Пять органов чувств

Наука проявляет свою примитивность, относясь к человеческому телу как к разновидности сложного механизма, составленного из множества механических узлов, каждый из которых работает автоматически и в слаженности со всеми другими. Дескать, организм человека — это большая машина, а его разнообразные органы — это машины поменьше, и вся эта колымага, получив с рождения старт, катится как-то по жизни сама собой. А единственный «бог из машины», то бишь человеческие воля и разум, дескать, живет у нее в приживалах.

Таков ортодоксальный взгляд. Что касается души, то если мы и допускаем ее существование, то воспринимаем ее, как некую пустоту внутри машины, вечно ускользающую от точного определения. Ну, а если с машиной что-то не так, мы про душу вообще забываем. Мы тогда вызываем главного механика по машинам, то бишь врача. И этот мошенник с самым серьезным видом копается в нашей машине, то есть внутри нас. Нет, как механик человеческого устройства он вполне хорош. Беда только в том, что, пока он со знанием дела разбирает и паяет наш двигатель, жизнь наша по капельке угасает. Но, в самом деле, не винить же в этом врачей!

Очевидно, что, даже если смотреть на человеческое тело как на сложную, совершенную и прекрасно отлаженную машину, мы все же не сможем и на минуту заставить ее работать, если все ее функции и механизмы не будут самым тщательным образом контролироваться из какого-то центра. Еще сложнее вообразить себе самоэволюцию подобной машины. Мыслимое ли дело, чтобы машина, пусть даже простая прялка, автоматически сама себя совершенствовала? Видимо, все же «бог из машины» существовал еще до того, как стала существовать сама машина.

Вот так обстоят дела с человеческим телом. Некий центральный «бог из машины» должен постоянно присутствовать в каждом живом организме. Даже у маленького жучка должна быть своя крошечная душа, заставляющая его ползти вперед. Ну а душа homo sapiens, человека разумного, позволяет ему твердо стоять на своих двоих. Только не требуйте у меня определения понятия «душа». С таким же успехом вы можете требовать у велосипеда, чтобы он дал определение тому, что такое его наездница, с грациозностью юной богини направляющая его механическое тело неведомо куда и зачем. На самом деле юная леди мчится навстречу юному джентльмену — но откуда, скажите на милость, знать об этом велосипеду? Да и, говоря по правде, до этого юного джентльмена велосипеду и дела-то нет. Тем не менее сам велосипед не смог бы проделать долгий двадцатикилометровый путь из одного пункта в другой, не управляй им юная леди, спешащая на свидание со своим юным джентльменом.

Видимо, подобным же образом и наши с вами тела-машины оседланы каждое своим собственным божком-наездником. Вот его-то нам и придется назвать нашей индивидуальной душой и с тем оставить пребывать там, где он пребывает. Далеко ли уедет велосипед, если будет пытаться «дать определение» сидящей на нем юной леди? И все же будьте уверены, что он не станет отрицать тот факт, что эта юная леди уверенно сидит в его седле. Даже Солнце не стало бы описывать круги по небу, не будь и у него своего седока. Но поскольку Солнце — далеко не единственное светило на звездном небосклоне, мы не будем от него требовать, чтобы оно «дало определение» своему седоку исключительно с позиций нашей солнечной системы. И, тем не менее, какой-то седок должен быть — седок нашей многоколесной Вселенной.

Но оставим в покое Вселенную. Эта игрушка чересчур велика для меня. Давайте лучше поговорим обо мне. В самом начале моей жизни, раньше всего другого, возникло мое «я». Возникло (или было уже до того) таинственное маленькое целое, божок, построивший машину и затем отправившийся на ней в долгое путешествие лет этак на семьдесят. Но давайте пока поговорим о самой машине, а не о «боге из машины». Представьте себе на минуту, что вы — велосипед, а не наделенный разумом велосипедист. Так вот, согласитесь — единственное, что вы можете сделать, давая определение «велосипедисту» нашего тела, так это попытаться дать ему такое определение с позиций нашего же собственного тела. Иначе говоря, «велосипед» сказал бы примерно следующее:

