А также папы и мамы

Ладно, оставим его в покое, этого несчастного младенца, вместе с его сложным бессознательным и всеми этими импульсами, напоминающими пинг-понг. Уверен, дорогой мой читатель, что вы готовы предпочесть любые вопли из его колыбельки моей экскурсии по его ганглиям. «Да забудьте вы про этих младенцев…» — призываете вы меня. Я бы с радостью про них забыл, если бы мне было чем их заменить. К сожалению, младенец — мой единственный анатомический экспонат и подопытный кролик в одном лице.

Но он и мне уже действует на нервы. И я в полном одиночестве ухожу в лес, взяв с собой лишь карандаш и тетрадь, и, тяжело опустившись у подножия раскидистой ели, терпеливо жду прихода в голову мыслей, дабы расщелкать все заковыристые вопросы, как белка щелкает орехи. Да орешки-то, оказывается, пустые.

Мне начинает казаться, что в лесу слишком много деревьев. Став тесным кругом, они как будто разглядывают меня. Мне кажется, когда я на них не смотрю, что они легонько подталкивают друг друга, указывая на меня ветками. Я просто кожей ощущаю, как они стоят, уставившись на меня. Похоже на то, что они сегодня не дадут мне поразмышлять о младенцах. Не дадут из одного лишь упрямства.

А может быть, все дело в том, что с утра моросит дождик и лес стоит сырой и неподвижный, такой загадочный в туманном утреннем воздухе. Утро, это дождливое небо, этот лес, обступивший меня со всех сторон в деликатном молчании, и я сам, ощущающий себя не такой уж и шишкой среди всех этих шишек, валяющихся у подножия моей ели. Молча подступают ко мне деревья, и все они настолько больше меня, настолько сильней в этой жизни. Я чувствую, как они крадучись подбираются ко мне, как бродят в них мысли, как они о чем-то совещаются между собой, и знаю, что их силы намного превосходят мои. Делать нечего: придется им уступить.

Я на самом краю Черного леса[103]… Вдали нет-нет да и блеснет Рейн из своей Рейнской долины, как кусок металлической ленты… Но сегодня я туда не смотрю. Сегодня для меня существуют только деревья, и листья, и мир растений. Огромные стройные пихты и ели, ветвистые буки, пустившие подземные реки корней. И беспрерывное «ку-ку», «ку-ку», словно капельками слетающее с высоких древесных крон. А среди всего этого — я, сидящий на обочине лесной тропинки с карандашом и тетрадью в руках и с надеждой продолжить свои досужие размышления все о том же младенце.

Ну да бог с ним. Я снова прислушиваюсь к лесным шорохам, вдыхаю пряный запах сырого мха, вглядываюсь в стройные силуэты деревьев. Я завороженно внимаю тишину леса. Больших, высоких деревьев. Есть в них какая-то привлекательная бесцеремонность. Или варварство? Даже не знаю, что заставило меня сказать «бесцеремонность». До чего же великолепны их огромные, округлые стволы-тела! Я почти слышу, как по ним поднимаются могучие жизненные соки. Великие, полнокровные деревья, по которым так бесшумно течет их странная древесная кровь.

Деревья — у них нет ни рук, ни лица, ни глаз, но по этим громадным колоннам поднимается сок, древесная кровь. Могучая жизнь древесного индивида, его мрачная воля — воля дерева, чем-то пугающая.

Вам, наверно, хотелось бы заглянуть в лицо дереву? Невозможно. Оно не имеет лица. Любуйтесь его могучим стволом; закинув голову, смотрите на спутанные волосы его веток и сучьев; глядите на его мягкую зеленую макушку. Но нет у него глаз, чтобы в них заглянуть, невозможно встретиться взглядом с деревом. Рассматривать его можно лишь по частям.

