Семейная обрядность. Рождение ребенка было важным семейным событием (алексеенко, 1963; 1988б)

РОДИЛЬНЫЕ ОБРЯДЫ

Рождение ребенка было важным семейным событием (Алексеенко, 1963; 1988б). Чрезвычайно высокой детской смертности, особенно новорожденных и грудных, болезням рожениц противостояли традиционные охранные меры — положительные практические (народно-медицинские) и обрядовые. Те и другие были сферой женщин старшего поколения. Прежде всего старались обеспечить присутствие в нужное время (сроки родов вычисляли, обращая внимание на положение месяца при задержке месячных) опытной женщины («бабушки»), способной принять роды и руководить необходимой обрядностью. Во время беременности женщине предписывалась диета: ограничивались рыба и мясо как «крепкая» пища, способная затруднить роды; исключалось жирное. Предпочтительной считалась растительная пища: ягоды, вымоченная березовая кора (заболонь), отвары из трав, березового нароста (чаги) и другое. Когда-то для родов сооружался специальный чум (Кривошапкин, 1865. С. 139), но чаще они происходили в обычном жилище и обязательно в его задней (от входа до очага) части. На женщине была надета старая, изношенная одежда, которую затем зарывали. На одежде и обуви развязывали все узелки, женщине расплетали косы (считалось, что все это облегчает роды). Помощи ждали от семейных охранителей — старух аллэл бам. Их кормили, одаривали, прося при этом благополучного разрешения от бремени, а во время родов выставляли на постели женщины. У шамана заранее старались получить амулеты, например, нитку цветного бисера, которую женщине надевали на шею. Звали его самого только в исключительных случаях. Действия его сводились к изгнанию одолевающих роженицу злокозненных духов. Шаман обходил жилище снаружи посолонь, останавливался против того места, где находилась женщина, стучал колотушкой. Внутрь жилища заходила только шаманка.

Рожали стоя на коленях, опираясь грудью на привязанный к шестам ремень; схватки стимулировались хождением вдоль поводка согнувшись, держась руками за колени. Женщина, принимавшая роды (выполнявшая функцию повитухи), перерезала пуповину специально изготовленным для этой цели ножом, который потом вместе с последом относили в лес. Для перевязывания пуповины нельзя было использовать сухожильные нитки (не будет удачной охота на копытных). В жилище, где находилась женщина с новорожденным до отпадения пуповины, постоянно поддерживали огонь и проводили обрядовое очищение — окуривание помещения, имущества и людей дымом тлеющей оленьей шерсти, пихтовой или можжевеловой ветки.

Послед (дыл’дол’ «ребенка мешок») держали в закрытом берестяном чумане в укромном месте, справа от входа. Старались, чтобы это положение не было нарушено, иначе женщине угрожает бесплодие. Женщина остается бесплодной, если чуман с последом через семь дней (после отпадения пуповины) не прикрепить на высоте человеческого роста к стволу молодого растущего дерева (кедра, лиственницы) с восточной стороны (условия, характерные для обрядности, воплощавшей общую идею возрождения у кетов). Перед тем как отнести чуман, женщина, принимавшая роды, помещала туда оберег — специально изготовленный из тальника маленький лук с настороженной стрелой. Такой же амулет клали и в колыбель. В качестве оберегов в изголовье колыбели можно было подвесить высушенную землеройку (ее давали провидцы бангóс, если ребенок много плакал), положить мелкие перышки орлят.

Охранной цели служили многие обычаи, связанные с воспитанием ребенка. «Счастливую» колыбель можно было передать родственникам, если у них болели и умирали дети. Иногда матерью ребенка, за жизнь которого опасались, начинали называть женщину, имевшую много выросших детей. Чтобы обмануть злых духов, можно было переменить имя болеющего ребенка или заменить его на «плохое» прозвище.

С отпадением пуповины прерывалось непосредственное единство новорожденного с матерю, ребенок обретал самостоятельный статус. Этот важный этап отмечался трапезой, которая устраивалась семьей новорожденного для всех обитателей стойбища. Пуповину высушивали и зашивали в маленький ровдужный мешочек, украшенный бахромой и вышивкой подшейным волосом оленя. Сначала его держали в изголовье колыбели, а когда мальчик подрастал, мешочек прикрепляли к ровдужному ремешку, на котором он с семи-восьми лет носил ножны с ножом, а позднее и другие необходимые предметы снаряжения мужчины-промысловика. Пуповина девочки должна была находиться в матерчатом игольнике.