— Вот тут, на моем кожаном седле, помещается какая-то странная одушевленная сила, которую я называю Силой Гравитации, и эта величайшая сила управляет всей моей Вселенной… Впрочем, нет, если хорошенько подумать, то я бы скорее сказал, что эта величайшая сила не всегда находится в моем седле. Иногда ее просто нет — и тогда я стою, прислонившись к стене, беспомощный и неподвижный. Некоторые даже видели, как я лежу вверх тормашками, а вернее, колесами, оставленный в таком положении моей таинственной юной леди. Это наводит меня на мысль о теории относительности. Однако на протяжении большей части того времени, когда я жив и бодрствую, она, или, может быть, «оно», — эта таинственная сила или это таинственное явление — не покидает моего седла. И все то время, когда «оно» в седле, две подчиненные ему силы крутят мои педали то туда, то сюда с непостижимой и неизмеримой силой. Эта таинственная сила уверенной и твердой рукой направляет мой руль, направляет его совершенно непостижимым для меня образом, управляя всем моим движением. Это не грубо толкающая, а искусно направляющая сила, под чьим воздействием мое сияющее стальное тело легко и стремительно мчится по шоссе. Но иногда раздается внезапный щелчок, и мои мчащиеся колеса вдруг резко останавливаются. Ах, до чего же это болезненно и неприятно! Я себе весело мчусь вперед, полностью вверяя себя стремительному elan vital [109], как вдруг страшная судорога схватывает мое заднее колесо, или переднее колесо, или оба колеса сразу. Наступает ужасающее в своей непостижимости внезапное прекращение движения. Возникает впечатление, будто душа моя вырывается вперед, опережая тело, а сам я чувствую себя резко отброшенным назад. Все фибры моего тела издают болезненный стон. Но затем напряжение понемногу спадает…

Вот таким образом, безостановочно и увлеченно, «велосипед» готов разглагольствовать о себе хоть целую вечность. А в итоге его болтовни следует чуть ли не философский вывод:

— Ах, если бы эта великая божественная сила никогда не покидала моего седла! Если бы рука этой таинственной воли, направляющая мой путь, вечно покоилась на моем руле! Тогда мои педали могли бы вращаться сами собой, и мое движение никогда бы не прекращалось, и никакие внезапные остановки не могли бы прервать моего вечного и бесконечного движения. Тогда — подумать только! — я стал бы бессмертен. Вечно мчался бы я по Вселенной, мчался в безграничную бесконечность, сливаясь с вечным движением великих звезд, великих небесных светил!..

Бедный старый «велосипед». Одна только мысль об этой несчастной машине заставляет меня подумывать об основании филантропического общества для предотвращения грубого обращения с велосипедами.

Итак, мы видим, что наше бренное тело можно уподобить велосипеду, а наше индивидуальное, непостижимое «я» — его седоку. Понимая, что Вселенная — тоже, по сути, несущийся на полной скорости велосипед, мы подумываем и о том, что у нее, должно быть, тоже есть свой седок. Хотя в то же время мы понимаем, что гадать, кто он такой, тщетно и бесполезно. Когда я вижу, как таракан уносит от меня ноги и прячется в щель, я оторопело стою и думаю: «Чудной у тебя, должно быть, седок! Ты вообще не имеешь права на седока, слышишь ты?..» А когда в июньском лесу я слышу монотонное и унылое «ку-ку», я думаю: «Кому понадобилось создавать такие часы?» Когда я вижу популярного политика на трибуне, бойко тарабанящего свою речь под одобрительные возгласы толпы, я думаю: «А ведь и у него есть свой седок. Господи, таким ли Ты представлял Себе венец Твоего творения?» Вот почему — уж увольте меня — я не стану в очередной раз пускаться во все эти бесполезные догадки о творце Вселенной.