Но если вы хотите по-настоящему узнать дерево, нет нужды его долго рассматривать. Единственное, что вам нужно, так это удобно устроиться среди его корней, прислониться к его могучему стволу и забыть обо всех своих неприятностях. Именно так я и писал про все эти уровни сознания и нервные сплетения — сидя между пальцами ног дерева, прислонившись к огромной лодыжке ствола, позабыв обо всем другом. Согласно тому же неписаному закону, по которому безличная магия дерева заставляет белку неистово вгрызаться в свою шишку, я тоже поддавался его колдовским чарам, так же неистово и самозабвенно вгрызаясь в свою книжку. В свою поистине «древесную» книжку.

Теперь я прекрасно понимаю, отчего возник культ деревьев. Все древние арии поклонялись деревьям. Мои предки поклонялись Древу Жизни. Древу познания. Время от времени отростки этого культа вновь пробиваются сквозь толщу времен — отростки древнего арийского культа. До чего же хорошо я чувствую культ деревьев, вплоть до самого глубинного его мотива — страха!

Культ этот не мог не возникнуть. Дерево, это великолепное, огромное и… безликое творение природы. Без рта, без глаз, без сердца. Безликое, как огромная башня. Вот сижу я здесь, между пальцами его ног, оно безмолвно нависает надо мной, и я чувствую, как пульсирует его кровь. Слепое, безглазое, оно заглядывает далеко вглубь своими корнями, до самого центра земли, сырой земли, скрывающей мертвецов, — и в то же время смотрит далеко ввысь, в глубину небес. У нас же, зрячих, есть глаза только с одной стороны головы, и их достает лишь на то, чтобы близоруко таращиться перед собой.

Оно стоит, зарывшись жадно ищущими корнями в черный гумус, куда мы попадаем лишь затем, чтобы сгнить. А его верхушка — высоко в небесах, куда мы можем лишь беспомощно пялиться, нелепо запрокинув голову. Широко, могуче, ликующе раскинулось оно во все стороны: влево и вправо, вверх и вниз. И никаких признаков мысли, никакого лица — только гигантская, дикая, немая душа. Где оно прячет свою душу? И где прячут свои души все другие существа, живущие на Земле?

Огромная, раскидистая, гигантская душа. Как бы мне хотелось хоть ненадолго стать деревом! Великая похоть корней. Корень похоти. И ни малейших признаков разума. Оно высится надо мной, а я сижу под ним и чувствую себя в полной безопасности. Мне нравится соседство этих живых башен. А ведь раньше я их боялся. Я боялся их похоти, их неистовой черной похоти. Но теперь она меня восхищает, я поклоняюсь ей. Раньше они казались мне врагами, огромными первобытными врагами. Теперь же в них одних мое прибежище и моя сила. Я затерялся среди деревьев. Мне радостно быть в их среде, среди их тихой, сдержанной страсти, в окружении их великой похоти. Они питают мне душу. И я могу понять, почему Иисус был распят на древе[104].

То, что непорочный Иисус был распят на древе и, таким образом, Сам подвергся проклятию, уничтожило проклятие рода человеческого, явившееся следствием того, что человек вкусил от Древа познания добра и зла (Бытие, 3:17).

Я так же хорошо могу понять древних римлян, их ужас перед ощетинившимся им навстречу Герцинским лесом[105]. Однако достаточно взглянуть с высоты на волны леса, ровно накатывающиеся друг на друга, — волны Черного леса, — чтобы убедиться, что он так же мирен, как привычное для римлян море, вкрадчиво шелестевшее своими волнами у их берегов. Аишь изнутри лес представляется страшным гигантским войском, выставившим навстречу входящему свои штыки. Вот это, наверно, и пугало римлян.

Древние римляне… Мне кажется, они где-то здесь, совсем близко. Ближе, чем Гинденбург[106], Шош или даже Наполеон[107]. Когда я оглядываю Рейнскую долину, душа моя замечает только римлян, только легионы, форсирующие Рейн. Должно быть, чудесно было попасть с побережья Южной Италии к берегам этого, лесного, моря — в этот темный, сырой лес, где с невероятной силой и мощью проявляет себя жизнь деревьев. Я на себе испытал это ощущение, прибыв сюда на днях с каменистой земли Сицилии, иссушенной беспощадным солнцем и жаждой.

