотношениях, особенно в зрелом возрасте, и мы благодарны Фрейду за то, что он сумел отстоять этот свой постулат. Мы благодарны ему за то, что он опустил нас с высот небес на нашу грешную землю. Пусть утверждения Фрейда — всего лишь полуправда, но лучше иметь полбулки, чем остаться вовсе без булки.

Однако все дело в том, что есть еще и другая «половина булки», — и это все то, что не секс. Сексуальной мотивацией нельзя объяснить все виды человеческой деятельности. Это не нуждается в доказательствах, мы это просто знаем.

Несомненно, пол, а вместе с ним секс, имеет важнейший смысл. Этот смысл заключается в том, что жизнь человечества определяется мужским и женским началом и что оба излучают своего рода магнетический импульс, который отталкивает все мужское от женского, если это негативный, или разделяющий, магнетизм, и притягивает их друг к другу, если это магнетизм позитивный. В последнем случае происходит бесконечно разнообразное по формам сближение между мужчиной и женщиной вплоть до критического акта соития. Без акта соития, венчающего это сближение, секс в человеческих отношениях — неполноценный секс, точно так же как евнух — неполноценный мужчина. Иначе говоря, акт соития — это универсальный ключ к сексу.

Но скажите на милость, в самом ли деле вся наша жизнь сводится к этому венчающему межполовое сближение акту соития? С одной стороны, это, без всякого сомнения, так, и было бы очень полезно, если бы психоанализ нам разъяснил, до какой степени это верно. Ведь иногда действительно кажется, что вся наша жизнь направлена на этот единственный миг соития. Давайте не лукавить и честно это признаем.

Однако наша жизнь не ограничивается одной стороной и одним лишь движением к этой единственной кульминации. Неужели строительство собора стимулируется актом соития? Является ли секс побудительным мотивом и в этом богоугодном деле? Разумеется, нет. Хотя сексуальный элемент до некоторой степени присутствует и здесь, играя свою определенную роль. Конечно, не доминирующую. То же самое можно сказать и о строительстве, например, Панамского канала. Сексуальный побудительный импульс, в самом широком смысле этого слова, имел какое-то значение и в этом случае. Но было там и нечто иное, гораздо более важное, что и явилось главным побудительным мотивом для строительства этого канала, как, впрочем, для строительства храма и любого другого сооружения.

Так в чем же заключается этот иной, более важный импульс? В неодолимом стремлении человека к созиданию, вот в чем. Человек не просто хочет что-то создавать или строить, он хочет строить из самого ценного материала — из своего собственного «я», из своей собственной веры, вкладывая в создаваемый им мир свои собственные силы, свои собственные понятия о красоте; он хочет строить нечто прекрасное. И это самое главное: строить не просто полезное, а непременно прекрасное. Панамский канал никогда бы не был построен просто ради того, чтобы по нему проходили суда. Его строительство было вызвано бескорыстным стремлением человека создать нечто очень красивое, нечто, родившееся в его собственной голове, нечто такое, во что он смог бы вложить свое «я», свою веру в высшие силы и в самого себя, всю радость своей души — с этого, собственно, и начинается творчество. Такова первичная мотивация. Сексуальная же мотивация по отношению к этой первичной является дополнительной, а зачастую и прямо противоположной.

Таким образом, первый мотив любой человеческой деятельности — это мотив исключительно религиозный или исключительно творческий. Сексуальный же мотив, как правило, играет второстепенную роль. Но иногда между этими двумя мотивами возникает острый «конфликт интересов».

Хотелось бы проследить истоки первичного, то есть творчески-религиозного мотива в человеческом «я», не упуская из виду и взаимосвязь первичного с вторичным, то есть сексуальным мотивом. Эти два великих человеческих импульса сосуществуют бок о бок, как муж и жена или как отец и сын. И бесполезно преувеличивать роль одного из них, пренебрегая ролью другого.