Уход за грудным ребенком в первые годы его жизни целиком лежал на матери. Она кормила его, осуществляла элементарные гигиенические меры, шила одежду, перевозила при перекочевках на своей нарте. Непосредственная связь матери и ребенка закреплялась очень длительным (до 6–8 и более лет) кормлением грудью. Это было возможно при частых беременностях. Елогуйские кеты в 1956 г. рассказывали, что ребенок уже начинал курить свою детскую трубку и в то же время периодически требовал материнскую грудь; в первые годы образования школьного интерната в поc. Келлог ученики подготовительного и первого классов при каждой возможности убегали домой, чтобы пососать грудь матери (Алексеенко, 1988б. С. 20). Уже в возрасте одного месяца ребенка начинали прикармливать вареной рыбой, растертой в воде. Младенцу в возрасте 3–4 месяцев давали сосать хлеб, с появлением зубов — один-два раза в день кормили рыбой и оленьим мясом в сыром виде (Кривошапкин, 1965. С. 140). Годовалым-полуторагодовалым младенцам уже давали практически все, что ели взрослые.

Народная гигиена сводилась к перемене стружки в колыбели, смазыванию жиром опрелостей, вычесыванию волос (их тщательно собирали в ровдужный мешочек, который потом подвешивали к кедру с восточной стороны). М.Ф.Кривошапкин описал обычай, согласно которому младенца, родившегося зимой, следовало сразу вынести из жилища и погрузить в снег: его как бы посвящали «всем суровостям сердитого севера» и закаляли для борьбы с ним. После этого ребенка вносили в чум и обмывали теплой водой, а затем уже завертывали «в теплые оленьи кожи» и клали в колыбель (Там же. С. 139). Новорожденного в кетской семье ждали любовно выделанная, мягкая шкурка зайца или выпороток, служившие одеялом.

Спокойное поведение детей, особенно маленьких, было обычным явлением. Полугодовалый ребенок мог часами молча лежать в колыбели; ему регулярно меняли намокшую стружку, а при первых признаках беспокойства кормили грудью. Взрослые и старшие дети при каждой возможности останавливались возле ребенка, называли по имени, разговаривали с ним. Если капризничал маленький (до 6 лет) ребенок, родители старались успокоить, отвлечь, рассмешить его. Если подобные меры оказывались недейственными и ребенок продолжал неоправданно много плакать, старались найти и устранить причину его беспокойства (в том числе и символическими средствами — гаданием, кормлением семейных охранителей, обращением к бангóс или шаману).

По отношению к подросткам практиковались осуждающие выговоры. Средством воздействия были, видимо, и фольклорные сюжеты, заключавшие идею наказания за такие проступки, как непослушание старшим, обман, нарушение запретов (например, шалить, громко кричать и смеяться по вечерам в темное зимнее время; портить деревья; лениться и т.д.). Известны индивидуальные песни-обращения к детям (например песня престарелой больной матери к дочери с просьбой заменить ее в хозяйстве, остаться с нею и т.д.).

По мере роста ребенка расширялась его сфера общения. Все большую роль здесь начинал играть отец. В.И.Анучин отмечал, что отцы у кетов очень привязаны к своим детям и занимаются ими не меньше, чем матери (1906. С. 38–50). Трех-четырехлетние дети обычно находились уже под присмотром старших сестер (а при отсутствии таковых — и братьев), причем разница в возрасте подопечного и няньки могла быть очень незначительной (2–3 года). Для самих девочек это было началом их собственной подготовки к будущей роли матери.

До двух-трех лет убежищем младенца была колыбель (Алексеенко, 1967. С. 120–121), из которой его вынимали на более или менее (в зависимости от возраста) продолжительное время, чтобы подержать на открытом воздухе, дать поползать, походить и т.д. После колыбели ребенку полагалось уже место в жилище среди остальных членов семьи — сначала с родителями, а затем свое собственное.

Разделение интересов мальчиков и девочек в играх происходило в возрасте 5–6 лет. О самом этом процессе свидетельствовало уже появление у девочек кукол, выражавших их специфические, будущие женские интересы. Игрушками мальчиков этого возраста были деревянные брусочки, изображавшие оленей и других зверей, лук со стрелами. Их игры включали такие сюжеты, как добыча рыбы и дичи, поимка оленей арканом, шаманство и т.д. (Donner, 1933. Р. 60).

