История всемирной литературы 17 страница. Новаторским был замысел «энциклопедии» — с высоты передовой мысли века охватить все области знания, мужественным было намерение реализовать этот замысел в

Новаторским был замысел «Энциклопедии» — с высоты передовой мысли века охватить все области знания, мужественным было намерение реализовать этот замысел в годы, когда полицейский аппарат и церковная цензура яростно преследовали любое отклонение от официальной догмы.

Дидро виртуозно сочетал смелые атаки с тактикой обходных маневров, искусно пользовался намеками, аллегориями, политические истины облекал в такие формулы, которые были слишком абстрактны, чтобы к ним придраться, и все же достаточно ясны, чтобы имеющий уши услышал.

Выход каждого тома наталкивался на сопротивление церковников — недовольны были и католики, и янсенисты, теологи забывали о всех разногласиях перед лицом их общего врага.

В 1752 г. первые два тома были запрещены Королевским советом, ибо в них найдено было «много положений, стремящихся уничтожить королевскую власть, укрепить дух независимости и возмущения и своими темными и двусмысленными выражениями заложить основы заблуждений, порчи нравов и неверия». Характеристика достаточно точная со скидкой на терминологию и с той поправкой, что «двусмысленность» ряда статей была вынужденной. С большим трудом издателям удалось добиться возобновления работы над «Энциклопедией».

Тяжелые последствия повлек за собой выход седьмого тома (1757). Поводом послужила статья «Женева», вызвавшая негодование церковных кругов. Автор ее, Д’Аламбер, с большим одобрением писал о простоте образа жизни протестантских священников, причем эта идеализация была явно заострена против пороков католического духовенства и против вмешательства церкви в общественную жизнь. К тому же Д’Аламбер одобрял самые догматы протестантского вероучения. В итоге правительство аннулировало разрешение на издание «Энциклопедии» и запретило продажу вышедших томов. Статья «Женева» вызвала разногласия и в лагере энциклопедистов. Своей смелостью она

115

смутила М. Гримма; Ж.-Ж. Руссо полностью порвал с Дидро и отказывался от дальнейшего сотрудничества. Его возмутило в статье другое: рекомендация Д’Аламбера создать в Женеве театр, что, по мнению Руссо, было дурным советом, направленным против добрых нравов женевцев. Д’Аламбер не выдержал напряжения борьбы и покинул редакцию. Дидро один продолжал, несмотря на преследования, свои усилия по завершению издания.

Идейные битвы эпохи находили многообразное отражение в бурно развивавшейся периодике этих лет. Начиная с 40-х годов число различных журналов особенно быстро увеличивается. Среди изданий, пропагандирующих просветительские взгляды, следует отметить «Энциклопедический журнал», издававшийся Пьером Руссо. Журнал выходил с 1756 по 1794 г. сначала в Льеже, потом в Буйоне; не раз подвергался запрещению. Журнал воздерживался от прямой поддержки материализма и атеизма, в качестве центральной задачи выдвигал проведение реформ в рамках существующего политического режима. Однако даже при таких умеренных позициях он выполнял немаловажную роль. Пьер Руссо считал, что цель издания совпадает с целями «Энциклопедии» — содействовать развитию человечества, откликаясь на требования времени. В журнале печатались рецензии, пропагандирующие сочинения Вольтера, Дидро, Д’Аламбера. Журнал выступил в защиту Жана-Батиста Робине, когда его стали преследовать за книгу «О природе».

«Энциклопедический журнал» имел своих корреспондентов в Англии и Германии. В 1758 г. П. Руссо писал секретарю Прусской Академии наук Самуэлю Формею: «Я прошу вас привлечь в нашу партию всех тех, кто с вами связан. Надо создать лигу и для наступления и для обороны».

