Против иконоборцев

«Quod absit omnino», — говорил Августин, взвешивая мысль о том, что образная речь во всех своих проявлениях, возможно, от­носится к сфере лжи. Мы соглашались с ним, хотя он это реше­ние почти никак не обосновывал. Теперь мы должны и можем сказать несколько слов по этому поводу, после того как будут объяснены семантические предпосылки.

Лишь немногие открыто упрекают метафору — как в дальней­шем мы будем говорить обо всех видах языковых образов — в лживости. Однако имплицитно этот упрек слышится очень часто. Особенно в науке, по-видимому, насаждается глубокое недоверие к метафоре, и время от времени на сцене появляются иконобор­цы, которые притворно утверждают, что они хотели бы очистить язык науки от всех метафор, и все стало бы хорошо, и истина, наконец, увидела бы свет. «Comparaison n'est pas raison»^*; мета­форы — это переносная (uneigentliche) речь, так говорят они, а наука хочет сказать истинное (Eigentliche) истинным же (eigentliche) языком. Научные мысли могут быть только затуманены или совершенно искажены метафорами. Серьезный ученый пишет без метафор. Чем больше его язык удален от языка, угодного музам, тем «научнее» его вклад в познание.

Мы знаем их всех, этих иконоборцев я развлекающихся угрюмцев. Если бы они были хоть хорошими учеными! Но изгнать метафоры означает не только вырвать все цветы на пути к ис­тине, но и лишить самого себя транспортного средства, позволяю­щего сократить путь к ней. Не только нельзя писать без метафор, без метафор нельзя думать. И вообще то, что метафоры навер­няка менее точны, чем другие слова, — это болтовня, нуждающая­ся в обосновании. Семантика должна сказать здесь свое слово.

Я возвращаюсь к различию между значением и представле­нием. Значение, которое имело бы слово как нечто отдельное, де­терминируется контекстом до представления говорящего и входит в целое смысла. Это принципиально важно и для метафоры, а следовательно, для любой формы языкового образа. Метафоры сделаны из слов. Поэтому они повинуются основным законам се­мантики. По метафорам можно даже еще лучше понять, чем по другим словам, что голая семантика слова, не дополненная семан­тикой текста, в лучшем случае дает лишь полуправду. Потому что слово само по себе никогда не может быть метафорой. Слово огонь, подуманное совершенно без контекста и ситуации, есть нормальное слово, значение которого известно. Только с помощью контекста это слово может стать метафорой. (Разумеется, контекст, как и везде, может также замещаться ситуацией.) Огонь страсти — вот что было бы метафорой, если нам угодно остано­виться на этом слове в качестве примера. Очевидно, речь идет уже не об огне в физическом смысле слова, а о некотором имеющем особую природу способе проявления страсти. Что же здесь, соб­ственно, изменилось? Получило ли слово огонь, став метафорой, иное значение?

Нет, этого мы не хотим сказать. Значение слова всегда одно и то же, независимо от того, употребляется ли оно как метафора или нет. Но если метафора вообще в качестве условия своего су­ществования должна иметь контекст, то тогда для нее действи­тельна не семантика отдельного слова, а семантика слова в тексте с игрой в детерминацию между полюсами значения и представ­ления. Детерминация не уничтожает значение слова, а ограничи­вает его. В принципе то же самое происходит и в том контексте, который делает слово метафорой. Он тоже детерминирует слово, как это делает всякий контекст. Но он детерминирует его особым способом. Если обычный контекст детерминирует слово внутри его значения, то детерминация при метафорическом контексте происходит вне значения. Таким образом возникает напряжен­ность между значением и вне его лежащим представлением. Эта напряженность составляет очарование метафоры.

Сказанное может быть еще более уточнено, если поразмыш­лять над основными понятиями теории информации. Информа­ция означает сокращение возможностей. Всякое значение явля­ется информацией, поскольку оно исключает некоторые из ранее представленных возможностей. И детерминация с помощью кон­текста является информацией, потому что она исключает неко­торые из возможностей значения. Но с точки зрения отдельного слова понятие информации имеет два измерения. Первое его измерение относится к миру, который — являясь всеобъемлющей возможностью — хочет стать языком. Языковой знак, прозвучав, информирует нас о том, что из этой всеобъемлющей возможности уже исключено. Между тем второе измерение направлено на слишком ожидаемые языковые знаки коммуникативной последо­вательности. Теоретически любая возможность порядка слов фак­тически ограничена, если первое слово уже прозвучало. Многие слова теперь стали более пли менее невероятны для коммуника­тивной последовательности. Их уже не ожидают. Это тоже сокра­щение возможностей, правда, не достоверное, но вероятное. Для языка даже эта предварительная информация об ожидаемой де­терминации является реальностью. Тем самым, со словом огонь связано ожидание детерминации, которое — в общих чертах — мо­жет быть описано так: далее речь будет идти, вероятно, о пожа­рище, о пламени, о свете, руинах, пепле пли тому подобном. Мы ожидаем детерминацию в определенном направлении, которое указано нам пучком ассоциаций. (Если бы мы должны были разо­брать искаженный текст, в котором читалось бы только слово огонь, наше искусство расшифровки развивалось бы сначала в указанном направлении.)