Трудовая социализация детей и подростков у кетов осуществлялась через непосредственное участие детей в повседневной практике семьи и путем ориентации их взрослыми на различные трудовые роли. Промысловый таежный быт семьи требовал усилий всего коллектива, в том числе и посильной помощи подростков и детей. Вот, например, как выглядела зимняя перекочевка (ита н) безоленной семьи или семейно-родственной группы. Утром со стойбища (или места ночевки) налегке (на ручных нартах были только покрышки для чума) уходили мужчины и старшие сыновья (от 14–15 лет). Они утрамбовывали лыжами глубокий рыхлый снег (прокладывали дорогу). Работа требовала очень большого физического напряжения. Женщины с нагруженными нартами шли на лыжах по протоптанному следу. Тащить груз им помогали собаки. Детей до 5–6 лет везли на нартах, все остальные передвигались самостоятельно на лыжах, оказывая посильную помощь в перетаскивании груза. Часть его все же приходилось оставлять на старом месте или на пути к новому. Если позволяла погода, то уже на другой день мужчины и юноши (иногда и мальчики-подростки) отправлялись на промысел, а женщины перетаскивали груз. В некоторых семьях (в зависимости от груза, числа женщин и т.д.) они возвращались два и три раза. В их отсутствие на долю мальчиков и девочек-подростков выпадало колоть дрова и поддерживать огонь, носить снег для растапливания, чтобы получить воду, смотреть за младшими детьми и т.д. Пищу, как правило, готовили оставшиеся дома старухи, но девочки помогали им.

Быт оленной семьи на зимнем промысле исключал многочасовые переходы на лыжах всей семьи, но все остальные обязанности распределялись так же, а мальчики-подростки, кроме того, помогали мужчинам собирать оленей перед перекочевкой и запрягать их (в 1960‑х годах на Мундуйском озере такую работу выполняли мальчики 8–9 лет). Период массового котцового лова рыбы также требовал коллективного труда, и дети, подростки принимали в нем непосредственное участие. И мальчики, и девочки помогали взрослым высматривать ловушку, гребли в лодке (семи-восьмилетние дети у кетов имеют уже большую практику в управлении лодкой). Они следили за огнем, разводили под навесом костер, на котором сушилась мелкая рыба, а затем толкли ее веслом, превращая в порсу. В этот горячий период массовой заготовки рыбных продуктов впрок на плечи детей и подростков снова ложилась большая часть домашних дел. Дети принимали участие также в заготовках ягод, орехов, съедобных растений.

М.Ф.Кривошапкин писал, что мальчиков «с двенадцати лет приучают стрелять, ходить за оленем, делать ловушки, нарты, чумы и прочее» (1865. С. 140). Биографии охотников-кетов свидетельствуют, что обучение стрельбе из ружья, применению капканов могло начаться и раньше — в 9 и даже 8 лет, а в 12 лет подросток начинал свою самостоятельную промысловую деятельность, символом которой являлась добыча им первого лося, дикого оленя. В 14 лет юноша мог стать признанным охотником. В подростковом и юношеском возрасте ребенок постигал азы деревообработки, причем первыми его поделками были простые предметы домашней утвари (ложки, чашки, блюда); наблюдал за изготовлением опытными мастерами нарт, лодок, лыж и пробовал в этом свои силы. Только в юношеском возрасте приобретались и первые кузнечные навыки. Процесс трудовой социализации юноши должен был закончиться к 18–20 годам — обычному брачному возрасту мужчин у кетов. К этому времени от него требовалось многое: способность обеспечить семью рыбой и мясом, шкурами, хозяйственными постройками и средствами передвижения, домашней утварью и орудиями труда.

Главным в трудовой социализации девочек и девушек у кетов признавалось умение выделывать шкуры и обрабатывать бересту (изготовлять берестяные полотнища-тиски). Поделки из бересты начинались с изготовления временных сосудов-чуманов (для вычерпывания воды из лодки, корма собак и т.д.), не требовавших большой обработки; девушки уже могли мастерить берестяной короб или туес. Только овладевшая этим девушка считалась совершеннолетней и могла быть просватана. Пробы с иголкой девочки начинали в возрасте 6–7 лет. Тогда же старшие женщины (обычно бабушка) показывали, как разминать шкурки мелких животных, выкраивать и подбирать по цвету кусочки меха, ткани (сукна). Первыми изделиями девочек 9–10 лет были складные матерчатые игольники, комбинированные (из меха и ткани) мешочки, одежда для кукол. Длительной подготовки требовала выделка оленьих «лбов» и особенно камусов, столь широко использовавшихся в быту (для обуви, рукавиц, мягкой утвари, оклейки лыж). Приготовлением пищи, однообразной по ассортименту, у кетов обычно занимались старшие женщины; девочки-подростки, девушки подключались для разделки рыбы, дичи, но более всего их помощь использовалась при заготовке продуктов впрок. К числу женских работ относилась трудоемкая, требующая больших физических усилий разделка туш копытных, которую женщины у кетов выполняют мастерски, используя один нож (Алексеенко, 1988б).