Формы пропаганды просветительских идей были разнообразны. Одной из таких форм являлся рукописный журнал, рассылаемый избранному кругу лиц. Впервые форму рукописного журнала избрал в 1747 г. аббат Рейналь, его опыт продолжил Мельхиор Гримм (1723—1847), дипломат, занимавший важные посты при разных европейских монархах, и литератор, близко стоявший к кругу энциклопедистов. Широкую известность приобрел рукописный журнал М. Гримма «Литературная, философская и критическая корреспонденция» (1753—1793), тираж его составлял 15 экземпляров (довольно много для рукописного издания), а его подписчиками состояли Екатерина II, короли Польши, Швеции, герцогиня Саксен-Гота и некоторые видные вельможи при европейских дворах. Самый замысел «Корреспонденции» Гримма был порожден иллюзией просветителей, полагавших, что важнее всего заразить новыми идеями тех, кто владеет властью и способен, хотя бы частично, осуществить просветительскую программу.

Расчет был и на то, что именные корреспонденции привлекут к себе внимание не только непосредственного адресата, но и приближенных. В своем журнале Гримм помещал многие произведения просветителей, прежде всего Дидро («Салоны», «Жак-фаталист», «Монахиня», «Сон Д’Аламбера» и многие др.), тем самым делая их известными нередко задолго до публикации. В рецензиях, отзывах о спектаклях, обзорных критических статьях Гримм обнаруживал меткость оценок, независимость и оригинальность суждений, тонкий вкус. Все это сделало его журнал (в котором охотно сотрудничали Дидро, Рейналь, г-жа д’Эпине, Вольтер и многие др.) замечательным памятником своей эпохи.

Более действенной формой просветительской пропаганды было распространение «крамольных» сочинений, изданных за пределами Франции, главным образом в Голландии, или помеченных как иностранные издания. Ныне не поддающееся учету огромное количество брошюр и книг, написанных, как правило, безвестными авторами, обладало огромной взрывчатой силой. Идеи Вольтера и энциклопедистов получили как бы новое обличие, изложенные в популярной занимательной форме, подчас более дерзкой, чем у самих философов. Вольтер сам нередко скрывал свое авторство под разнообразными псевдонимами, даже приписывал свои сочинения другим авторам. Но еще чаще появлялись сочинения, которые приписывались Вольтеру, хотя он не имел к ним никакого отношения; более того, смелостью содержащихся в них идей они превосходили все то, что мог написать Вольтер. Как справедливо отмечал советский исследователь запрещенной литературы XVIII в. Л. Гордон, «реальный Вольтер был менее вольтерьянцем, чем созданный молвой легендарный Вольтер».

Так, Вольтеру некоторое время приписывали роман Анри Жозефа Дюлорана (1719—1793) «Кум Матье, или Причуды человеческого разума» (1765), структура которого, выбор героя и даже особенности стиля отдаленно напоминали «Кандида». Вместе с тем «Кум Матье», как и все творчество Дюлорана, представляет совершенно особую линию во французской литературе XVIII в. Бескомпромиссная, дерзкая, не признающая никаких авторитетов критика существующих порядков, идеологии, морали отражала у Дюлорана настроения низов общества, а в известной мере и деклассированных

116

элементов. В этой критике самые смелые идеи просветителей сочетались с такими суждениями, которые существенно колебали иллюзии, связанные и с разумом, и с «естественной природой». Это разрушение иллюзий нередко перерастает у Дюлорана в открытый цинизм — автор стремится эпатировать не только высшее общество, но и широкие круги третьего сословия.

Таким образом, во Франции во второй половине века происходит процесс не только консолидации, но и размежевания сил прогресса. Если в 50-е годы множество фактов свидетельствует о стремлении к объединению крупных сил — философов, ученых-естествоиспытателей, правоведов, писателей — во имя общих целей разоблачения феодальной идеологии, то в эти же десятилетия обнаруживается разный подход к тому, как достигнуть этих целей, отражающий неоднородность самого третьего сословия, поднимающегося на борьбу. Дидро не во всем был согласен с Гельвецием, а когда появилась «Система природы» Гольбаха, Вольтер выступил с опровержением его атеистических идей. Не принимая взглядов Гольбаха, он писал: «Идея бога необходима, как законы». Существовало множество вопросов, по которым Ж.-Ж. Руссо спорил и с Вольтером, и с энциклопедистами.

Однако главный рубеж в идейной борьбе тех лет проходил между просветителями и их противниками. Идеи Просвещения встречают сопротивление не только со стороны властей, дворянства и церкви. Выходили книги, брошюры, направленные против Вольтера и энциклопедистов, велась ожесточенная полемика на страницах периодических журналов.