Начнем уж лучше с себя: ведь мудрость, как и милосердие, начинается с нашего дома. В седле у каждого из нас есть свой седок — наша собственная душа. Но вся беда в том, что у большинства из нас этот седок не умеет толком ни рулить, ни крутить педали, так что человечество в целом подобно огромной команде безумных велосипедистов, и, чтобы никто из нас не упал, мы видим лишь один выход: рулить, прижимаясь плечом к плечу, держаться сплошной, плотной массой, где каждый поддерживает каждого и все поддерживают всех. О небо, какой кошмар!

Что до меня, то я прихожу в настоящий ужас от перспективы ездить толпой. Вот почему, усердно крутя педалями, я, как говорится, уношу от них ноги.

Ну что ж, мое тело — велосипед, а мое «я» — седло, в котором помещается мой седок. Грудная клетка — переднее колесо, солнечное сплетение — заднее. Тормозами мне служат волевые ганглии. Моя голова — это руль. Динамика правой и левой сторон моего тела, каким-то образом связанная с работой симпатического и волевого отделов, — это, соответственно, правая и левая педаль.

Представляя себя таким образом, я начинаю более или менее понимать, как именно мой седок приводит меня в движение и при помощи каких центров он контролирует это движение. То есть начинаю понимать, где располагаются точки жизнетворного контакта между моим седоком и моей машиной — моим видимым и моим невидимым «я». Я не пытаюсь угадывать, кто он, мой постоянный седок. Угадать это невозможно. С таким же успехом велосипед, отчаянно мотая рулем и звоня в свой звонок, мог бы пытаться угадать, кто она, его юная леди.

Однако возвратимся к нашему младенцу. Определившись с четырьмя первоначальными движениями, мы можем проследить и за дальнейшим его развитием. У младенца солнечное и грудное сплетения с соответствующими ганглиями уже пробуждены и деятельны. На основе этих центров развиваются и основные функции тела.

Как мы видели, солнечное сплетение и поясничный ганглий контролируют большую динамическую систему, функционирование печени и почек. Любой излишек симпатического динамизма приводит к усилению работы печени, к нервному возбуждению и запорам. А срыв симпатического динамизма вызывает анемию. Резкое стимулирование волевого центра может привести к поносу. И так далее. Но все это целиком зависит от интенсивности поляризованного потока между индивидом и тем, с кем он связан, то есть между ребенком и матерью, ребенком и отцом, ребенком и его сестрами или братьями, ребенком и его учителем или же ребенком и окружающей природой. А это не поддается никаким общим законам, если только не предоставить человека полностью самому себе. Тем не менее общий контроль над основными органами нижнего тела осуществляют два нижних центра, и эти органы работают или хорошо, или плохо в зависимости от того, насколько проявляет себя истинная динамическая психическая деятельность двух изначальных центров сознания. Под истинной динамической психической деятельностью мы подразумеваем деятельность, соответствующую самому индивиду, особенностям и наклонностям его души. А динамическая психическая деятельность как таковая означает динамическую полярность между самим индивидом и другими жизненно значимыми для него индивидами, то есть между ним и его ближайшим окружением — человеческим, физическим и географическим.

На верхнем уровне грудное сплетение и спинной ганглий контролируют легкие и сердце. Любая неумеренность симпатической деятельности верхних центров постепенно сжигает легкие кислородом, ослабляет их стрессами и вызывает чахотку. Так что воспитывать ребенка чересчур любящим — это просто-таки преступление. Никогда не вынуждайте ребенка слишком много любить. Это приводит к болезням и в конце концов к преждевременной смерти.

Однако кроме основных физиологических функций (а изучением взаимосвязи между функционированием основных органов и динамической психической деятельностью четырех центров первичного сознания предоставим заниматься врачам), существует также деятельность полупсихическая и полуфункциональная.

Четыре из пяти наших органов чувств сосредоточены в районе головы. Пятое — осязание — распределено по всему телу. Однако все они коренятся в четырех больших первичных центрах сознания. Из скопления наших нервных узлов, из магнитных полей наших нервных полюсов нервы разбегаются по всем направлениям, оканчиваясь на поверхности тела. Внутри же организма они образуют сложнейшую систему разветвлений и связей.