В большинстве случаев наше ожидание детерминации не при­водит к разочарованию. Так, например, когда мы слушаем Эрихто в «Классической Вальпургиевой ночи»: «Бивачные костры, пары кровавые. И вкруг огней причудливые зарева»^*, мы находим, что контекст подходит к слову огонь; нечто вроде этого действитель­но ожидалось. Но если вместо этого разговор из области вокруг слова огонь перескакивает в совсем другую сферу, которую нель­зя предусмотреть заранее, наше ожидание детерминации обма­нуто. «Какой огонь струится в жилах! Какой пылает в сердце жар!» Мы были настроены на несколько иное, правда, еще неоп­ределенное представление, нежели то, которое здесь фактически восстанавливается из контекста. Мы должны пересмотреть наше ожидание и немножко поколебать нашу теорию вероятностей. Здесь находится метафорическая напряженность, которая, впро­чем, тем больше, чем меньше действительная детерминация от­стоит от ожидаемой детерминации. Однако сильная метафориче­ская; традиция, именно такая, как в образе «пламя любви», смяг­чает метафорическую напряженность.

С метафорой, следовательно, неизбежно связан обман. Но яв­ляется ли этот обман видом лжи? Наверняка нет. Потому что речь здесь идет только об обмане ожидания, а следовательно, в прямом смысле о разочаровании, а не об обмане. Мы уже брали правдоподобие в качестве достоверности и были вспугнуты из спокойного ожидания. Но если метафорическая детерминация происходит вне нашего первоначального направления ожидания, это все равно соответствует действительности, и метафорическое представление столь же ограниченно, точно, индивидуально и кон­кретно, как и всякое другое представление. В этом пункте мета­форы вообще не отличаются от других слов в текстах.

Нет никаких оснований не доверять метафорам. Они отличают­ся от других слов в тексте только одной маленькой особенностью, и эта особенность не ставит их вне общей диалектики значения и представления. Поэтому не имеет никакого смысла говорить, что слова являются истинными, а метафоры — неистинными. До тех пор пока у слов нет контекста, их нельзя считать ни истин­ными, ни неистинными; они являются, главным образом, инструк­циями по ожиданию.

Лишь когда значения слов детерминирова­ны контекстом, можно вообще ставить вопрос об истинности или неистинности. Но тогда уже это почти излишне. Можно, конеч­но, сказать, что от слова истинный следует ожидать определенного направления детерминации, и это ожидание затем может испол­ниться или не исполниться. Но условие однозначной коммуни­кации всегда исполняется; в противном случае язык не мог бы позволить себе метафоры. С помощью метафор можно выражать мысль столь же ясно и строго, как и всеми другими словами. Нельзя утверждать, что образная речь подобна милой, но в це­лом бесполезной цветастой скатерти, набрасываемой на толщу истинности. Метафоры так истинны, как можно только желать. Их нельзя заменить прямыми выражениями; и даже если когда-нибудь представится такая возможность, этого не следует делать, ибо тогда истинность будет заменена неистииностью. Перифраза всегда слабее, чем то, что перефразируется. Всякие слова могут нам подойти, если мы хотим употребить их в тексте: и те, что находятся в ожидаемом контексте, и те, что в неожиданном, со­здающем метафоры.

Следовательно, метафору нельзя обвинять во лжи. Язык не лжет нам, и мы не лжем, когда говорим образно. Наши мысли сле­дуют друг за другом искренними независимо от того, формируют­ся ли они из нормальных слов или из метафор. Поскольку мы всегда образуем их как тексты, то тот же контекст, который со­здает метафоры, гарантирует нам также, что метафоры совпадут с представлением говорящего. Пока достижим полюс представ­ления, речь однозначна в той мере, в какой это угодно говорящему.

Дата добавления: 2015-06-04