СВАДЕБНЫЕ ОБРЯДЫ

Семейно-брачные отношения у кетов в их развитии отражает терминология (система) родства (Дульзон, 1959б. С. 87–96; Алексеенко, 1967. С. 157–162). Брак у кетов был моногамным, патрилокальным. Экзогамные нормы сохранялись устойчиво еще во второй половине XX в. Брачный возраст раньше определялся в 16–18 лет для жениха и 15–16 лет для невесты. Отклонения обусловливались социальными причинами (прежде всего недостатком трудоспособных женщин). Бывали случаи сватовства малолетних, при которых девочка начинала жить в семье будущего мужа с 10–12 лет; между супругами могла быть значительная возрастная разница (чаще всего невеста оказывалась старше жениха), так как родители могли долго не выдавать замуж дочь, труд которой использовался в домашнем хозяйстве.

Вопрос о браке детей обсуждали коллективно все старшие родственники семьи, но решающее слово оставалось за мужчинами (отец, его старшие братья). Мать (вдова) иногда самостоятельно решала судьбу сына или дочери без согласия братьев отца, но это вызывало осуждение: Желание молодых учитывалось в последнюю очередь. Нарушение экзогамии строго осуждалось. Дуальная организация нашла свое яркое проявление и в самой свадебной обрядности, главными этапами которой являлись сговор и собственно свадьба (Долгих, 1952а. С. 25–34; Алексеенко, 1967. С. 163–166; 1980в. С. 50–55).

Сговор (сватовство), как и сама свадьба, прежде проводился в наиболее свободный от хозяйственных работ период лета, когда семьи собирались большими стойбищами на енисейских песках для участия в ярмарках и сугланах, выполнения коллективных шаманских церемоний и т.д. Семья жениха подкочевывала к стойбищу, где жила семья избранной девушки, проделав для этого иногда значительный путь. Центральным моментом сговора был обряд с котлом. Старшие женщины из семьи жениха (обычно жены его старших братьев) наполняли подарками (шкурки белок, платок, иногда платье) большой медный котел, дужка которого предварительно была заменена сплетенной из разноцветных лоскутков веревкой — «косой», и относили в чум невесты. Поставив его у входа, они молча возвращались к себе. Если родители невесты были против, то, не вынимая подарков, котел переворачивали вверх дном. По другим данным, котел мог принести и сам жених. Невесте он должен был бросить платок; если она его не возвращала, предложение считалось принятым. Из фольклора известен вариант, в котором согласие на брак выражалось в том, что девушка не убирала свою вытянутую ногу, через которую юноша, войдя в чум, должен был переступить.

После обряда с котлом в семью невесты шли старшие мужчины и старшие женщины из семьи жениха и обращались к собравшимся родственникам отца невесты с просьбой отдать в их семью девушку. Обязательным в этой церемонии был мнимый отказ родственников невесты, уход и повторное (до трех раз) возвращение сватов. В разговоре принимали участие одни мужчины, они состязались в красноречии, уговорах, предлагали свою цену (кит) за невесту. Отец жениха и его старшие братья договаривались между собой о доле каждого в выкупе (иногда — еще до сватовства). Цену невесты составляли беличьи шкуры, продолжавшие играть роль денежного эквивалента (наряду с деньгами) до начала XX в. Сговор мог происходить за два-три года до самой свадьбы. В это время семьи жениха и невесты могли жить рядом или разъехаться, чтобы встретиться вновь перед самой свадьбой. Пушнину, передаваемую в качестве цены невесты, снова относили в котле старшие женщины из семьи жениха, постепенно увеличивая число шкурок до оговоренного количества. Затем назначался день свадьбы.

Этот день начинался мытьем головы жениха и невесты (по некоторым данным — только невесты). Юноше заплетали волосы в одну косу. Девушке расчесывали волосы, заплетали по-женски в две косы и вплетали женское затылочное украшение. Есть данные, что орнамент на украшении (бисер, вышивка подшейным волосом оленя) когда-то определял принадлежность к той или иной семье (или родовой группе). Жених и невеста надевали новый суконный халат котлям. Невесту наряжали старшие родственницы жениха. Невесте при этом предписывалось изображать сопротивление: она вырывалась из рук женщин, протестовала. Голову девушки покрывали платком (чтобы было закрыто все лицо) и вели, тоже как бы против ее воли, на берег, где на выбранном месте уже находился жених. Их сажали рядом (невесту слева) на специально изготовленную новую берестяную тиску так, чтобы лица были обращены на восток. Обряд мог происходить и в жилище (при меньшем стечении народа). Молодых накрывали большим платком, который потом засовывали за передний шест чума. Все присутствующие рассаживались по обе стороны от молодых двумя полукругами. Один полукруг составляли кровные родственники жениха и все другие лица, относящиеся к одной с ним родовой половине. Другой полукруг составляли родственники невесты и все гости, относящиеся к родовой половине ее отца (Долгих, 1952а. С. 24).