Римляне и греки умели очеловечить все, что их окружало. Всему вокруг они придавали лицо и человеческий голос. Человек говорил, а в ответ ему мелодично журчал ручей.

Но когда римские легионы перешли Рейн, они обнаружили обширную непроницаемую жизнь, у которой не было голоса. Они столкнулись с безликой тишиной Черного Леса. Этот громадный, безбрежный лес не отзывался на имя. Тишина его была глухой и суровой, она подавляла. И солдаты дрогнули — дрогнули перед деревьями, безликими и безголосыми. Отважные воины отступили под натиском огромного неодушевленного войска, темного и загадочного, с неукротимой враждебностью наставившего на них свои гигантские пики. Коллективная мощь черных деревьев превзошла коллективную мощь самого Рима.

Нет ничего удивительного, что римские воины были так напуганы. Неудивительно, что они задрожали от страха, когда, зайдя в глубину леса, обнаружили висящие на деревьях кости, черепа, щиты и шлемы своих погибших товарищей. Деревья тихо сжевали и проглотили их, даже не поперхнувшись, и аккуратно выплюнули белые кости наружу. Белые кости разумных римлян — и неразумные, дикие, неукротимые деревья. В венах истинного германца до сих пор течет хоть капля древесного сока: под всем наслоением интеллектуализма в нем таится некая исконная дикость, как дикость дерева, беспомощная и в то же время непреодолимо могучая. В нем душа дерева, и боги его не походят на людей. Инстинктивно его по-прежнему тянет, когда он в чащобе леса, прибивать к святому дереву черепа и щиты. Древо жизни и смерти. Древо добра и зла. Древо рассудочных абстракций и необъятной, безрассудочной жизни. Древо чего угодно, кроме духа, духовности.

Но после пропекающей до костей Сицилии и после шумной толпы людей, козыряющих своими яркими личностями, так хорошо оказаться среди глубочайшего безразличия безликих деревьев. Их древней органике непонятно и неинтересно, зачем мы стремимся к тому, что по сути своей является суетой сует. У них нет лица, нет разума и желудка — у них есть одни лишь похотливые корни, глубоко уходящие в землю, и раскидистые, гибкие кроны, живущие в небесах, да еще первозданная индивидуальность. Еще не поздно всю нашу так называемую духовность возложить на их жертвенный алтарь. Пригвоздить к их ветвям наши черепа. У них же нет ни черепов, ни мозгов, ни лиц, и они не могут закатывать глаза, изображая, как они нас любят. Без всего этого вполне обходится их долгая жизнь. И нас они тоже переживут.

В среднем такое огромное дерево живет не менее ста лет. Так сказал мне местный барон.

Это место — одно из тех немногих мест, по которым душа моя будет тосковать, когда я умру. Ей будет ужасно недоставать этой тропы между деревьями близ Эберштайнбурга, где в полном одиночестве я писал эту книгу. До чего же мне трудно покинуть эти деревья. В них остается частица моей души.

* * *

Простите мне это отступление, мой благородный читатель. Обещаю вам, что этого больше не повторится. Просто я подумал, что негоже было бы за деревьями не увидеть леса — или наоборот. Хотя, с другой стороны, не так уж и важно, что мы видим, а чего не видим. Но как приятно иногда оглядеться по сторонам, где бы ты ни находился.

Итак, мы имеем два уровня бытия и сознания, а наряду с ними — две соответствующие модели взаимоотношений и функционирования. Нижний уровень мы назовем чувственным, верхний — душевным. Термины, быть может, не слишком удачные, но иные нам просто не приходят на ум.

Прошу вас, дорогой читатель, еще раз перечесть предыдущий абзац. Вы должны удостовериться, что вас не подвело ваше зрение: учтите, вы ведь только что вышли из тьмы лесов, и ваши глаза еще не успели привыкнуть к яркому свету.