Организм наш функционирует на разных уровнях, и разные уровни контролируются разными центрами. Острота осязания уменьшается на спине, где ему оказывают сопротивление волевые центры. Но в передней части тела грудь является первой из двух сплошных поверхностей симпатического осязания, а живот — второй. Однако стимулы прикосновения у каждой из этих двух поверхностей осязания существенно отличаются друг от друга, обладая различным психическим качеством и психическим результатом. Прикосновение к груди вызывает мелкую дрожь любопытства, прикосновение к животу — активный всплеск предвкушающей радости. Соответственно руки — инструменты нежного, прекрасного любопытства и в то же время сознательного мучительства. Через локти и запястья протекает динамический психический поток, так что нарушения в течении этого потока при общении двух индивидов вызывают в локтях и запястьях неприятные ощущения. На нижнем уровне ног — инструменты удовлетворения и отвержения. Бедра, колени, ступни так и дышат любовным желанием, в темной, великолепной истоме они слепо тянутся к любовному прикосновению. Но они же могут быть и главными центрами сопротивления, отвержения, отбрасывания. Внезапная вспышка неодолимого, томного симпатического желания во всем теле заставляет почувствовать слабость в коленях. А ненависть железом схватывает колени, превращает ступни в когтистые лапы. Таким образом, имеется четыре осязательных поля: два симпатических в передней части тела, от шеи до ступней, и два отталкивающих — в задней, от шеи до пят.

Однако есть еще две области осязания — лицо и ягодицы, которые трудно охарактеризовать каким-то одним типом осязательной реакции.

Лицо — это, конечно, главное окно для нашего «я»: через него мы видим весь мир, а весь мир видит нас. Впрочем, нижнее тело тоже имеет свое окно, а точнее, свои ворота. И все же основная часть нашего общения с внешним миром совершается через лицо.

Каждое отдельное «подокошко» на лице и каждая отдельная калитка на нем имеет прямую связь с каждым из четырех больших центров первичного сознания. Возьмем, например, рот, которому мы обязаны своими вкусовыми ощущениями. Рот — это прежде всего вход для двух основных чувствительных центров. Мы имеем в виду врата живота и врата чресл. Ртом мы едим и пьем. Ртом мы чувствуем вкус, губами целуем. А ведь поцелуй — это первая и, пожалуй, основная по значению чувственная связь.

Кроме того, во рту у нас имеются зубы, являющиеся инструментом нашей чувственной воли. Рост зубов всецело контролируется двумя большими центрами чувств ниже диафрагмы; их жизнь и состояние на протяжении отпущенных нам лет почти полностью зависят от поясничного ганглия. На то время когда у младенца режутся зубы, симпатический центр блокируется. Для младенца это время боли, поноса, страданий.

У нас, современных людей, с зубами сплошные проблемы. Все дело в том, что наши рты слишком малы. Веками мы подавляли в себе жадную, темную чувственную волю. Мы стремились превратить себя в каких-то идеальных существ, чье сознание сплошь духовно, в существ, динамически активных лишь на одном, верхнем, душевном уровне. В результате рот у нас сжался, а зубы стали хрупкими и безжизненными. Куда делись наши острые, живые волчьи зубы, способные нас защищать и разрывать на клочки пищу? Было бы у нас зубов побольше, мы были бы посчастливей. Где же наши белые негроидные зубы? Куда они подевались? Им попросту не хватило бы места в нашем маленьком сжатом рту. Мы насквозь пропитаны симпатическим, духовным, идеальным. За это мы поплатились своей горячей, чувственной силой. И вставными зубами во рту. Таким же точно образом, под давлением верхней воли и «идеальных» импульсов, губы — этот канал наших чувственных желаний — стали тонкими и невыразительными. Так сломаем же наш сознательный, слишком «умственный» идеал любви, и от этого мы станем только сильнее, у нас снова прорежутся зубы, да и прорезывание первых зубов нашей младенческой воли перестанет быть для нас тем адом, каким оно нынче является.