Одним из энергичных и талантливых противников просветителей был критик Эли Катрин Фрерон (1718—1776), издатель журналов «Письма о некоторых современных сочинениях» (1749—1754) и «Литературный год» (1754—1776). Последний из них был довольно популярен, и тем самым полемика между Фрероном и просветителями стала достоянием широких кругов читателей.

Среди сотрудников журнала большую активность проявлял Шарль Палиссо де Монтенуа (1730—1814). Позиция его по-своему отражает парадоксы идейной борьбы в середине века. Палиссо не только признавал Вольтера, но и демонстрировал свое преклонение перед ним, а во время революции предпринял издание его сочинений. Однако новые веяния 50-х годов встретили в его лице ожесточенного врага. Он относился с ненавистью и насмешкой к философии материалистов, изданию «Энциклопедии», первым выступлениям Руссо. Он выступил с комедиями-пасквилями: «Кружок, или Оригиналы» (1755) и «Философы» (1760). Обладая весьма скромными литературными достоинствами, эти комедии вызвали, однако, большой шум, ибо их постановка явилась актом острой борьбы между силами реакции и прогресса.

Как и в первой половине века, философия и литература развиваются в тесном взаимодействии. По словам Кондорсе, «прогресс философии и наук расширял и благоприятствовал успехам изящной литературы, а последняя служила для популяризации наук и философии». Материалистическое объяснение природы сложно и опосредованно сказывалось на развитии искусства и литературы, стимулировало художественную мысль в поисках трезвого, не замутненного никакими предрассудками объяснения событий, поступков, человеческих характеров.

В середине века просветительский реализм в споре с классицизмом и рококо одерживает внушительные победы. Теоретиком его становится Дидро, который развивает свои идеи на материале всех видов искусства. Он отстаивает принципы правдивости в драматургии и театре, борется за демократизацию сценического героя, прославляет Шардена, еще в 30—40-х годах создавшего правдивые образы простых людей, горячо поддерживает музыкальную реформу Глюка, утверждает просветительский реализм в своем художественном творчестве.

Общий ход общественного развития во Франции отражается в литературе в разных плоскостях. Появляются произведения, смело обличающие существующий порядок, такие, как «Кандид» Вольтера, «Мемуары» и «Женитьба Фигаро» Бомарше, романы и повести Дидро. Но обретаемую просветительской литературой зрелость нельзя оценивать только количеством и художественной ценностью книг, непосредственно обличающих социально-политические порядки в стране. Смелые идеи звучали и раньше, например, в «Магомете» Вольтера. Теперь просветители решают более сложные художественные задачи. Уже сравнение «Монахини» Дидро с антиклерикальными произведениями Вольтера показывает, насколько глубже поставлены здесь все вопросы, насколько сложнее раскрывается трагедия героини. Общество, где церковный фанатизм, бездушие государственных законов и корыстные интересы частных лиц сливаются в единую систему подавления прав человека, находится на таком рубеже, за которым должны неотвратимо последовать перемены.

Новые трудные проблемы, которые выдвигает перед писателями жизнь, не колеблют их веры в будущее, их убежденности в победе разума.

117

Но концепция просветительского оптимизма претерпевает существенные изменения, усложняется, освобождаясь от метафизической прямолинейности, что, например, нашло отражение в «Поэме о разрушении Лиссабона» Вольтера.

В литературе второй половины века картина мира предстает более запутанной и более трагичной — финалы «Простодушного» Вольтера, «Новой Элоизы» Руссо, «Поля и Виржини» Бернардена де Сен-Пьера, «Кума Матье» Дюлорана суровы или даже безрадостны. В «Племяннике Рамо» Дидро ставятся под сомнение уже самые иллюзии просветителей. Беспощадность социального анализа, который осуществляет Дидро, — это новая ступень реализма XVIII в., как и «Исповедь» Руссо, где герой подвергает себя самоанализу, откровенно обнажая такие стороны человеческого сознания, которые еще не были предметом изображения в литературе. Сопоставление этих двух произведений говорит об условности границ между отдельными художественными направлениями XVIII в. — в данном случае между просветительским реализмом Дидро и сентиментализмом Руссо. Оставаясь достаточно последовательным сторонником классицизма, следуя его принципам в трагедиях, идет навстречу требованиям эстетики просветительского реализма в своих поздних произведениях и Вольтер, например в повести «Простодушный». Сложнее и богаче стали взаимодействия французской литературы с другими литературами. Иной характер приобрело английское влияние. Если в первой половине века наибольший интерес вызывали философские идеи (Локк), а также общественный уклад Англии, то теперь пристально оценивается художественный опыт английских писателей: Прево и Дидро восторженно пропагандируют романы Ричардсона.

