Паразиты сознания 1 страница

Рубрика «Зарубежная фантастика», Автор: Колин Уилсон

===========================================================================

Colin WILSON

Mind Parasites

(c) by the author, 1968

Паразиты сознания

перевод - Сергей Фролов

журнал "Сверхновая американская фантастика",

в номерах 5,6 за 1994 и 1,2 за 1995,

Москва, НИЦ "Ладомир".

(предыдущие переводы на русский язык - Н.Коптюг, г.Нальчик; А.Швабрин,

журнал "Сибирские огни".)

OCR, spellcheck - Constantine Vetlov, [e-mail], http://www.keen.ru

15.X.1999

===========================================================================

Колин УИЛСОН

ПАРАЗИТЫ СОЗНАНИЯ

Августу Дерлету, подсказавшему идею

этой книги

"Прежде, чем я умру, я должен найти

способ поведать об одной сокровенной

тайне, о которой я еще не говорил -

нет, речь пойдет не о любви и не о

ненависти, и не жалости или презрении,

а самом дыхании жизни, которое

врывается в наш мир свирепым потоком из

неведомых далей и привносит с собой

безграничный ужас хладнокровной мощи

нечеловеческих сущностей..."

Бертран Рассел

(из письма к Констанции Маллесон,

1918 г. опубликовано в книге

"Мое философское развитие")

Мы не приносим извинения за то, что посвятили весь третий том

"Кембриджской Истории Атомного века" публикации этого важного

документа, известного под названием "Паразиты сознания", автор -

профессор Гилберт Остин.

"Паразиты сознания" - документ, смешанный по своей структуре,

он состоит из различных записок, магнитофонных записей и

письменного изложения бесед с профессором Остином. Его первое

издание в объеме вдвое меньшем, чем нынешнее, было осуществлено

вскоре после исчезновения профессора Остина в 2007 году, но еще до

того, как экспедиция капитана Рамзая обнаружила "Палладу". В то

время документ состоял в основном из записей, сделанных по просьбе

полковника Спенсера и магнитофонных материалов, хранившихся в

библиотеке Лондонского университета под номером 12-ХМ. В следующее

издание 2012 года были включены расшифровка стенографической

записи, сделанной 14 января 2004 года Лесли Первизоном, выдержки из

двух статей Остина, написанных для журнала "Историкал Ревью" и его

предисловие в книге Вайсмана "Исторические размышления".

В новом издании сохранен прежний текст в полном объеме, а также

включены новые данные из так называемого "Досье Мартинуса", долгие

годы хранившегося у миссис Остин и ныне переданного во Всемирный

Исторический Архив. Редакторы указали в сносках[1] источники,

откуда были взяты различные разделы документа, и использовали пока

что не опубликованные автобиографические записи Остина, сделанные

им в 2001 году.

Ни одно из изданий "Паразитов сознания" не претендует быть

истиной в последней инстанции. Нашей целью было лишь изложение

событий в форме связаного рассказа. Там, где мы сочли нужным, были

добавлены выписки из философских работ Остина и небольшая выдержка

из предисловия к книге "За что мы благодарны Эдмунду Гуссерлю",

изданной Остином и Райхом. По мнению редакторов, данное изложение

событий ставит перед собой целью доказать их собственную точку

зрения, изложенную ранее в работе "К разгадке тайны "Паллады",

однако стоит подчеркнуть, что это не было для них главным. Они лишь

пытались издать все относящиеся к этой истории материалы и уверены

в том, что эта цель будет достигнута лишь тогда, когда

Северо-Западный университет дополнит настоящее издание публикацией

"Полного собрания сочинений Гилберта Остина".

Г.С. и В.П.

Колледж Св. Генриха, Кембридж, 2014 г.

(Этот раздел написан под редакцией Г. Ф. Спенсера на основе

магнитофонных записей д-ра Остина, сделанных им за несколько месяцев до

исчезнования.)

В такой запутанной истории, как эта, нет определенной начальной точки,

так что вряд ли я смогу последовать совету полковника Спенсера: "Начни

сначала и продолжай до конца". Как раз с самого начала события тяготели к

бессвязности. Пожалуй, лучше всего просто рассказать мой вариант истории

борьбы с паразитами сознания, а остальное я оставлю на суд историков.

Лично моя история началась в тот самый день 20 декабря 1994 года, когда

я вернулся домой после собрания в Мидлсексском Археологическом Обществе,

где я прочел лекцию о древних цивилизациях Малой Азии. Вечер получился

живым и вдохновляющим - нет большего удовольствия, чем выступать на темы,

близкие твоему сердцу, да еще и перед внимательной аудиторией. Добавьте к

этому прекрасный ужин, завершившийся превосходным кларетом урожая 1980

года, и вы поймете, в каком приподнятом настроении я возвращался в свою

квартиру в Ковент-Гарден.