Сегодня люди склонны огульно отрицать религиозный мотив или же доказывать его абсолютную чужеродность по отношению к сексуальному. А что касается ортодоксальной религии, то она и вовсе открещивается от секса. Хорошо хоть Фрейд сумел им дать отповедь и показал, насколько они ошибаются. Но ведь и ортодоксальный научный мир точно так же открещивается от религиозного импульса. Ученым обязательно нужно отыскивать причину для всего сущего. Но в том-то и дело, что религиозный импульс, как правило, беспричинен. Что касается Фрейда, тот всегда выступает с позиций ученого. А вот Юнг поверх своей университетской мантии пытается надеть на себя церковный стихарь, так что, слушая его, не понимаешь, кто, собственно, перед тобой — проповедник или ученый. Мы все-таки отдаем предпочтение сексуальным теориям Фрейда перед всеми этими libido Юнга[72]или elan vital Бергсона[73]. Секс, по крайней мере, означает нечто определенное, хотя, с другой стороны, когда Фрейд делает секс ответственным за все, что делается на Земле, то он с таким же успехом мог бы сделать его не ответственным ни за что.

Мы отказываемся от поисков причины всего сущего на Земле, будь та причина сексом или libido, elan vital или эфиром, элементарными частицами или механической силой, perpetuum mobile [74]или чем бы там ни было. Но в то же время мы чувствуем, что не способны, подобно Моисею, взойти на нашу нынешнюю идеальную вершину Фасги[75]или сделать следующий шаг прямо в открытое небо. А если мы все-таки достигнем вершины Фасги наших идеалов и, крича «Выше! Выше!», попытаемся подняться за облака, то, значит, мы идеалисты и нами движет чисто религиозный импульс. Если же мы ученые, то предпочтем оказаться там, за облаками, с помощью аэроплана, или евгеники[76], или всеобщего разоружения[77], или чего-нибудь еще, в той же мере абсурдного.

Если обетованная земля где-то и есть, то только у нас под ногами. Не к чему нам стремиться за облака, незачем летать в поднебесье. Хватит с нас этих кличей «Выше! Выше!» и бесплодных призывов к всеобщему братству, вселенской любви и всемирной Аиге Наций[78]. Идеализм и материализм, взявшись за руки, умудрились вместе вскарабкаться на вершину Фасги, так что там уже и не протолкнешься. И вот все мы стоим там, сбившись тесной кучкой, взобравшись на плечи друг друга и попирая друг друга ногами, да знай себе покрикиваем: «Выше! Выше!»

К твоим шатрам, о Израиль! Братья, сойдемте вниз. Спустимся на равнины. Ведь именно там пролегает дорога к манящему нас Ханаану[79]. Подъем завершен. Теперь туда, вниз, в ту землю, где реки текут медом и молоком. Правда, вскоре потекут они кровью, но тут уж ничего не поделаешь. Что тут попишешь, если у хананеян вместо меда и молока течет в жилах кровь.

Если весь вопрос сводится к истокам, то надо сказать, что истоки у всего всегда одни и те же, что бы мы о них ни говорили. И с причинами дело обстоит точно так же. Пусть эта мысль послужит нам утешением. Если нам хочется потолковать о Боге, ну что ж, мы можем доставить себе такое удовольствие. О Боге говорено достаточно много, но Он, кажется, ничего не имеет против. Проблема тут не в Боговом, а в нашем личном ко всему отношении. Если нам так хочется за чашкой чаю потолковать об атомах, то почему бы и не потолковать. Мы можем говорить о чем угодно: об электронах, об эфире, о libido, об elan vital — да и вообще о любых других причинах, объясняющих все на свете. Вот только не нужно подавать к чаю секс. Всем нам и под столом его хватает, и, по правде сказать, я, со своей стороны, предпочел бы там его и оставить, что бы ни говорили обо мне фрейдисты.

До чего же надоели все эти чаепития с истоками, с причинами и даже с Господом Богом! Давайте уж лучше добудем нечто таинственное прямо из глубин желудка, и вытолкнем это таинственное наружу, и произнесем нечто вроде «Ом!»[80].

Нет ни тени сомнения в том, что Первопричина нам просто неведома — и хорошо, что неведома. Может быть, это Бог. Или атом. А я скажу коротко: «Ом!»

Первое и главное дело каждой веры — заявить о своем незнании. Я не знаю, откуда пришел — и куда вошел. Не знаю ни происхождения жизни, ни смысла смерти; не знаю, каким образом две родительские клетки, которые и есть мой биологический исток, стали мною, таким, каким я есть. В сущности, я не имею ни малейшего понятия даже о том, чем были эти две родительские клетки. Химический анализ — просто фарс, а отец и мать — просто средства транспортировки. Но должен признаться: кое-что об этих двух клетках я все же узнал. И рад, что узнал.