Время, когда у младенца режутся зубы, — это именно тот период, когда волевой центр нижнего уровня впервые приходит в состояние полной активности и одерживает временную победу.

Итак, рот — это главный чувственный вход для нижнего тела. Однако нельзя забывать, что это одновременно и дыхательное отверстие, и отверстие, через которое мы пользуемся невидимым, но действенным инструментом слова, и порог, на котором наш поцелуй встречается с другим поцелуем, нежным, любящим или страстным. Таким образом, этот главный чувственный вход для нижнего тела имеет также и прямое отношение к верхнему телу.

Вкус, вкусовые ощущения — это инструмент прямого общения между нами и объектами из внешнего мира. Вкусовые ощущения содержат в себе элемент осязания и в этом смысле относятся к грудному сплетению. Но вкус, чистый вкус, всецело относится к солнечному сплетению.

Теперь обоняние. Ноздри — это врата небес для легких, через которые в нас поступает вся полнота небесной атмосферы. Когда нам недостает воздуха, мы хватаем его даже ртом. Но тонкие носовые отверстия всегда открыты для воздуха, ощутимо связывающего нас с неощутимым, бесконечным космосом. И потому свою первую, основную функцию нос обретает в грудном сплетении, и это функция вдоха. А функция нежного, неспешного и гордого выдоха, функция отторжения, обретается в спинном ганглии. Но у ноздрей есть и другая функция — функция обоняния. Тонкие нервные окончания, обеспечивающие обоняние, исходят прямо из нижних центров — из солнечного сплетения и поясничного ганглия. И даже глубже. Когда запах приятен, происходит утонченный чувственный вдох. Когда же запах неприятен, происходит чувственное отторжение. И подобно тому как полнота губ и форма рта зависят от степени развитости нижних или верхних центров, чувственного или духовного, так и форма носа зависит от действенности контроля глубочайших центров сознания. Совершенный нос — это, видимо, результат гармонии между четырьмя типами нервной реакции. Но кто, скажите мне, видел совершенный нос и знает, что это вообще такое? Мы лишь знаем, что маленький, курносый нос обычно свойствен сугубо симпатическим натурам, натурам не слишком гордым, зато длинный нос как-то связан с верхним волевым центром, спинным ганглием, нашим главным центром любопытства и благожелательного или объективного контроля. Короткий, толстый нос — сенсуально-симпатический, а высокий, крючковатый нос — сенсуально-волевой, как если бы в его форме застыл изгиб отвращения, какое мы испытываем, когда отворачиваемся от дурного запаха, изгиб гордого высокомерия и субъективной власти. Нос — одна из важнейших примет характера. Иначе говоря, его форма почти во всех случаях отображает доминирующий тип динамического сознания данного индивида и точно указывает на доминирующий первичный центр, которым в основном и определяется его жизнь. Дикари заменяют поцелуй трением носами, и это — гораздо более острое, глубоко чувствуемое и чувственное ощущение, нежели наше соприкосновение губами.

Глаза — третьи большие двери души. Именно через них душа выглядывает из тела, входит в него и выходит оттуда, подобно птице, которая то вылетает из гнезда, то вновь в него возвращается. Но корни «сознательного» зрения почти полностью пребывают в груди. Когда сквозь широко распахнутые окна глаз я радостно взираю на мир вне меня, то одновременно мир получает возможность взирать на мое внутреннее «я», живое и искрящееся. Чудо зрения, чудо смотрящих глаз дает моей душе эту удивительную возможность переселяться в любимое существо, в окружающий меня мир, и она, моя душа, устремляется к ним прямо из центра груди — устремляется через глаза. А любимое существо устремляется мне навстречу, глубоко заглядывая через глаза в мягкую тьму моего существа, наполненную до краев непостижимым моим присутствием. Но если я недоволен, мое «я» твердо и холодно восстает из глубин моих глаз, отвергая любое общение, любую симпатию; оно лишь пристально и недоверчиво всматривается в окружающий мир. Это импульс холодной объективности, исходящий из спинного ганглия. Повинуясь импульсу из того же самого волевого центра, мои глаза могут смотреть с холодным, но внимательным любопытством, как кошка на птицу. В мое любопытство вкрапливается по временам элемент теплого восхищения чудом, которое я вижу вне моего существа. А иногда мое любопытство полностью лишено тепла, превращаясь в объективный, чисто рассудочный интерес. Это бездушное любопытство верхней воли, исходящее из плечевого ганглия, острое, всевидящее, препарирующее любопытство ученого, проводящего эксперимент.