Вполне понятно, что с момента рождения или даже с момента зачатия ребенок состоит в непрерывных взаимоотношениях с окружающим миром, но отношения эти не одного, а нескольких типов. Есть два типа любви и два типа независимой деятельности. И в то же самое время среди физических функций есть функция еды и питья и есть функция вывода выделений (на нижнем уровне); кроме того, есть функция дыхания и сердцебиения (на верхнем).

Таким образом, существует четырехкратное равновесие. Ибо между тем, что мы едим, и тем, что мы выводим из организма, должно быть полное равновесие, точно так же, как оно должно быть между сердечной систолой и диастолой[108], вдохом и выдохом. Хотя, надо сказать, равновесие никогда не бывает совершенным. Большинство людей или слишком тучны, или слишком худы, слишком темпераментны или слишком флегматичны, слишком энергичны или слишком вялы. Никакой нормы на самом деле не существует — во всяком случае живой нормы. Норма — не реальность, а всего лишь абстракция.

То же самое и на психологическом уровне. Мы или слишком любим, или слишком ненавидим, слишком чувствительны или слишком черствы. Никакой нормы человеческого поведения нет и не может быть. Все зависит, во-первых, от неведомых индивиду внутренних потребностей внутри его клеточных центров, а во-вторых, от его окружения. Некоторым людям надлежит быть слишком чувствительными, другим же — чересчур черствыми. Одни должны быть слишком покорными, другие должны быть слишком гордыми. Мы никому не хотим предписывать, какими им следует быть. Мы всего лишь хотим сказать, что существует много различных типов бытия, зато не существует такого явления, как человеческое совершенство. Никто не может быть совершеннее, чем он есть на самом деле, и ничто не может быть совершеннее, чем искренние, живые отношения человека со всеми, кто его окружает, и со всем, что его окружает. Но того человека, каким я есть на самом деле, разумеется, предадут анафеме те, кто ненавидит индивидуальность и обожает толпу. От того, что я осмеливаюсь быть самим собой, волосы встанут дыбом у человека, который, тоже будучи сам собой, отличается от меня, как небо от земли. Что ж, пусть себе злится. Но если я и разозлюсь в ответ, то лучше оставьте нас в покое и дайте нам, если мы захотим, наброситься друг на друга и выяснить между собой отношения.

Нам следует научиться жить, отвечая за свои поступки, и мы не должны мешать другим людям научиться жить точно так же.

Однако вернемся к нашему младенцу и его развитию на двух уровнях пробудившегося у него сознания. В течение всего периода его развития, начиная с момента рождения, существует прямая динамическая связь между ним и матерью, с одной стороны, и между ним и отцом, с другой. Это связь на двух уровнях, верхнем и нижнем. Из нижнего симпатического центра исходит импульс приятия любви. Из верхнего же симпатического центра исходит эманация преданности и импульс отдаваемой любви, импульс уделяемого кому-то внимания. Оба эти симпатических центра обязательно уравновешиваются, или должны уравновешиваться, соответствующими им волевыми центрами. Из большого волевого ганглия нижнего уровня исходит стремление младенца быть своевольным, независимым и господствующим над кем-то другим.

В момент активности этого центра ребенок всячески уклоняется от ласк и поцелуев, с отчаянной яростью маленького зверька отстаивая свою независимость. Посредством этого центра он любит командовать и доминировать над другими. Этот же центр побуждает его к капризам и упрямству, упорному стремлению во что бы то ни стало все делать по-своему. Волевой центр, каким является ганглий нижнего уровня, управляет также ногами младенца и помогает ему научиться пользоваться ими.