Брак освящал шаман, а при его отсутствии — бангóс (колдун, провидец). Действия их при этом были схожи. Шаман был в обычной одежде, специальными в его одеянии могли быть обувь и нагрудник, а из атрибутов он имел только колотушку. Действия его символизировали единство новобрачных: «чтобы были одним телом», шаман связывал косы жениха и невесты; трижды обходил их по часовой стрелке, как бы замыкая в единый круг — «чтобы были как один человек». Наговор при этом он сопровождал подражанием крику кукушки. Обычным было гадание о судьбе путем подбрасывания колотушки возле молодых и их ближайших родственников. О результате гадания — долголетии, благополучии, детях — шаман рассказывал потом присутствующим, оставляя самих молодоженов в неведении.

По окончании церемонии молодых разводили: невесту вели в чум жениха, жениха — в чум родителей невесты. Жених, войдя в жилище невесты, должен был отдать несколько белок ее сестре (этим он выкупал волосы своей жены), несколько шкурок он оставлял на том месте, где она раньше спала (выкуп ее места). Волосы имели особое символическое значение в свадебных обычаях кетов. В сказках девушка, живущая далеко от юноши, который захотел взять ее в жены, узнает о его решении по появлению на переднем шесте чума волос жениха. Она сравнивает их со своими и отсылает жениху прядь собственных волос. Тот в свою очередь поступает так же и окончательно решает, подходит ли ему невеста.

Угощение делали в складчину и не только в жилище родителей жениха и невесты, но и в других чумах стойбища. Затем устраивалось состязание сородичей жениха и невесты в стрельбе из лука, перетягивании на палке и другие игры, в которых обе партии имели возможность потягаться друг с другом. По окончании обряда молодая возвращалась в чум своих родителей и жила там еще три дня. В эти дни обязательным было избегание молодоженов. По истечении срока за новой невесткой приходили старшие родственники ее мужа (чаще — его отец) или он сам и окончательно уводили ее к себе.

В качестве приданого женщина приносила в семью мужа свою одежду и обувь, лыжи, постельные принадлежности, утварь, а также выделенную ей часть общего имущества отцовской семьи; сюда могли входить ручные нарты, лодка-долбленка, оленьи шкуры и камусы, а иногда и сами олени; в обычае кетов, владевших оленями, было закреплять новорожденных оленят за детьми (Кривошапкин, 1965. С. 139–143; Алексеенко, 1963. С. 70–76; 1967. С. 166–168; 1988б. С. 12–20).

ПОХОРОННЫЕ ОБРЯДЫ

Сведений о похоронном обряде и способах погребения у кетов до XIX в. немного (Долгих, 1961. С. 102–112; Алексеенко, 1967. С. 195–209; 1980б. С. 159–165). Наиболее ранние свидетельства о способах захоронения у кетов, возможно, следует искать в фольклоре. На давность воздушного способа указывает мифологический сюжет о посланном на землю сыне Еся, научившем людей «неправильному» ритуалу погребения — в земле, вместо того чтобы держать человека в течение 7 дней на помосте-лабазе (у В.И.Анучина — завернутым в травы и подвешенным к дереву), в результате чего прежде бессмертные люди стали умирать (Анучин, 1914. С. 5). Для XVIII в. имеется единственная информация о погребении в земле шамана («кудесника») в устье р. Дубчеса. Однако быть вполне уверенным, что речь идет о кетах, нельзя (Долгих, 1961. С. 667). На этой территории с кетской топонимикой жили селькупы (выходцы с Кети и Тыма), тунгусы и особая группа смешанного с кетами аборигенного населения, известного под названием «юги» (Алексеенко, 1975. С. 211–222). Учитывая эти данные, а также сведения о существовании двух способов захоронения (в земле и воздушного) у других енисейскоязычных народов XVII в. и групп, формирование которых происходило с участием кетоязычных компонентов или в зоне кетской топонимики (Долгих, 1961), можно допустить наличие обоих этих способов у кетов в XVII–XVIII вв. Для XIX — начала XX в. известны те же два способа погребения — в земле и воздушное, но последнее сохранялось уже как специфически детское или шаманское.