В то же время возрастает влияние самой французской литературы. Законодательница классицистических вкусов на протяжении многих десятилетий (и для Готшеда, и для Сумарокова), Франция Вольтера и энциклопедистов в середине века становится в авангарде европейского просветительского движения. Широкий резонанс приобретают идеи французских материалистов, эстетическая программа Дидро-драматурга.

В изображении человека и природы литература второй половины XVIII в. испытывала большое влияние руссоистской концепции. Это влияние сказывалось не только в творчестве французских сентименталистов, непосредственных учеников и соратников Руссо, таких, как Мерсье и Бернарден де Сен-Пьер, оно распространялось во всей Европе. Разумеется, национальные условия в каждой стране, идейная позиция того или иного автора определяли особый аспект восприятия концепции «естественного человека»: она по-разному воплощалась в «Коварстве и любви» Шиллера и в «Бедной Лизе» Карамзина.

Понятие «природы» как известной человеческой нормы объединяло Руссо и энциклопедистов, несмотря на острые разногласия между ними. Ведь, в сущности, добродетельный герой мещанских драм Дидро был одним из вариантов «естественного человека», как и герои произведений того же жанра у Седена и Мерсье.

Как известно, Вольтер иронически относился к патриархальным иллюзиям Руссо. Демократические выводы, к которым приходил Руссо в своем учении о естественной предопределенности человека к добру, получали у Вольтера резкую оценку — «философия бродяги». Но нельзя не отметить, что в повести Вольтера «Простодушный» критика существующих порядков ведется также с позиций «естественного человека». Таким образом, понятие нормы — не в эстетическом, а в моральном и социальном плане — постоянно присутствовало в художественной аргументации французских просветителей всех основных направлений: классицизма, просветительского реализма и сентиментализма.

Следует учитывать при этом, что французская литература второй половины века включает и многие явления, лежащие вне Просвещения. Так, традиция рококо в целом противостоит художественным направлениям Просвещения, хотя иногда и выступает в сложном взаимодействии с ними. Традиция рококо находит выражение и в лирике Парни, и в его поэме «Война богов» (1799), и в романе Лувэ де Куврэ «Любовные похождения кавалера де Фобласа» (1787—1790). Но влияние стиля рококо проявляется в этот период и более сложно: рококо не только противостоит реализму Просвещения, но и нередко вступает с ним в союз, который современникам не казался противоестественным. Может быть, наиболее разительный пример этого предлагает французская живопись. Оноре Фрагонар был учеником и Буше, и Шардена. Один из мастеров реалистического портрета, он виртуозно владел приемами, характерными для живописи на галантные темы и равно прославился и психологически точным портретом Дидро, и изящно игривыми «Качелями».

В более сложном соотношении не только с рококо и сентиментализмом, но и со всем комплексом идей, настроений и художественных течений XVIII в. находится творчество маркиза Донатиена-Альфонса-Франсуа де Сада (1740—1814). Его романы («Жюстина, или Несчастья

118

добродетели», 1794; «Алина и Валькур», 1793; «Жюльетта, или Благодеяния порока», 1796, и др.) приобрели сразу же печальную известность откровенностью изображения аморальных сцен, поэтизацией жестокости. Почти все они были написаны в Венсене и Бастилии, где автор провел более 10 лет, осужденный за убийство и преступления против нравственности. Наследие его в художественном плане неравноценно, и такой роман, как «120 дней Содома» (1785), привлекает преимущественно внимание психоневрологов и сексологов.