Верхним же волевым центром дитя ведет постоянное и бдительное наблюдение за тем, чтобы мать уделяла ему все свое внимание: он должен быть у нее на виду, она должна его ласкать — словом, он должен все время купаться в материнском внимании и материнской заботе. Но этим же центром он холодно отказывается ее замечать, когда она сама требует от него больше внимания. Этот холодный отказ принципиально отличается от активного отталкивания по указке нижнего центра. Теперь он пассивен, но в то же время холоден и негативен. Из верхнего — спинного или плечевого — ганглия исходит также импульс дыхания и сердцебиения. Этот же центр управляет руками младенца и учит его пользоваться ими. В проявлении симпатии, диктуемом центром верхнего уровня, он нежно обнимает мать своими маленькими руками. Движимый любопытством или интересом, стимулируемым спинным ганглием, он вытягивает пальцы, все трогает, осязает, исследует. Движением отторжения, с другой стороны, он сознательно отталкивает нежеланный предмет.

Затем, когда четыре центра того, что мы называем первым полем сознания, становятся полностью задействованными, глаза привыкают сосредоточиваться на нужном предмете, губы — произносить нужные слова, а уши — улавливать и распознавать нужные звуки; и все это — результат огромной четырехсторонней работы первого поля динамического сознания. В результате этой работы разум пробуждается к осознанию впечатлений и начинает осуществлять общий контроль. Ибо поначалу этот контроль не рациональный и даже не церебральный. Мозг выполняет поначалу лишь функцию своеобразного коммутатора.

Отец на протяжении всей этой первоначальной стадии развития играет роль как бы высшего авторитета — он стоит в стороне, наблюдает и вносит необходимые коррективы. Если на ребенка изливается слишком много любви, то ослабляются большие волевые центры спины и он может вырасти слишком изнеженным. В этом случае отец инстинктивно компенсирует недостаток жесткости и строгости, что, в свою очередь, возбуждает у ребенка центры сопротивления и независимости и стимулирует их правильное развитие с первых дней жизни. Часто одно лишь присутствие жесткого и сурового отца, сами модуляции его голоса запускают механизм сопротивления и независимости большого волевого ганглия и дают первый импульс независимости — качества, столь необходимого в жизни.

Но, с другой стороны, отец, в силу своего положения, поддерживает, защищает, окружает заботой ребенка, у которого нет другой нормальной возможности отдохнуть от материнской любви, кроме как возможность любви отцовской. Ибо доминирующие центры у мужчины — это как раз волевые центры ответственности, власти и заботы.

Итак, отцовская обязанность — поддерживать правильный баланс между двумя типами любви у ребенка. Ибо мать вполне может вырастить младенца исключительно в том духе, который мы называем духом чистой, сентиментальной любви, в духе имеющихся и у нее, и у него верхних центров любви, центров грудного сплетения. В таком случае ребенок будет сама нежность, он будет излучать сплошную мягкость и ласковость, но не будет готов к проявлениям грубости и жестокости, не будет готов к боли. И вот тут-то отцовский инстинкт, бросая вызов соответствующему глубокому инстинкту у ребенка и приводя в движение его соответствующие нервные центры, определит необходимую меру жесткости и строгости, здоровой отцовской грубости.

— Куда это ты, интересно, тянешь руку? Тебе понадобились мои часы? Нет, милый мой, я тебе их не дам, потому что они мои.

И не надо вдаваться в дальнейшие разъяснения: «Понимаешь, дорогой мой мальчик, они папе сейчас очень нужны, а вот немного попозже…» Не нужно всего этого — это лишнее.

Или если ребенок начинает без особой нужды капризничать, донимая мать бесконечным нытьем, именно отец должен проявить строгость:

— Ну-ка, братец, кончай шуметь! В чем дело, плакса?

Слишком чувствительному, ласковому ребенку вовсе не повредит, если отец — хотя бы изредка — вышвырнет кошку за дверь, или пнет собаку ногой, или просто накричит на свое капризное чадо. Бури и грозы необходимы. Подрастающего ребенка иногда просто необходимо звонко шлепнуть по попке — и если мать отказывается исполнять эту важнейшую обязанность, то опять-таки ее берет на себя отец. Ибо для того у ребенка и попка, чтобы его по ней время от времени шлепали. Вибрации от шлепков прямо воздействуют на спинной нервный узел, вызывая непосредственную ответную реакцию. Шлепающий сообщает свой гнев непосредственно главным волевым центрам ребенка, и эти волевые центры активно реагируют в ответ, то есть просыпаются к жизни, проходят свою первую школу.