Наиболее распространенным было захоронение в земле. Тело покойного укладывали в могильную яму (до 1,5 м глубиной) на двух широких досках — расколотых пополам кедровых стволах. По бокам, в ногах и изголовье имелись поставленные на ребро доски; они стояли поперек могилы. На них опирались концами две продольные доски покрытия, являвшиеся как бы крышкой гроба. Таким образом, гроб представлял собой ящик из несбитых досок и плах. Над лицом покойного укреплялась поперечная дощечка, концы которой входили в выемки в боковых стенках, предохранявшая голову от повреждения. Доски покрытия обертывали берестой (тиской) или ее стелили поверх досок; иногда тиской покрывали покойного, а доски закрепляли на некотором расстоянии от гроба с помощью поперечин.

Обычным было положение умершего на спине головой на восток, с вытянутыми вдоль туловища руками. Встречались погребения, в которых покойный был уложен непосредственно на дно неглубокой ямы, а на расстоянии 40–50 см над ним имелось покрытие из продольных плах. Наконец, обнаружены захоронения почти на поверхности земли. Труп в таком случае был закрыт тиской и завален сверху уложенными в ряд жердями. Б.О.Долгих (1961) отметил для XX в. погребение в гробу, изготовленном по типу, заимствованному у русских, а В.И.Анучин (1914. С. 12) упоминает обычай хоронить в сломанной ветке (лодке-однодеревке) или нартах.

Воздушный способ захоронения известен у кетов в двух вариантах: в пне срубленного дерева и на помосте (лабазе). Первый вариант к началу XX в. сохранился исключительно в качестве детского, хотя для середины XIX в. он отмечен как общий (Третьяков, 1869. С. 391–392; Долгих, 1961. С. 106). В пне срубленного дерева хоронили младенцев грудного возраста (до появления зубов). На месте захоронения (оно могло находиться в тайге недалеко от стойбища или поблизости от других могил) заранее срубали толстый ровный кедр (реже сосну) на высоте груди человека (на высоте 1,5 м — Долгих, 1961. С. 105). С восточной стороны в пне вырубали нишу. В ней помещали ребенка — преимущественно вертикально, лицом к ближайшей реке или головой вниз, лицом в глубь ниши (т.е. на запад). Нишу закрывали отделенной частью пня и обвязывали прутьями ольхового дерева. Поблизости на сучке хвойного дерева подвешивали берестяную колыбель. Захоронение на деревьях, видимо, имеет древние традиции. Следы его можно усмотреть в широко распространенном обычае подвешивать на деревьях послед, а также мертворожденных (их заворачивали в бересту и подвешивали на сучке кедра). Отметим обычай хоронить в дупле кедра кости важных промысловых животных (с целью их возрождения), церемонию погребения изображения медведя по окончании «медвежьего» праздника и т.д.

Относительно захоронения на лабазе имеются лишь немногочисленные сведения. В литературе об этом способе погребения упоминается лишь в статье Б.С.Семенова (1919. С. 101). До начала XX в. этот способ сохранялся среди самой южной (вороговской) группы кетов. Сургутихинские и елогуйские кеты сообщали о нем как о захоронениях шаманов согласно заранее высказанному желанию (шаманов хоронили и в земле). Из опросных сведений известно, что при погребении на лабазе соблюдали ту же ориентацию головой на восток, покойника обертывали берестой (или укладывали в несбитый ящик и покрывали сверху берестой). Снимок такого погребения сделан Н.К.Каргером в конце 1920-х годов (МАЭ. Кол. 1268–218); гроб заменял выдолбленный ствол.

Погребение покойного у кетов сопровождалось комплексом обрядов, связанных с представлениями о смерти, загробном мире, самим умершим, его отношением к людям и т.д. (Алексеенко, 1976б. С. 96–105). Живой человек в воззрениях кетов являет собой обязательное единство двух половин: видимой и невидимой. Видимая — это собственно тело. Человека, лишенного второй, невидимой рядовым людям половины ул’вэй (ульвей / ульвэй), называли «половинный человек». Из практического опыта было известно, что потеря крови, прекращение дыхания или работы сердца сопровождает гибель животного, человека. Однако в сознании эти явления выступали не как причина смерти живого организма, а только как признаки или следствие. Кеты полагали, что ульвэй появляется у ребенка тогда, когда он начнет ходить самостоятельно (захоронения детей такого возраста были одинаковы с погребением взрослых — в земле), до того она «общая с материнской». Ульвэй представлялась маленькой точной копией своего хозяина. Она считалась вполне материальной: как и сам человек, его ульвэй имела тело, кости, мысли и т.д. Человек и его ульвэй находились в непосредственной взаимосвязи (Алексеенко, 1976б. С. 99–101).