В буржуазной науке делались неоднократно попытки связать мировоззрение де Сада с главным направлением философской мысли XVIII в., с Дидро и Гольбахом, с духом сомнения и отрицания, утверждавшимся во Франции и якобы нашедшим логическое завершение в цинизме и брутальности де Сада. С комплексом просветительских идей нередко связывают и антиклерикальную направленность его произведений. Между тем сам де Сад подчеркивает свою принадлежность к дворянской элите, а своих программных героев называет либертенами. Подхватывая традицию аристократического либертинажа, он развивает в ней именно те стороны, которые связаны не с оппозицией дворянской фронды XVII в., а с процессом упадка и разложения, стремительно развивавшегося со времен Регентства.

Идеи просветителей, несомненно, хорошо известны маркизу, но в его сочинениях они оказываются как бы перевернутыми, их смысл извращен и дегуманизирован. Так, и в рассуждениях де Сада часто всплывает понятие «природа». Но если просветители обосновывали как вытекающие из самой природы принципы справедливости и морали, то один из героев де Сада, герцог де Бланжи, утверждает, что в природе человека заложены задатки всех преступлений. Но и этого мало. По его мнению, самые понятия справедливости и несправедливости относительны, ибо сильный всегда считает справедливым то, что слабому представляется несправедливым. И если бы они вдруг поменялись местами, то у каждого из них изменилось бы и само понятие права и справедливости. Некоторые немецкие исследователи считают, что это обоснование морали господ и рабов у де Сада в общих чертах предваряет Ницше.

Если природа, по мнению де Сада, зла, и соответственно зло торжествует в обществе, то тем самым под сомнение ставится справедливость провидения. «Бог или сам зол, или же бессилен против зла... — рассуждает преступница Дюбуа в романе «Жюстина». — Поэтому я бросаю ему вызов и смеюсь над его молниями». В отличие от наиболее смелых материалистов-просветителей, приходивших к отрицанию бога во имя Разума, атеизм де Сада антигуманистичен: маркиз не верит в бога, но он не верит и в человека!

Самый жанр романа де Сада внутренне полемичен по отношению к жанру просветительского романа. Это воспитательный роман наизнанку. Формирование личности подменено разрушением личности, общественное призвание человека полностью вычеркивается, и сочинение де Сада превращается в апологию эгоизма и не сдерживаемого никакими рамками патологического гедонизма.

Разумеется, картины, представленные в прозе де Сада, отражают многие реальные черты французского аристократического общества накануне революции. Называют и прямых прототипов многих персонажей его романов. Даже в издевательской трактовке понятия «естественная природа» есть свое рациональное зерно — стремление обнажить несостоятельность просветительских иллюзий (в этом есть даже перекличка с позицией Дюлорана). В каких-то моментах де Сад предвосхищает романтическую критику буржуазного прогресса: он порицает дух предпринимательства, колониальную политику, отвергает даже торговлю, объявляет землю единственным источником национального богатства. В романе «Алина и Валькур» он рисует социальную утопию счастливого общества на одном из южных островов, где царят равенство, простота нравов, отсутствует роскошь и все трудятся на земле. Но всем контекстом своих сочинений маркиз сам опровергает эту утопию. Получивший напутствие в своей литературной деятельности из уст самого Руссо, он откинул самую основу руссоистского гуманизма и неутомимо доказывал, что реальный человек с его порочными наклонностями способен думать только о себе и потому любая социальная утопия остается утопией. Де Сад умер в доме для умалишенных, куда его заключили как «человека опасного и неизлечимого» по указанию Наполеона, не простившего ему памфлета против его первой жены, Жозефины.

Иную форму полемика против просветительской идеологии приобретает в фантастическом романе Жака Казота (1719—1792) «Влюбленный дьявол» (1772). Фантастические сюжеты и образы, условно-сказочную мотивировку можно часто встретить в литературе Просвещения. Достаточно вспомнить лилипутов и великанов Свифта или необычайные ситуации в таких философских повестях Вольтера, как «Вавилонская царевна» или «Микромегас». Но фантастика

119

Казота имеет совершенно другой смысл. Для просветителей она являлась лишь художественным приемом, Казот дает ее всерьез. И Вельзевул со всеми его опасными для героя превращениями не просто условный образ. Автор внушает читателю мысль, что мистические силы обитают где-то рядом и могут в любой момент вторгнуться в жизнь человека. Казот поражает при этом бытовой достоверностью изображения, как бы стремясь придать убедительность и всему тому необычайному, что происходит с героем в самой обыкновенной реальной обстановке. Таким образом, роман «Влюбленный дьявол» полемически противостоит и культу разума просветителей, и просветительской вере в человека, в его «естественную природу».