Но если, с другой стороны, мать оказывается или слишком бесчувственной, или слишком равнодушной к ребенку, тогда на отца возлагается обязанность нежной любви и воспитания у ребенка «благородных» чувств. Ему в этом случае необходимо проявлять чувствительность верхнего уровня. Печальное явление наших дней состоит в том, что слишком мало матерей сохранили в себе способность утробной или даже грудной любви. Все, что у них осталось, — это добрая воля верхнего «я». Но воля — это не любовь. Материнское терпение, великодушие и благожелательность, если они без любви, оказываются ненужными ребенку, они его только раздражают. В этом случае отец должен деликатно внести свою поправку. Необходимо, чтобы его эмоциональное «я» оказалось богаче материнского, оказалось способным на какую-то долю теплой, настоящей любви.

Очень важен вопрос о телесных наказаниях. Грубо шлепнуть впечатлительного, чувствительного ребенка — в этом нет никакой пользы. Но взбадривающий и не слишком грубый шлепок по мягкому месту принесет ему только пользу. Шлепок не злой, но хорошо взвешенный, в меру увесистый, с долей здорового гнева. С полным сознанием необходимости наказания, с полной ответственностью, полушутя, без извинений или объяснений. И конечно же, не с целью самоутверждения со стороны родителя. «Заслуженное», здоровое телесное наказание нужным образом апеллирует к чувствам ребенка. Изощренные душевные наказания, как правило, гораздо более опасны и унизительны в сравнении с хорошим шлепком. Раздраженные, но беспомощные упреки матери обычно действуют гораздо хуже, чем гневный окрик отца. Ну, а что касается всех этих «немедленно отправляйся спать», «всю неделю будешь без сладкого» и т. д. и т. п., то они травмируют психику ребенка гораздо больше, чем подзатыльник. Когда отец шлепает сынишку по мягкому месту, между ними происходит взаимообмен живого чувства. В случае же изощренных наказаний родители, сами не испытывая никаких чувств, умерщвляют чувства ребенка. Раздражение, вызванное у него изощренным и хладнокровным проявлением родительской воли, иссушает его душу. А родители, говоря себе, будто они управляют его душой по всем правилам добродетели и с самыми благими намерениями, на самом деле просто берегут свои нервы.

В этом вся суть. Если ваш ребенок довел вас до такой степени раздражения, что вам хочется его стукнуть, что ж, стукните сорванца, и дело с концом. Но только ни на миг не переставайте отдавать себе отчет в том, что вы делаете, и не забывайте о своей ответственности за степень своего гнева. Не нужно его стыдиться, вашего гнева, но и не нужно его искусственно раздувать. Искра гнева, вспыхнувшая между вами и вашим ребенком, — часть ваших взаимоотношений, необходимый компонент в развитии маленького существа. Опять-таки, если ребенок вас оскорбил, оскорбил до такой степени, что у вас пропадает желание с ним общаться, то до тех пор, пока не затянется ваша рана, вы вправе отключить с ним связь, обрезать провода, прервать взаимообмен жизненными токами, полностью отказаться от общения с ним. Но ни в коем случае не оставайтесь в таком состоянии и после того, как заживет ваша рана. Существует мудрое правило: делай то, что тебе на самом деле хочется делать. При этом всегда отдавайте себе отчет в своих действиях и в степени их искренности. А главное, имейте мужество проявлять свои сильные чувства. Они только обогащают душу ребенка.