Причин, вызывающих болезнь, по представлениям кетов, могло быть несколько. Одна из них — вредное воздействие материального предмета или особого существа, злого духа, попавшего в тело. Однако в большинстве случаев причину болезни и смерти связывали не с телом, а с состоянием ульвей, ее гибелью, когда она попадала к Хоседам (главный персонаж отрицательного начала, олицетворение севера и северо-западной стороны). Если же человек сгорал, замерзал или кончал жизнь самоубийством, считалось, что его ульвэй попадала не к Хоседам, а к другому персонажу кетского пантеона — Биссымдесь. Ульвэй утонувших становилась добычей Ульгуся.

Ульвэй избранных людей Хоседам иногда не губила, а «возвращала назад». Этими представлениями осмыслялся обряд заместительной инкарнации. «Возвращенная» ульвэй являлась родным умершего во сне в виде его самого и таким образом изъявляла о желании продолжать жизнь. Изготовляли антропоморфную фигуру (воображаемое тело), ульвэй получала свою вторую половину и образовывался данол’с (дангол’с), который воспринимался как живой человек (изображение передавалось по наследству). Ему изготовляли одежду и снабжали необходимыми предметами — курительные принадлежности (трубка, кисет, спички), оружие (лук и стрелы) и т.д. Дангольс считался не просто членом семьи (его кормили, одевали), но и ее покровителем: он защищал своих владельцев, помогал в промысле и т.д. (Алексеенко, 1971а. С. 271–274). Сведения о том, что ульвэй умерших могут превращаться в злых литысь, получены у суломайских кетов (Крейнович, 1969д. С. 241). В других информациях литысь выступают как злые существа, враждебные людям, но не обнаруживают при этом прямой связи с представлениями об ульвэй. В ряде информации «мир литысь» совпадает с «миром мертвых» и конкретным местом погребения.

Материал о загробном мире также не однозначен. С одной стороны, это место реальных захоронений, с другой — воображаемый мир на северо-западе, в низовьях Енисея. Общей тенденцией помещать мир мертвых в низовьях реки обусловливался и выбор места для захоронений (берег реки, всегда ниже по отношению к стойбищу, где жил умерший). С этими представлениями связан запрет везти покойного в направлении вверх по течению, а также ориентация самих захоронений, размещение оставленных у могилы вещей.

Кеты считали, что нужно обеспечить умершего всем необходимым для последующей загробной жизни: огнем для его костра, одеждой, необходимой утварью, средствами передвижения и т.д. И в загробном мире умерший должен был жить «среди своих». Этим обусловлено стремление хоронить поблизости от могил ранее умерших родственников. Существовало представление, что в мире мертвых все происходит «наоборот». Именно этим объясняли обычай запахивать одежду на покойном на правую сторону, разбивать и ломать предметы, оставляемые у могилы. В загробном мире все это должно было принять свою «правильную» форму и состояние.

Шаман участвовал в церемонии погребения, как и другие рядовые сородичи и соседи. Специальных камланий в связи с погребением не производилось (за исключением обряда отпускания ульвэй, осуществлявшегося через некоторое время).

Хоронили умерших поблизости от реки (от 200 м до 1 км от берега) на возвышенных местах, ярах. Если человек умирал зимой далеко в тайге, то его оставляли на лабазе, а весной отвозили и хоронили в нужном месте. Больших кладбищ в конце XIX в. не было. Обычно на местах захоронений имелось 3–5 могил, встречались и единичные погребения. Места погребений выбирали в стороне от кочевий, стойбищ, исключения представляли захоронения маленьких детей; они могли быть и поблизости от охотничьих дорог, жилья, что, впрочем, не исключало и расположения их поблизости от могил взрослых. Кеты объясняли это тем, что умершие дети в отличие от взрослых не опасны для живых людей.

Покойник находился в своем жилище до трех дней. О смерти человека можно было сразу узнать, так как его нарты ставили передком на запад (обычно у жилища нарты поворачивали на восточную сторону). Народный этикет включал и другие правила поведения, целью которых было смягчить стресс при неожиданном известии о смерти близкого человека.

Умершего на закате, особенно пожилого человека, старались похоронить как можно быстрее. Его обмывали, одевали в новую (или лучшую) одежду. На рукавах, полках одежды, носках обуви ножом делали разрезы, спарывали пуговицы. Лицо закрывали распущенными волосами (мужчины, как и женщины, носили длинные волосы) или покрывали платком. Весь этот обряд исполняли непременно представители иного рода, чем умерший. Покойник лежал слева от входа, головой к двери Все время до похорон умершему ставили пищу, набивали табаком трубку, разговаривали с ним. В день похорон одежду натягивали так, чтобы голова оказалась под проймой левого рукава, а полки сшивали. Хоронили обязательно днем. Перед выносом из жилища дети, прощаясь, перешагивали через ноги умершего справа налево (Долгих, 1961). Выносили труп через дверь ногами вперед (Третьяков, 1869 С. 391–392). Дверь жилища при этом перегораживали поставленной наклонно палкой. Покойника протаскивали под палкой, а присутствующие перешагивали через нее (этим как бы разгораживали дорогу живых и мертвых), палку затем рубили.

