Слово и понятие

Теория критики языка (Sprachkritik) так же стара, как и раз­мышления о языке вообще. Она гласит, что язык всегда и по необходимости остается позади мышления. Потому что мышление нацелено на истину, а слова относятся ко многим отдельным язы­кам и приводят нас в лучшем случае к некоторой немецкой, английской, французской истине и никогда к собственно ис­тине (die Wahrheit). «Rem tene, verba sequentur»^**, — говорил еще древний Катон [13], и еще многие после него советовали обра­щать больше внимания на дела, чем на слова. Принять во внима­ние эту рекомендацию в нашем столетии решило даже языкозна­ние. «Слова и вещи» — это формула лингвистического метода, ко­торый, похоже, особенно подходит при изучении диалектов. «Меньше слов, больше вещей» — так следует понимать эту форму­лу. Исследователь диалектов чувствует себя уверенней с матери­альным воплощением плуга, нежели с различными словами, с по­мощью которых эта вещь обозначается в отдельных диалектах. Отсюда развивается особая ветвь языкознания, так называемая наука именования (ономасиология). Ее методологический прин­цип: переходить от вещей к словам. Вещи — во-первых, слова — во-вторых. В науке именования языкознание разочаровалось в себе самом.

Но наука именования только в области конкретных предме­тов постигает то, что в мире разума уже давно стало очевидно, а именно существование комплекса

неполноценности у языкозна­ния перед другими гуманитарными и естественными науками, но прежде всего перед логикой и математикой.

Собственно говоря, неприлично обращать на слова больше внимания, чем на мысли, и необходимо, наконец, провозгласить логос, а предосудительные отдельные слова (Wörter) спрятать за более представительной связной речью (Worte), если хотеть быть принятым в качестве со­беседника. Что же такое слова? Ницше писал: «Различные языки при сопоставлении показывают, что от отдельных слов никогда не добьешься ни истины, ни какого-либо адекватного ее выраже­ния: в противном случае не существовало бы столько языков»[14]. Так что же такое, наконец, языки? Они называются естественны­ми языками, и они так же естественны, как естественны незакон­ные дочери. Незаконно даже высказываться в их пользу. Чтобы избежать лжи в естественных языках, необходимо отказаться от них и образовать искусственные языки. Так поступает логика и так поступает математика. Кондильяк ясно говорит, на что он надеется: «Алгебра представляет собой хорошо построенный язык, и это единственный такой язык: ничто там, по-видимому, не произвольно»[15]^*.

Использование искусственного языка в логике и математике стало настолько само собой разумеющимся, что если «популяри­затор» логики или математики отказывается от него, то это вызы­вает сенсацию.

За всем этим стоит широко распространенное в науке убеж­дение, что

слова — это лишь несовершенное облачение для мыс­лей, устаревший национальный костюм. Лучше его снять, он только мешает. Вещи существуют для того, чтобы слова затем возникли сами: это правило действует также и в том случае, когда вещь является понятием. Если в языкознании то тут, то там обнаруживается, что было бы своевременно создать понятийный словарь, в котором слова были бы упорядочены по предваритель­но данным разделам некой всеобщей понятийной системы, то это лишь методический вывод из существующего с незапамятных времен малодушия языкознания.

Однако естественные языки не должны стыдиться своей при­роды. В них не меньше истины, чем в языке логики пли матема­тики. Это сразу видно, если мерить языки их собственной мер­кой, а не заимствованной у специальных языков других наук. Слова не изменяют мыслей хотя бы только потому, что мы гово­рим совсем не изолированными словами, а предложениями или текстами. Таким образом, если слова должны быть сопоставле­ны с понятиями, то необходимо потребовать, чтобы они сравни­вались в адекватных условиях, а именно в тексте. Тогда мистика понятий действительно растает как дым.

Что же такое, собственно говоря, понятия? Прежде всего, по­нятия не есть нечто особенное. Мы сталкиваемся с ними каждый день и используем их каждый день. Тот, кто болен, сталкивается с понятием «жар» (Fieber); тот, кто стоит перед судом, имеет де­ло с понятием «присяга» (Eid); тот, кто занимается химией, зна­ком с понятием «катализатор» (Katalysator). Место понятий — это прежде всего язык науки. Для понятий, как теперь считает­ся, совершенно несущественно, что здесь они случайным образом выражены тремя немецкими словами: Feiber, Eid, Katalysator; с таким же успехом их можно было бы выразить английскими сло­вами: fever, oath, catalyst; или французскими словами: fiévre, serment, catalyseur. Так же как диалектологи указывают на плуг и тем самым получают различные слова, ученые могут указать на свои понятия и с их помощью получить их обозначения в раз­личных языках. То, что вообще, смотря по обстоятельствам, су­ществуют различные обозначения для одного понятия, считается злом и источником возможных недоразумений. Более того, это принципиальный источник научных ошибок. Поэтому наука заинтересована в том, чтобы по возможности нормировать обозна­чения понятий в отдельных языках.