Первоначальное воспитание и развитие ребенка почти всецело зависит от его взаимоотношений с родителями, а также с братьями и сестрами. Непреложный закон взаимоотношений родителей и ребенка гласит: мать или отец сами по себе, а ребенок сам по себе. Но в то же время между ними существуют такие динамические витальные отношения, основная ответственность за которые лежит на взрослых, как существах более сознательных. Поэтому родителям следует, насколько это возможно, не отступаться от самих себя, ибо они имеют дело с досознательными динамическими взаимоотношениями. Им следует действовать в абсолютном соответствии с их собственными, истинно спонтанными ощущениями. Но в еще большей степени им следует действовать, исходя из жизненной мудрости, их собственной мудрости, которой с лихвой должно хватить и на них самих, и на их ребенка. Во всех родительских действиях должна присутствовать глубочайшая мудрость и ответственность. Ответственность за спонтанные, импульсивные побуждения своей души. Любовь… что такое любовь? Не пора ли ее осмыслить по-новому? Ведь любовь — это, в конце концов, просто искреннее проявление чувств, даже если оно приводит к доброму шлепку по мягкому месту. А вот мудрость — это нечто иное. Это глубокая избирательность души, глубокая ответственность перед целостностью собственного бытия, которая делает человека ответственным и за ребенка, за определенные обязанности в отношениях с ним, за поддержание динамического потока между обоими на возможно более глубоком уровне искренности — иначе говоря, без примесей привнесенных «идеалов» или собственной воли.

Но самое роковое, самое опасное — это раздражение. Что такое раздражение? Это, прежде всего, желание навязать свою волю кому-то другому. Разумеется, физическое раздражение выявить довольно легко. Более опасно «психическое» раздражение. В людях нас раздражает, как правило, то, чем они на нас не похожи, но что им самим идеально подходит. Нам хочется навязать свои идеалы другим. И тогда возникает взаимное «психическое» раздражение. Мать утверждает, что жизнь обязана сплошь состоять из любви, нежности и терпения. И она балует свое дитя, по натуре вспыльчивое и страстное. Это настолько сбивает его с естественного для него пути, что оно вырастает или слабоумным, или бандитом. У меня может быть сколько угодно идеалов, идеалов любви, нежности и терпения. Но я не имею никакого права требовать от другого, чтобы он имел те же самые идеалы. А уж навязывать какие бы то ни было идеалы ребенку, растущему существу — это почти преступление. Это приводит к оскудению его души, к ее истощению и, как следствие, к ущербности. В наши дни основная опасность исходит именно от идеалов любви и милосердия. Следствием попыток их навязывания является, в первую очередь, неврастения, которая в определенной степени представляет собой срыв деятельности больших волевых центров, атрофию воли. Но это и подавление больших нижних центров, что приводит почти к полной зависимости всех жизненных функций от верхних центров. Отсюда истощение верхних центров и склонность современного человека к неврозам сердца и туберкулезу. Большой симпатический центр в грудной клетке быстро изнашивается; перенасыщенность лишь одним жизненным ощущением сжигает легкие; сердце, принуждаемое к непомерному расширению, в конце концов не выдерживает. Мощные нижние центры так и не достигают полноты своей активности; особенно страдает от бесконечного подавления большой поясничный ганглий, отчего может даже наступить его атрофия, а ведь он отвечает за чувство гордости и независимости. Это, между прочим, тот самый нервный узел, который заставляет нас выпрямлять нашу спину, держаться прямо и гордо. Вот таким образом, сутулые и слабогрудые, мы безжалостно уничтожаем самих себя. Таков результат пресловутого идеала милосердия и всеобщей любви, который к настоящему времени уже перестал существовать на уровне симпатической деятельности, но все еще действует нам на нервы, тормозя уровень нашей волевой деятельности.