К месту захоронения покойного доставляли на нартах (зимой), в лодке, несли не руках. Кеты сообщали также о специальных носилках, на которых несли умершего но подробные данные об этом отсутствуют. По пути никто из участников похоронное процессии не должен был оглядываться назад. Около могилы прежде всего разводи ли костер, «кормили» огонь, бросая в него кусочки пищи, табак, чай. Огонь зажигали, по объяснениям информаторов, для того чтобы умерший не приходил потом за ним к живым сородичам. Копали могилу (непременно с запада на восток), вытесывали доски и т.д. обычно люди из чужого рода. Строго соблюдали ориентацию: покойника укладывали головой на восток. Кеты объясняли, что при таком положении против умершего находится западная сторона, куда и должен направиться человек после смерти. Согласно обычаю старший в семье мужчина хоронил умершего ребенка.

Около захоронения взрослых на деревьях развешивали одежду умершего, на могиле и около нее оставляли его личные вещи (лук, ружье, котел, чайник и т.д.), нарты ставили передком на западную сторону. Все оставленные предметы предварительно портили (пробивали дно в котле, отделяли приклад у ружья, рубили копылья нарт и т.д.). Некоторые мелкие предметы (чашки, блюдца, табакерки) укладывали непосредственно рядом с телом (чаще всего в ногах) или бросали поверх покрытия гроба.

На месте захоронения, как правило, поминок не устраивали. Оленные кеты около захоронения забивали личного оленя умершего. Мясо, шкуру, камусы раздавали всем присутствующим, кроме семьи умершего и близких родственников. На Курейке при похоронах разрубали левую половину туши оленя на семь частей и бросали их в сторону заката, куда, считалось, уходит человек. Остатки туши раздавали. Голову оленя отрезали и надевали на кол у могилы. При отсутствии оленей кеты иногда забивали и погребали с покойным его собаку (Кривошапкин, 1865. С. 143).

Уходя от захоронения, не оглядывались. Последний в процессии должен был положить поперек тропинки палку, как бы преграждающую возвращение умершего к людям. Если последним шел человек из другого экзогамного подразделения, рода, то палку можно было не класть, он сам своим присутствием выполнял ту же роль преграды. Оставшиеся в стойбище не имели права смотреть на возвращающихся с похорон.

В память умершего устраивали угощение. Прежде чем войти в жилище, участвовавшие в похоронах мыли руки, перешагивали с целью «очищения» через огонь (поджигали в чашке жир), окуривали себя зажженной берестой. Через несколько дней жилище, где умер человек, покидали, и семья откочевывала на новое место. Родственники еще некоторое время в знак траура носили самую старую одежду со споротыми украшениями, вдова длительный срок ходила с расплетенными волосами. Обычай запрещал много плакать, звать умершего. На места захоронений специально не ходили, если же случалось оказаться поблизости от них, то разводили костер, «кормили» огонь, оставляли хлеб, сахар, табак и т.д. Особого поминального цикла не было. В соответствии с представлением, что в добытом медведе являлся умерший родственник, устраивали поминки умершим, если долго не убивали зверя (чтобы покойники не обижались и приходили гостить).

Погребения шаманов в земле отличались от обычных только тем, что их хоронили иногда поблизости от родовых священных мест (холай), если же шаман умер очень далеко, к холай свозили и оставляли там (зарывали у комля лиственницы) только костюм и другие его атрибуты. Бубен при этом продырявливали, а с одежды спарывали подвески (их сохраняли). На могиле шамана ставили развилку, а на шестах — изображения его духов в виде вырезанных из дерева птиц. Если считали, что шаман был плохим и «портил» людей, то ему старались вырыть как можно более глубокую могилу. К местам, где были захоронены шаманы, относились со страхом, избегали их. Утонувших хоронили отдельно, непременно на берегу (но не на возвышенном месте). Священнослужители требовали хоронить крещеных кетов по христианскому обряду на поселковых кладбищах. Однако это исполнялось лишь изредка. В целом у кетов, в том числе и у числившихся христианами, до начала XX в. сохранялись традиционные способы погребения и погребальный обряд, однако некоторые их детали свидетельствуют о влиянии христианского обряда — обычай ставить на могиле (в ногах) крест (Алексеенко, 1979. С. 82–85. ЦГАРУ. Ф. 1726. Оп. 1. Д. 9. Л. 124; Д. 2. Л. 16).

Глава 7

Дата добавления: 2015-06-04