Зайдя в прихожую, я услышал сигнал телескрина, однако едва я подошел к

нему, как сигнал прекратился. Включив блок, фиксирующий звонки, я

обнаружил, что звонили из Хемпстеда, а по цифровому коду абонента

догадался, что это был Карел Вайсман. 23.45 - поздновато, да и спать очень

хочется - я решил перезвонить ему с утра, однако, раздеваясь перед сном, я

почувствовал себя неуютно. Мы с Карелом очень старые друзья, и он частенько

названивал мне в позднее время - просил найти для него что-нибудь в

Британском Музее, где я нередко провожу свое утро. Но сейчас какая-то

неясная внутренняя тревога не давала мне покоя; я подошел в халате к

телескрину и набрал его номер. Ответа долго не было. Я уже было собрался

дать отбой, как на экране появилось лицо его секретаря:

- Вы слышали новость?

- Какую? - спросил я в ответ.

- Доктор Вайсман мертв.

Я настолько был ошеломлен, что пришлось присесть. Собрав остатки

разбегающихся мыслей, я спросил:

- Откуда же я мог слышать?

- Об этом сообщили все вечерние газеты.

Я сказал, что только вошел в дом.

- Да я вижу, - ответил он. - Я весь вечер пытался дозвониться к вам. Вы

не могли бы приехать к нам прямо сейчас?

- Но зачем? Чем я могу помочь? Кстати, как самочувствие миссис Вайсман?

- Она до сих пор в шоке.

- Да как же это случилось?

Бомгарт ответил, не меняя выражения лица:

- Он покончил с собой.

Помню, что я тупо смотрел на него несколько секунд, а затем взорвался:

- Что за чушь?! Это же невозможно!

- К сожалению, в этом нет никаких сомнений. Пожалуйста, приезжайте

поскорей.

Он собрался отключить контакт. Я заорал:

- Вы что, с ума меня решили свести? Да что там произошло наконец?!

- Он принял яд. Это все, что я знаю. Но в письме он велел связаться с

вами как можно быстрей, так что приезжайте. Мы все очень устали.

Я вызвал геликэб и принялся одеваться, поминутно повторяя в оцепении,

что этого не может быть. Карела Вайсмана я знал лет тридцать еще со

студенческих дней в Уппсала[2]. Он был во всех отношениях замечательным

человеком - умным, проницательным, терпеливым, обладал огромной энергией и

подвижностью. Этого не может быть. Такой человек никогда не пойдет на

самоубийство. О да, я, конечно, слышал, что мировая статистика самоубийств

увеличилась с середины века в пятьдесят раз и что иногда с собой кончают

люди, от которых этого совсем не ждешь. Однако известие о том, что Карел

Вайсман покончил жизнь самоубийством, равносильно сообщению о том, один

плюс один равно трем. В этом человеке не было ни единого атома

саморазрушения. При любых обстоятельствах он был меньше всего неврастеником

и наиболее целостной личностью из всех, кого я знал.

Интересно, могло ли это быть убийством? А вдруг его убил агент

Организации Центральноазиатских сил? Мне приходилось слышать и не такое -

во второй половине восьмидесятых годов политическое убийство превратилось в

точную науку. Вспомним гибель Хаммельмана и Фуллера - пример того, что даже

ученые, работающие в сверхсекретных условиях, не могут чувствовать себя в

безопасности. Однако Карел - психолог, и, насколько я знаю, он никоим

образом не был связан с правительством. Основные его доходы поступали от

огромной промышленной корпорации, которая платила ему за разработку

способов борьбы с конвейерным неврозом[3] и за исследования в области

общего подъема производительности.

Бомгарт уже ожидал меня на крыше, куда приземлилось такси. Как только

мы остались одни, я тут же спросил:

- А может быть, это убийство?

- Конечно, не исключено, но пока нет оснований для этой версии. В три

пополудни он удалился к себе в кабинет поработать и просил, чтобы его не

беспокоили. Окно у него было закрыто. Я просидел в приемной два часа. В

пять его жена принесла чай и обнаружила его мертвым. Он оставил письмо,

написанное от руки. Яд принял из стакана, который сполоснул в раковине.

Через полчаса я убедился, что мой друг действительно покончил с собой.

В противном случае его убийцей должен быть Бомгарт, во что я никогда не

поверю. Как истинный швейцарец, Бомгарт отличался умением владеть собой, но

даже он был настолько подавлен и находился в таком смятении, что невозможно

было представить себе, какой актер способен симулировать такое состояние. С

другой стороны, осталось письмо Карела. Со времени изобретения Помроем

электронно-сравнительной машины подделка подписей стала одним из редчайших

преступлений.

Покинул я этот дом скорби в два ночи, так и не поговорив ни с кем,

кроме Бомгарта. Своего мертвого друга я не увидел, да и не особенно

стремился к этому, зная, до чего ужасны лица погибших от цианистого калия.

Эти таблетки он достал у одного душевнобольного пациента буквально вчера.