Будем же остерегаться каких-либо идеалов даже для своего собственного употребления. Но особенно будем их остерегаться в отношении своих детей. Ибо, внушая эти идеалы своим детям, мы тем самым обрекаем их на страдания. Мудрость — вот все, чем мы можем и должны обладать. А мудрость — это не теория, а состояние души. Это то состояние, пребывая в котором мы можем отдавать себе полный отчет в своей собственной целостности и неповторимости, сознавать многогранную природу нашего бытия. Это то состояние, в котором мы можем сознавать всю значимость взаимоотношений, существующих между нами и нашими близкими. Это то состояние, пребывая в котором мы принимаем на себя всю полноту ответственности за свою собственную душу и за живые, динамические отношения с другими людьми, из чего, собственно, и состоит наше бытие. Не нужно требовать от других, чтобы они осознали это. Каждый должен это требовать прежде всего от себя. Но вместо того чтобы стремиться к этому осознанию, люди сегодня предпочитают пустые и не очень честные отговорки, они говорят: никто в этом мире ничего не знает, разве что дети и идиоты. Это не просто софистика, это преступное малодушие, попытка уклониться от жизненной ответственности, и это чрезвычайно опасно для нас.

Единственный и естественный выход — быть всегда и во всем честным и искренним. Если ребенку нужно принять касторку, вы ему просто скажите:

— Послушай, ты должен проглотить это лекарство. Это необходимо для твоего желудка. Можешь поверить мне, потому что это действительно так. Ну-ка, открывай рот пошире.

К чему тут уговоры, убеждения и уловки? Дети в этом смысле мудрее нас. Они очень быстро распознают несоответствие между нашими благими намерениями и нашими истинными желаниями. Они готовы подыгрывать нам в нашей маленькой лжи, а на самом деле будут навязывать нам свою игру, пока не доведут нас до белого каления.

— Ты же любишь мамочку, не правда ли, дорогой? — слащавым голосом говорит сыну мать.

Совершенно недопустимый прием! Такие великие чувства, как любовь, проявляются без всяких слов. Разговоры о любви — это просто признак раздражения «неподобающим» поведением сына.

— Бедная киска! Ты должен любить свою бедную киску! — поучаем мы ребенка.

Какое ханжество! Какое неприкрытое ханжество! Призывать к любви на основании притворной жалости! Мы ведь тем самым прививаем мальчику лицемерие.

Если ребенок плохо обращается с кошкой, просто скажите ему:

— Перестань мучить кошку. У тебя своя жизнь, у нее своя, и не мешай ей жить своей жизнью.

А если это не поможет, действуйте по принципу «зуб за зуб»:

— Что, опять дернул кошку за хвост? А вот сейчас я дерну тебя за нос — посмотрим, как тебе это понравится!

И дергайте, да почувствительнее.

Разумеется, детям можно иногда позволять дергать кота за хвост. Им можно порой разрешить стянуть из буфета сахар. Им должно быть позволено иногда портить вещи, которые портить нельзя. И им можно иногда разрешать «рассказывать вам сказки» или, попросту говоря, лгать. Жизнь вынуждает нас время от времени лгать — это все равно что надевать брюки, чтобы скрыть свою наготу. Мораль — деликатная штука, и здесь главное, чтобы душа была в ладу сама с собой, а не с какими-то правилами и предписаниями. Да, ребенок не должен тянуть кота за хвост, воровать сахар, портить мебель и лгать, но он может иногда делать это, если не превышает определенных пределов. Боюсь только, что никто из нас не сможет сказать, где именно эти пределы. Поэтому мы и вынуждены иногда делать вид, что ничего не замечаем, когда ребенок делает это. А если в один прекрасный момент он все же выведет нас из терпения и мы шлепнем его за то, что он мучает кошку, — что ж, такова жизнь.

— Вот тебе за все те разы, когда ты мучил кошку и дергал ее за хвост, — добавляем при этом мы.

И он, конечно, разозлится на нас, как мы на него. Но какое это имеет значение? Дети чувствительны к переливам эмоциональных страстей и прощают даже явную несправедливость, если она спонтанна, а не преднамеренна. Они понимают, что мы несовершенны. Чего они не прощают, так это наших претензий на совершенство и нашего раздражения по поводу их несовершенства.

Глава V

Дата добавления: 2015-06-04