Казота связывают с новым направлением в литературе XVIII в. — с предромантизмом. Предромантические идеи шли прежде всего из Англии, где они возникли раньше, отражая начавшееся разочарование в буржуазном прогрессе. Во Франции, в обстановке нарастающего революционного кризиса, предромантизм не приобрел заметного веса.

В конце 1750 г. неожиданный резонанс получили работы Поля Анри Малле (1730—1807), казалось бы созданные на специальную историческую тему. Занимаясь историей Скандинавских стран («История Дании», 1758), Малле заинтересовался древней культурой и еще до основного труда опубликовал «Памятники мифологии и поэзии кельтов и древних скандинавов в особенности». Ссылаясь на Монтескье и опираясь на большой опубликованный им материал, Малле утверждал, что Европа многими своими общественными институтами, а также этическими представлениями гораздо больше обязана северным народам, чем Греции и Риму. В частности, Малле привлек внимание к скандинавской мифологии и к памятникам литературы, возникшим на ее основе. Так состоялось открытие нового художественного мира. Характерно, что если в первых семи томах «Энциклопедии» (1751—1757) скандинавские мифы совершенно не упоминались (не было даже статьи на слово «Эдда»), то с VIII тома (1765) новые понятия стали достоянием читателя.

Но значение этого открытия было гораздо шире. Постепенно оно начало оказывать влияние на философскую, историческую и художественную мысль современников, пробудило интерес к прошлому Европы, в том числе к эпохе Средневековья, которая просветителям до сих пор рисовалась только как мрачная эпоха суеверий и невежества. Греко-римская древность переставала быть единственным арсеналом мифологических образов. А публикация в 1777 г. переводов «Поэм Оссиана» Макферсона вскоре познакомила с поэзией, стилизованной под другие художественные образцы. Вместе с переводами из Юнга они вводили во французскую литературу мрачно-меланхолические мотивы, звучавшие как вызов просветительскому оптимизму.

Но развитие разных направлений протекало отнюдь не прямолинейно. В канун революции возрастает роль классицизма, авторитет которого не был подорван, несмотря на критику его принципов.

Необычайный накал идейной борьбы и выдающиеся художественные победы, достигнутые французскими писателями разных направлений, имели огромный резонанс у современников и оказали и продолжают оказывать большое влияние на литературу других стран мира.

«Не только мысль его была революционной, — писал Р. Роллан о Руссо. — Все его творчество было революцией в смысле нового восприятия и выражения человеческих чувств. Оно лежит в основе преобразования искусства последующей эпохи». Эти слова могут быть отнесены и ко многим другим художникам слова и мыслителям этой бурной эпохи.

Конечно, значение французской литературы этих насыщенных событиями и богатых талантами десятилетий отнюдь не сводится к тому, насколько ею были подготовлены художественные открытия последующей эпохи. Вклад Вольтера, Дидро, Руссо, Бомарше не измеряется только ролью, которую они играли в творческом формировании Стендаля или какого-либо другого писателя XIX в. Литературные шедевры XVIII в. сохраняют свое непреходящее обаяние и для современного читателя. Более того, люди XX в. открывают новые грани в наследии Франции XVIII столетия.

119

ВОЛЬТЕР ПОСЛЕ 1749 г.

Вторая половина 40-х годов оказалась в жизни и творчестве Вольтера в известной мере переломной. Первоначально наступает недолгий и ненадежный период его примирения с властями: Людовик XV назначает писателя своим придворным историографом, в 1746 г. его выбирают во Французскую Академию, прусский король Фридрих II делает его своим личным секретарем. Впрочем, подлинного примирения с силами «старого режима» не получилось: Вольтер не прекратил своей острой критики феодально-церковных установлений, обычаев, порядков. Более того, в его творчестве начинался этап наиболее зрелый, связанный с

120

созданием целой серии неумирающих литературных шедевров, и этап самый наступательный и боевой, когда писатель, порвав со своими августейшими покровителями и обосновавшись в Швейцарии, мог позволить себе вступить в открытую схватку с силами феодально-католической реакции. Этот этап совпал с новым периодом в деятельности просветителей, когда лидерство перешло к представителям демократическо-плебейского крыла, к Дидро и Руссо. По сравнению с их радикальными взглядами идейные позиции Вольтера оказались более умеренными. Но это не оттеснило его на задний план, не поставило в тень. Напротив, как раз в это время слава Вольтера стала общеевропейской (например, именно теперь «вольтерьянство» достигло России), а XVIII столетие сделалось «веком Вольтера».