В то же время и у глаз есть свой чувственный корень. Однако его трудно описать словами нашего убогого, скудного языка, ибо все наше зрение, наше современное, северное зрение, ограничивается верхним уровнем зрения в узком смысле этого слова.

Существует такой вид обладания, как обладание с помощью одних только чувств. Таков темный, жаждущий взгляд дикаря, воспринимающий в мире лишь то, что имеет непосредственное отношение к нему самому и что возбуждает какое-либо определенное, темное желание в недрах его нижнего «я». Когда он видит такой объект, глаза его становятся бездонно-черными. А иногда его глаза сверкают огнем, и остающаяся в них темнота лишена глубины. Это быстрый, внимательный взгляд, наблюдающий и обладающий, но никогда по-настоящему не поддающийся обаянию внешнего объекта: так кошка наблюдает за потенциальной жертвой. Быстрый и темный взгляд, который знает, что предмет созерцания чужд, опасен и должен быть побежден. Это не тот широко открытый взгляд, который хочет знать и познавать, а мощный, гордый и осторожный взгляд, оценивающий степень опасности, исходящей от осматриваемого объекта, и в то же время степень его желательности. Дикарь весь в себе. Он едва замечает все остальное, считая его чем-то лишним, ненужным и странным, чем-то несуществующим. То, что мы называем зрением, у него попросту отсутствует.

Посмотрите, как смотрит конь и как смотрит корова. Коровий взгляд мягкий, бархатистый и впитывающий. Она стоит и глядит на нас со странно фиксированным вниманием. Она вся открыта навстречу чуду. Корень ее зрения — в желании ее груди. То же слышится и в ее мычании. Массивная тяжесть страсти таится и в груди быка — страсти, рвущейся наружу из глубин души через мычание и глаза. Сила быка — в груди. Оружие — на голове. Чудо — всегда вне коровы или быка.

А вот взгляд коня ярок и быстр. Взгляд осторожного любопытства, исполненный страха, одновременно агрессивный и перепуганный. Корень его зрения — в его животе, в солнечном сплетении. И оружие его не внешнее, как рога у быка, а скорее чувственное, телесное — копыта и зубы.

Однако у обоих этих животных доминирует симпатический тип нервной деятельности. А вот те животные, чья жизнедеятельность определяется в основном большими волевыми центрами, — кошки, волки, ястребы, тигры — почти лишены зрения в нашем понимании этого слова. Их взгляд широко раскрывается или хищно сужается лишь при виде цели, то есть намеченной жертвы. Он избирателен. Ничего, кроме этого, они не видят. И в то же время у них такое отличное, такое непостижимо острое зрение!

Большинство животных все, что видят, одновременно и обоняют: у них не слишком хорошо развито зрение. Они больше узнают благодаря обонянию, контакту с запахом, и этот контакт является более непосредственным по сравнению со зрением.

Что касается нас, людей, наше зрение все больше и больше подводит нас, ибо мы ограничили себя лишь одним типом нервной деятельности. Темный, избирательный взгляд напряженного, как струна, дикаря, суженное зрение кошки или сосредоточенный на одной точке взгляд ястреба — все это давно уже нам несвойственно. Мы в своей жизни слишком зависим от симпатических центров, не имея противовеса в центрах воли. Точно так же непропорционально активно действуют в нас верхние симпатический и волевой центры, так что мы постоянно пребываем в состоянии некоего отстраненного любопытства. Взгляд наш обладает минимальной чувственностью, во всех смыслах этого слова. Мы постоянно смотрим и смотрим, все пропуская сквозь наши глаза, настроенные на вечное отстраненное любопытство, но внутри у нас пустота, из которой мы смотрим на внешний мир. Вот почему глаза нас подводят, вот почему они нам изменяют. Мы все больше становимся близорукими, и это нечто вроде нашей самозащиты.