Она делает это, возводя гре­ческие или латинские слова в ранг нормы и рекомендуя их от­дельным языкам для обозначения научных понятий. Таким образом, получается, например, что слова Fieber, fever, fievre, а также Katalysator, catalyst, catalyseur похожи друг на друга по своему звуковому облику. Разумеется, было бы лучше, говорят нам, если бы обозначения были совершенно одинаковыми, так же как знак «х» математического языка везде одинаков. Однако со времен Вавилона языки различны, и надо видеть, как люди справ­ляются с несовершенством естественных языков — истинным conditio humana^*. Выбор нормы действует повсеместно, чтобы уменьшить разрушительное воздействие этого несовершенства.

Все эти аргументы, как бы часто их ни повторяли, не могут служить возражениями против справдивости языков. Все это не основание для того, чтобы усматривать в научных понятиях неч­то особенное, к чему слова отдельных языков стремятся как к недостижимому идолу и никогда его не достигают. Нет таких по­нятий, которые существовали бы раньше отдельных языков. На­против, понятия — не что иное, как слова, а это всегда означает: слова отдельного языка. Однако это слова, значение которых осо­бым образом препарировано. Как это происходит, мы сейчас подробно рассмотрим. Примером будет служить слово и понятие «Fieber» («жар», «лихорадка»).

Данное слово немецкого языка, как и все остальные слова, существует не для того, чтобы употребляться само по себе. Оно имеет свое нормальное место в текстах. Это может быть предло­жение, в котором речь идет о «лихорадочном поиске» («fieber-hafte Suche»). В этом тексте, как и во всех прочих, значение

слова Fieber детерминируется контекстом до определенного пред­ставления. Врач тут сказал бы: «Разве это имеет отношение к лихорадке! Это не медицинское понятие «лихорадка», которое используется у постели больного». Если бы врача спросить да­лее, чем характеризуется понятие «лихорадка», так, чтобы лихо­радочные поиски ни в коем случае не могли бы быть сюда при­числены, то он сказал бы: «О лихорадке говорят тогда, и только тогда, когда температура тела превышает 37 °С». Этот ответ пора­дует и исследователя семантики. Он подтверждает то самое, что хотелось бы видеть подтвержденным для всех слов, а именно: нормальное их место — в предложении. Предложения являются также дефинициями. И поскольку научные понятия образуются дефинициями, и только дефинициями, то исследователь семанти­ки прежде всего считает, что понятия возникают с помощью предложений, и только предложений. Понятиями должна зани­маться семантика текста, а не семантика слова. Дефиниция — это контекст для понятия. Понятия имеют статус не изолированных слов, а слов в тексте.

Но в тексте слова не имеют (растянутых, неопределенных, социальных, абстрактных) значений, а имеют (ограниченные, точные, индивидуальные, конкретные) представления. Это отно­сится и к понятиям. Но с одним существенным ограничением, вытекающим из природы дефиниции. Существует много форм де­финиций, но нас это не должно сейчас занимать [16]. Все дефини­ции имеют — с семантической точки зрения — то общее, что речь идет о сравнительно коротком тексте. Большей частью это— предложение, например: Лихорадка — это температура тела выше 37°C. Лишь одно это предложение важно для определения ста­туса немецкого слова Fieber как медицинского понятия. Все ос­тальные контексты и ситуации, в которых могло бы использо­ваться понятие, в отличие от него несущественны. Для слов по­вседневного языка, напротив, важен весь контекст и, кроме того, ситуация. Хочется выразиться как можно яснее и сообщить собе­седнику именно то, что ему здесь и сейчас необходимо знать. Я должен использовать слово огонь только в беседе, причем в однозначной ситуации, тем самым с помощью контекста и ситуа­ции я добиваюсь детерминации значения слова огонь до некото­рого представления, которое нельзя превзойти по точности. Та­ким мы должны представлять себе пожар, на который падает взгляд слушателя.