Хотя Вольтер и не разделял некоторых воззрений Дидро, хотя он и спорил со взглядами Руссо, он принял участие в основных начинаниях «философов»: писал для «Энциклопедии» и для «Энциклопедического журнала», сочинял язвительные памфлеты против Дефонтена и Фрерона, обрушивался на иезуитов, на лиц, погубивших Каласа и Ла Барра, и т. д.

В последние три десятилетия своей жизни Вольтер освободился от многих былых иллюзий. Он пересмотрел свое отношение к концепции Лейбница-Вольфа о гармонии между добром и злом, где и зло оборачивается конечным благом, разуверился он и в возможности осуществления просвещенной монархии (его похвалы Екатерине II, с которой он активно переписывался в эти годы, думается, не были вполне искренними).

Глубокое изучение мировой истории, размышления над событиями своего времени, наконец, ряд личных трагедий (в частности, смерть маркизы Дю Шатле в 1749 г.) сделали взгляды Вольтера более трезвыми, но и скептическими. Впрочем, и раньше, как показывает, например, его философская поэма «За и против» (1722), Вольтер не разделял оптимизма Лейбница; он признавал неизбежность зла, но не считал его необходимой ступенькой на пути к добру. В этом отношении знаменательно его замечание в связи с Паскалем (1732): «Зачем делать из нашего существования цепь горя и бедствий? Представить себе свет тюрьмой и всех людей осужденными преступниками — это мысль мизантропа; думать, что мир есть место вечного веселья, — это заблуждение мечтателя; знать, что земля, люди, звери таковы, каковы они должны быть по порядку провидения, есть признак мудреца».

Своей «Поэмой о разрушении Лиссабона» (1756), как и более ранней «Поэмой о естественном законе» (1752), Вольтер развивал традиции классицистической оды и сатиры с их акцентом на столкновении противоречивых мнений, с их обостренной проблемностью. Поэма Вольтера — произведение совсем не описательное, хотя она и посвящена событию яркому и, если угодно, в высшей степени живописному, хотя поэт и наполняет ее беглыми зарисовками последствий ужасающего стихийного бедствия:

Спешите созерцать ужасные руины,
Обломки, горький прах, виденья злой кончины,
Истерзанных детей и женщин без числа,
Разбитым мрамором сраженные тела...

(Перевод А. Кочеткова)

Вольтер не ставит перед собой цели последовательно рассказать о землетрясении (как он отчасти сделает это в «Кандиде»), он даже не хочет передать впечатление от катастрофы. Его задача — осмыслить ее с философской точки зрения и недаром поэма имеет подзаголовок: «Проверка аксиомы: «Все благо»». В противовес Лейбницу, который прямо назван в строках произведения, Вольтер приходит к выводу, что зло не является составной и необходимой частью гармонического устройства мира, что оно нередко торжествует, что оно не подвластно человеческому сознанию и не зависит от воли Провидения. Деизм писателя получает в лиссабонской катастрофе новое подтверждение: творец Вселенной не вмешивается в ее судьбы, не может предотвратить моря бедствий.

Но Вольтер приходит не только к признанию неизбежности зла, отражающего неодолимые и далеко еще не познанные законы природы, но и к активному противоборству со злом, коль скоро речь идет о человеческом обществе. Борьбу с деспотизмом и религиозным фанатизмом Вольтер вел не только в своих острых памфлетах, посвященных процессам Каласа, Ла Барра и др., не только на страницах «Философского словаря» (1764) и сопутствовавших ему трудах, но и в своих исторических сочинениях, в которых наметился переход от старой, классицистической к новой историографии.

Дата добавления: 2015-06-04