Аналитика 52 страница

Но в том-то и дело, что в своей «вине» герои произведений Кафки как будто и не спешат признаться.

Йозеф К., так прямо и недоумевает: кто мог инсценировать начавшийся судебный процесс (ему хоть и оставили свободу передвижений, но находился-то он «под следствием»)? И как-то совсем даже ирреально, пытаться искать правды в суде. (Кстати, вот тут как раз и кроется ключ к пониманию «тайны» -- заложенной в подсознании -- Кафки. Ведь уже, как будто бы, и все члены суда,-- и даже совсем незначительные клерки, да и, как помним, и чуть ли не их жены,-- знают о начавшемся процессе. И даже с вероятностью знают, – именно знают, а не «догадываются» о его предполагаемом, суд то еще не состоялся, решении. Т. е. -- приговоре. Но вот как бы никто из них,-- за попытками скрываются лишь только попытки,-- не может ни предрешить судьбу Йозефа К., ни – хотя бы – направить его к человеку – по сути, своему же коллеге,-- «отвечающему» за инсинуацию «дела». Дела, которое, заметим, при желании вполне можно и закрыть. Кафка как будто бы сам периодически намекает на «призрачность» правосудия.

Но вот тут как раз, и кроется начало заретушированной автором разгадки – Франц Кафка, как будто бы, и сам не хочет, не верит в то, что это можно все так просто разрешить. А значит, в какой-то мере, мы должны говорить о нежелательности для самого Кафки, столь быстрого разрешения «загадочности бытия». И уже, как таковой, «ответ» – ему и не нужен. Ведь, почти абсолютно «все» -- можно «разложить по полочкам»; и тогда – наряду с открывающейся правдой – будет ясен и очевиден результат).

И, как будто, и землемер К., и Йозеф К., да и тот же Карл Россман с Георгом Бендеманом (и от Грегора Замзы мы словно все время ожидаем того же), уже находятся на пути к цели (а цель – это истина, ответы на поставленные вопросы). Но в момент, когда финал словно и приближается,-- Кафка (словно «опомнившись»), – вновь до невероятности, «запутывает» сюжетные нити романа. И уже в отблеске наслаиваемой друг на друга композиции, мы вместе с главными героями, внезапно понимаем, что все действительно (вновь) запуталось до неузнаваемости.

Но вот уже в отличие от героев произведений Кафки (а ни К., ни Йозеф К., ни Карл Россман, ни Грегор Замза – не смиряются, словно не замечая лабиринтного тупика прежних ходов, с маниакальной настойчивостью пытаясь отыскать новые пути, и совсем не замечая, что все их действия служит, не иначе как, лишь только для оправданности самого движения: движения – для движения), мы начинаем понимать, что для Кафки и не может быть иного варианта. И уже здесь, наряду с его неверием в достижение истины,-- скрывается и опасение «прекращение страданий». Ибо если только прекратится «подпитка» его чувства вины, – то уже и исчезнет она, эта самая вина. А значит, все и «прекратится».

И уже тогда все это может означать, что, быть может, и жизнь тогда придется строить несколько иначе (в согласии с уже новыми позициями)?

Но как раз подобного, Кафка допустить никак не мог. Да и, вероятно, сидящий в глубине его подсознания страх (рождающий иной раз самые настоящие кошмарные ужасы),-- не позволял ему «остановится».

И тогда уже, вынужден был Кафка пускать в новые «путешествия» своих героев; поддерживая в своем бессознательном огонек чувства вины; именно того чувства вины, с которым теперь не только «вынужден» был жить, но и уже именно которое, для него, собственно, и означало жизнь.

И, быть может, не было на свете силы, способной заглушить это все разгоравшееся и разгоравшееся пламя. Ибо иначе, означало бы сие, – что «наконец-то», найден некий универсальный способ. А раз так, – то все грозило бы перейти в иную плоскость (измерения?); что почти неминуемо, для Кафки означало бы -- появлением какой-то новой (и совсем иной, непривычной) природы кошмара. («Стимулирование», которого, в какой-то мере, выполняло,-- и поддерживало, – «чувство вины». От него, кстати, вполне можно и отталкиваться в попытке как неких, порой достаточно абстрактных, интерпретаций, так и, быть может даже в большей мере, разрешения внутриличностного конфликта. Как, впрочем, и конфликта с внешним миром).

И все же, вероятно, Кафка не был бы Кафкой, если бы ежедневно, ежечасно, ежесекундно не «оправдывал» подобные мучения своих героев – «правдивостью» своей жизни.

И тогда уже он, словно, совершенно искренне -- сам себя «загонял в угол»; испытывая на себе (в гораздо еще большей, гиперболической степени) все то, что позже «получали» (по частицы души каждому) его герои.

А ведь именно чувство вины было нитью, связующей большинство поступков Франца Кафки.

И тогда уже, сама жизнь, – находилась в прямой зависимости от чувства вины.

И, быть может, все случавшиеся с ним неудачи в личной жизни (и в первую очередь, конечно же, отношения с немногочисленными возлюбленными,-- многих из которых могло бы и не быть, если бы все благополучно разрешилось с Фелицией Бауэр), все эти его помолвки и расторжение оных, так или иначе, свидетельствовали лишь о том, что Ф. Кафка, как будто бы, и боялся уж так лишиться…ощущения у себя этого чувства вины.

И уже почти ни при чем здесь было одиночество. Да и что одиночество?! Одиночество было лишь как непреложное следствие… следствие – вины. Ибо, ощущая на себе постоянное давление «груза ответственности» за совершаемые поступки (и оттого мучаясь от этого еще больше), Кафка, как бы, и не пытался «выправить» ситуацию; словно опасаясь, что тогда уже (в этом случае), исчезнут причины – вину подкрепляющие. А значит уже, как будто, и не в чем будет себя корить! Но как раз это… это было для Кафки… слишком бы непривычно…

Дата добавления: 2015-06-04