Моисеи от науки и Аароны[81]от идеализма ведут нас всех в одной связке на вершину Фасги. Это крутой подъем, и очень скоро мы, как снопы, повалимся друг на друга и все вместе скатимся вниз, если кто-нибудь вовремя не догадается, что настала пора спускаться. Но перед тем как оставить наши высоты, давайте все же окинем взором окрестности и сориентируемся на местности.

Нас убеждают, что путь наш к Новому Иерусалиму всеобщей любви лежит через райские долины благостного прагматизма[82], откуда рукой подать до счастливой земли всегда оживленных и жизнерадостных виталистов[83]; а вон там — глядите-ка! — мы видим средь тенистых рощ уютный дом преуспевающего аналитика по имени Психо[84]; ну а несколько дальше, за теми голубыми горами, красуются «сверхчеловеки»[85], хотя вам их еще не видно… А вот и Безантхейм[86], вот Эддихоу[87], а вон на живописном горном плато вольно раскинулась Вильсония[88], ну а по прямой от нее — Рабиндранатополис[89]… Но Боже, что это? Я ничего не вижу! Небо, помоги мне! Дайте мне телескоп, ибо в глазах у меня туман.

Нет, не хочу я больше даже пытаться что-то увидеть. Тут же я сажусь на мягкое место и… опля, поехали! На полной скорости, с риском порвать штаны, качусь я вниз с высокой вершины Фасги.

В начале… впрочем, не было никакого начала, но на минуту допустим… Допустим, что все-таки было начало. Надо же с чего-то начать. Так вот, в начале всего сущего, в начале времени и пространства, космоса и бытия — словом, в самом начале было маленькое живое существо. Но я ничего не знаю о нем, даже не знаю, было ли оно на самом деле таким уж маленьким. Знаю только, что в начале было живое существо, трепетала его протоплазма, а в ней бился пульс его жизни. И это маленькое существо умерло, как всегда происходит с маленькими существами. Но незадолго до своей смерти оно породило другое юное существо. И когда первое маленькое существо умерло, оно распалось на мельчайшие кусочки. И это положило начало космосу. Маленькое тельце рассыпалось на пылинки, и за одну из них зацепилось новое существо, ибо все живые существа должны за что-то цепляться. В окружающем пространстве распространилось его тихое дыхание, распространилось его тепло, распространился его свет. Его тело излучало энергию, и воздух прогревался с правой его стороны, в то время как с левой холодные и влажные энергетические выделения его тела распространяли холод и тьму. Итак, первый маленький господь умер и распался, а в том месте, где было его живое маленькое тело, в самом центре, одна из пылинок стала Землею, и справа от нее образовалось сияние, ставшее Солнцем, впитавшим в себя всю ту энергию, что оставил после себя умерший маленький бог, а слева от нее возникла тьма, в которой зародилась и взошла на небо Луна. Вот каким образом Господь сотворил мир. Разве что о Господе с большой буквы я ничего не знаю, так что, собственно, и упоминать мне Его не следовало бы.

Но вот о чем я, напротив, должен был, хотя почему-то забыл, упомянуть, — так это о душе маленького господа. Она, видимо, воспарила, а затем вновь вернулась, но уже к юному существу. Вот в таком виде мой рассказ звучит вроде бы правдоподобнее.

Таково мое представление о Творении мира. Что я хотел вам этим сказать? Только то, что Жизнь никогда не была и никогда не будет ничем иным, как просто живыми существами. И с какой бы буквы вы ни писали слово «жизнь» — с маленькой или с большой, — оно всегда означало и всегда будет означать: живые существа, и только живые. Именно из живых существ был сотворен материальный космос — и из смерти живых существ, когда их маленькие живые тела падали замертво и рассыпались, преобразуясь во всевозможные виды материи и энергии, в солнца и луны, в звезды и мироздания. В этом вам вся Вселенная. Только не спрашивайте меня, откуда взялось то первое живое существо, от которого все и произошло. Оно просто было. Но это уже была маленькая личность, со своей собственной, отдельной душой. Она еще не была Жизнью с большой буквы.

Если вы мне не верите, то ради бога, я на вас не обижусь. Я даже приготовил вам песенку, чтобы вы все время ее напевали:

Все то, во что не верю я, —

То для меня галиматья.