Слух — последний и, видимо, важнейший из наших органов чувств. Здесь у нас просто нет никакого выбора, тогда как во всех других областях мы обладаем властью отвержения. Так, в области зрения у нас есть выбор точки зрения. Можем, если хотим, настроить себя на радостное восприятие внешнего мира, мира света, в который мы устремляемся в поисках чуда, чтобы слиться с ним в нечто единое, влить свою душу в его душу. Или можем настроить себя таким образом, чтобы видеть глазами древних египтян, то есть все пропуская сквозь собственную темную душу; видеть странность созданий внешнего мира, пропасть между ними и своею собственною душой, живущей, в конце концов, по своим собственным законам. Древние египтяне видели все в полном соответствии со своей субъективной психологией, видели необъективно, не устремляясь прочь от самих себя в поисках внешнего чуда.

Таковы два основных способа симпатического зрения. Наш способ следует считать объективным, египетский — субъективным. Однако сами термины «объективный» и «субъективный» также всецело зависят от точки зрения, точки отсчета. Поэтому применимы более точные термины: «душевный» и «чувственный».

Но существуют, разумеется, и два способа волевого зрения. Мы можем все на свете рассматривать современным критическим, аналитическим или преувеличенно пессимистическим взглядом. Или же мы можем смотреть на все так, как смотрит ястреб, то есть сосредоточивать свой взгляд на той одной-единственной точке, где бьется сердце намеченной нами жертвы.

Так или иначе, мы можем, — конечно, до определенной степени, — выбирать тот или иной тип из четырех типов зрения. И мы можем, когда это от нас зависит, не прибегать к органам вкуса, обоняния или осязания.

Что до слуха, то здесь наш выбор сведен до минимума. Звуки обладают способностью прямого воздействия на большие аффективные центры. По собственной воле мы можем лишь внимательно прислушиваться или, наоборот, затыкать уши. Но в том, что именно мы слышим, у нас действительно нет выбора. Тут наша воля ограниченна. Звуки действуют на аффективные центры прямо, почти автоматически. А наша душа не может ни устремляться им навстречу, ни решительно вставать на пороге, как в случае зрения. В случае слуха мы полностью лишены выбора.

Тем не менее воздействие звука на нас достаточно многообразно и соответствует четырем главным полюсам сознания. Пение птиц почти целиком и полностью воздействует на область груди. Птицы, чей полет возможен благодаря совместным усилиям груди и плеч, становятся для нас символом духа, верхнего типа сознания. Ноги же их превратились в тонкие, почти незаметные прутики. Ну а хвостом они вертят непосредственно по сигналу из центра чувственной воли.

А вот их пение действует непосредственно на наш верхний, или душевный, уровень. Точно так же действует на него наша музыка — по своей тенденции христианская. Правда, современная музыка носит скорее аналитический, критический характер, она открыла всесилие уродливого в нашем мире. Подобно военной музыке, она также воспринимается верхним уровнем. Это военные песни, бравурные марши и духовые оркестры. Все это действует непосредственно на спинной ганглий. Было, однако, время, когда музыка действовала прямо на чувственные центры. Музыка дикарей, бой барабанов, а также рычание львов и вопли котов — вот немногие примеры этого рода, какие мы еще можем услышать. Даже в некоторых человеческих голосах иногда еще можно распознать глубокий отзвук чувственного поля сознания. Но общая тенденция состоит в том, что все в нашем восприятии продолжает подтягиваться к верхнему уровню, тогда как нижний уровень продолжает автоматически действовать по указке верхнего.

Глава VI

Дата добавления: 2015-06-04