Точность слова, полностью детерминированного контекстом и ситуацией, оставляет далеко позади точность каждого понятия, даже самого безукоризненного с точки зрения естествознания. Понятия — это те же слова, но не полностью детерминированные.

Детерминация значения слова до представления имеет здесь ме­сто, но в ограниченном размере. Потому что детерминирующий контекст относительно невелик, а детерминирующая ситуация per definitionem^* исключается. Следовательно, понятие — это слово, остающееся в подвешенном состоянии между полюсом значения и полюсом представления. Его понятийная ценность не является ни абсолютно строгой, ни абсолютно нестрогой, од­нако она, безусловно, имеет некую степень строгости или нестрогости, целесообразную для научного употребления.

Именно между полюсами значения и представления находит­ся скользящая шкала, которая простирается между значе­ниями ‘растянутый’ и ‘ограниченный’, ‘неопределенный’ и ‘точ­ный’, ‘социальный ’и ‘индивидуальный, абстрактный я конкрет­ный’. Контекст и ситуация — это регуляторы, с помощью которых мы можем поместить на этой шкале любое слово. Повседневная речь, в которой имеется большое количество ситуативных детер­минантов, находится обычно на полюсе представления или очень близко от него. Имена собственные, так же как и обычные слова, находятся очень близко от полюса представления и

имеют поэто­му большую детерминативную силу. Слова на титульном листе книги, которые не знают никаких ситуативных детерминантов и часто либо вовсе не имеют при себе контекста, либо он очень скуден, напротив, находятся на полюсе значения или поблизости от него. (Только чтение книги придает недостающую контекст­ную детерминацию и снимает напряжение с титула). Понятия, в зависимости от способа и искусности дефиниции, помещаются где-нибудь в середине этой семантической шкалы, по большей части ближе к полюсу значения, чем к полюсу представления. Ведь они должны обеспечивать не только индивидуальные, конкрет­ные, точные, ограниченные случаи, но и быть применимыми в об­ласти науки. Тем самым больной ребенок, который говорит врачу: «У меня очень высокая температура (досл. Fieber)», при­дает этому слову с помощью контекста и ситуации такое точное представление, какого понятие «Fieber» в научном тексте иметь не может, да и не должно, так как это слово призвано быть уни­версальным научным термином. Может случиться, что позже это понятие, будучи применено к единичному случаю (наш больной ребенок), станет более детерминированным, например, текстом истории болезни, и тогда оно сдвинется ближе к полюсу пред­ставления, но для свойств слова Fieber как понятия это считается несущественным.

Понятия находятся не перед языком в мышлении (уж не знаю, как там оно уродилось независимым от языка), а внутри языка, точнее: в некотором конкретном языке, а еще точнее: в предложениях этого языка. Они более строги, чем изолированные слова, и менее строги — по большей части, — чем обыденные сло­ва в текстах и ситуациях. Их относительная строгость оказалась пригодной в науке.

Но не имеют ли понятия курсовой стоимости, которая выхо­дит за границы конкретного языка? Как совмещаются они с тем, что сами являются словами конкретного языка? Все становится на свои места, если за громкими словами не забывать текст. Не­мецкое слово Fieber имеет некоторое значение. У английского слова fever другое значение. А у французского fievre — третье. Обмен идеями в науке, которая принципиально интернациональ­на, был бы крайне труден, если бы ученые объяснялись изоли­рованными словами. Однако они говорят предложениями и бла­годаря содержащемуся в них контексту получают счастливую возможность поместить различные значения слов Fieber, fever, fievre на нормированной семантической шкале так, что фиксиро­ванная ценность (Wert) будет во всех языках одинаковой. По­добное происходит с помощью дефиниции, которая с семантиче­ской точки зрения может быть представлена как нормированный и нормирующий контекст слова. Немецкие, английские, француз­ские слова вполне могут различаться — ведь как понятия, эти слова, частично детерминированные коротким контекстом дефи­ниций, идентичны. При этом они, не переставая быть словами конкретного языка, привязаны к определенному контексту и по­ка имеют одну и ту же понятийную ценность. Я считаю (и уже говорил это выше), что понятия не есть нечто особенное. И к истине они не ближе, чем другие слова. И мысли обнаруживают не лучше, чем другие слова. Они превосходят другие слова толь­ко своей целесообразностью при использовании в интернацио­нальной научной дискуссии.

Однако понятия ни в чем не уступают другим словам. Утвер­ждение Шпенглера «Понятия убивают бытие» [17] настолько же ложно, как и дополнительное утверждение «Слова маскируют мышление».

Дата добавления: 2015-06-04