Вот теперь, когда вы весело напеваете эту песенку, вы мне больше по нраву: эдакий ко всему безразличный, беззаботный певун. И я пропою вам в ответ:

Все то, во что не веришь ты, —

То взлеты мысли и мечты.[90]

Живое живет, а затем умирает. Переходит, как мы знаем, в земную пыль, кислород, азот и так далее. Но вот чего мы не знаем, хотя должны были бы знать, — каким образом неживая материя снова превращается в жизнь, в живую материю. Мне трудно представить, как много мертвых душ, словно ласточки, кружат над нашим хаосом и свивают себе гнезда под кровлей мира и чердаком живого. Какое обилие мертвых душ, словно ласточки, щебечут и выводят своих птенцов — мысли и инстинкты — под соломенной кровлей моих волос и под чердаком моего чела. Этого я и сам не знаю. Но думаю, что немало. И надеюсь, им там неплохо. И также надеюсь, что это все-таки ласточки, а не летучие мыши.

Мне неловко признаваться в своей вере в существование душ покойников, в способность мертвых душ тем или иным образом возвращаться в наш мир и заполнять собою души живых. Но удел всех живущих — неизбежная смерть, и с этим трудно смириться. Не спорю, моя вера в переселение душ в чем-то сродни мистицизму. А жаль — ведь я не люблю мистицизм. Мистицизм — это нечто непристойное, нечто без верхней одежды и даже без места для верхней одежды, как, впрочем, и для всего остального. Согласитесь, не особенно приятно ступать на ощупь в сплошной темноте, когда и нащупать-то нечего.

Все то время, пока я пишу эти строки, длинная тонкая коричневая гусеница, сидящая на маленьком сучке у моих ног, усиленно изображает из себя сухую веточку бука. Она застыла, выгнувшись аркой, и в этот момент какая-то мушка принимается заползать на эту лжеарку, не подозревая, что это вовсе не арка, а живая гусеница. Но стоило той слегка шевельнуться, как мушку будто ветром сдуло: она словно увидела привидение. И снова живая веточка и мертвый сучок остаются одинаково неподвижными, каждый получая большущее удовольствие от этой маленькой разницы между собой. А теперь, при помощи карандаша, которым пишутся эти строки, я лишаю гусеницу головы, но она все так же остается стоять на хвостовой части своего тела, и лишь тот конец арки, что держался на голове, беспомощно покачивается в воздухе, подобно крошечному маятнику. Покачавшись так долгих полторы минуты, гусеница наконец завалилась набок. Вот теперь она и в самом деле точно сухая тонкая веточка — с той только разницей, что настоящая сухая веточка не может изображать из себя живую гусеницу. И все-таки — как же они похожи! Не так ли и мы — на какой-то случайной станции заходим в жизнь, на какой-то выходим из жизни и, пока живы, исполняем великое множество ролей. Гораздо больше, чем мы, несчастные, можем себе представить. Ну, и какая же из всего этого мораль?.. Даже не знаю, что сказать. Я в полной растерянности.

Ну, хорошо, вот мы родились (надеюсь, хоть это утверждение не вызовет критических замечаний) и до какого-то момента не обладаем сознанием. Но вот в нас возникло сознание. И наше маленькое младенческое тело становится функционирующим организмом, крошечным самосовершенствующимся механизмом, или устройством, если хотите, или инструментом, и в нашем маленьком младенческом мозгу начинают пробуждаться все эти чудесные начала нашей психики. Каждый из нас — это уже «я», но только в стадии почки или бутона.

И все же это не совсем так. Подобный взгляд уж слишком напоминает вид с вершины Фасги. Слишком много при таком верхоглядстве упускается из виду. Descendrez, cher Moise. Vous voyez trop loin [91]. Слишком многое охватывает твой взгляд, дорогой Моисей. Всю обетованную землю, до края моря. Сойди вниз и прогуляйся по ней, старина. Ты не увидишь там никакого молока и меда, никаких виноградин размером с утиное яйцо. Одно только маленькое, трогательное, подающее большие надежды дитя с его хрупким непорочным разумом, запеленутое в облако славы. И ничего более, мой дорогой друг. Никакой обетованной земли.

Сойди с Фасги, войди в Иерихон[92]. Это ничего, что дорога к нему пока еще никем не проложена: все мы Аароны, и у каждого из нас свой жезл[93].

Глава II

Дата добавления: 2015-06-04