Само по себе письмо оказалось весьма странным - в нем ни слова

сожаления по поводу добровольного ухода из жизни. Написано оно было

дрожащей рукой, но в довольно ясной форме. В нем он объявлял о том, какая

часть имущества должна отойти сыну, а какая - жене. Он также просил меня

стать его душеприказчиком и заняться судьбой его научных бумаг, упоминал о

той сумме денег, которая полагалась мне, а также о тех деньгах, что могут

понадобиться для публикации его работ. Мне дали фотокопию - оригинал

забрали полицейские, - но и по ней было видно, что письмо подлинное. На

следующее утро электронный анализатор подтвердил это.

Да уж, более чем странное письмо: три страницы, написанные с очевидным

спокойствием. Но почему он просил связаться со мной немедленно? А может,

стоит поискать разгадку в его бумагах? Бомгарт уже подумал об этом варианте

и целый вечер перебирал их, однако не нашел ничего, что бы оправдывало

поспешность Карела.

Основаная масса документов касалась его работы в Англо-Индийской

Компьютерной Корпорации - в них разобраться было под силу лишь

представителям фирмы. Среди остальных бумаг - множество работ по

экзистенциальной философии, трансакционизму Маслова[4] и прочее. Была там и

почти законченная рукопись книги об использовании психоделических

наркотиков.

Вот в ней-то и должен быть ключ к разгадке, решил я.

Еще в Уппсала мы с Карелом часто обсуждали проблемы смерти, границ

человеческого сознания и многое другое. Я даже делал доклад о "Египетской

Книге Мертвых", которая в оригинале называется "Ру ну перт эм хру", что

значит - "Книга движущихся при свете дня". Больше всего меня заинтриговали

символ "ночь души" и все опасности, подстерегающие бесплотный дух во время

ночных странствий в Аментет[5].

Однако Карел упорно советовал мне изучить "Тибетскую Книгу Мертвых",

отличавшуюся от египетской как небо от земли, а затем сравнить их обе. Ныне

любой студент знает, что "Тибетская Книга" является документом буддистов,

религиозная традиция которых не имеет ничего общего с древнеегипетской.

Сравнивать эти две книги мне показалось пустой тратой времени, занятием для

изощренного педанта. Однако Карел добился своего и зажег во мне

определенный интерес к самой "Тибетской Книге", о которой мы проговорили

немало вечеров. В ту пору психоделические наркотики были почти недоступными

- благодаря нашумевшим книгам Олдоса Хаксли об его опыте с мескалином они

стали откровением для наркоманов[6]. Впрочем, мы нашли статью Рене

Домаля[7], где он описывает сходные эксперименты с эфиром. Домаль окунул

носовой платок в эфир, а затем приложил его к носу. Как только он потерял

сознание, его рука опустилась, и он пришел в себя. После этого он попытался

описать собственные видения в состояния эфирного наркоза. Эти записи

страшно заинтересовали нас. Главная мысль Домаля не отличалась от вывода,

сделанного многими мистиками: несмотря на то, что он был "без сознания",

его собственные переживания казались намного реальней опыта обыденной

жизни.

Как бы мы с Карелом ни отличались друг от друга, тут мы пришли к одному

заключению: наша ежедневная жизнь есть нереальность. После этого нетрудно

понять рассказ Чжуанцзы[8] о том, как ему приснилось, что он - бабочка и

чувствует все то, что должна чувствовать бабочка и как, проснувшись, он

вдруг ощущает, что не может определить: кто он - Чжуан-цзы, которому

снится, что он - бабочка или бабочка, которой снится, что она - Чжуан-цзы.

Почти месяц мы с Карелом экспериментировали с сознанием. После

рождественских каникул мы пытались три дня продержаться без сна,

подстегивая себя кофе и сигаретами. В результате мы почувствовали, что

совершили гигантский скачок в познании самих себя. Помнится, я сказал:

"Если бы можно было жить так все время, то исчезла бы надобность в поэзии,

потому что я мог видеть дальше любого поэта". Также мы попробовали эфир и

четыреххлористый углерод, но этот опыт показался уже менее интересным. В

какой-то момент я почувствовал, как резко обострилось мое внутренее зрение

- состояние, которое мы иногда переживаем во сне, но оно было кратким, и я

едва что-либо запомнил. Он эфира разболелась голова, поэтому после двух

попыток я решил бросить это дело. Карел же считал, что его результаты

сходны с домалевскими, правда, с некоторыми отличиями. Помню, как

заинтересовали его маленькие черные точки, которые он увидел в состоянии

наркоза. Впрочем, тяжелые последствия опытов и его заставили бросить их.

Позже, став психологом-экспериментатором, он получил доступ к мескалину и

лизергиновой кислоте[9] и настойчиво советовал мне испробовать их. Но я к

этому времени имел уже другие увлечения, поэтому отказался. Об этих

увлечениях я расскажу подробней.

Столь затянутое предисловие стало необходимым, чтобы объяснить, почему

я догадался о смысле последней просьбы Карела Вайсмана. Я ведь археолог, а

не психолог, но я его старый друг и, к тому же, когда-то разделял его

интерес к проблемам нашего сознания и его пределов. Интересно, вспоминал ли

он в последние минуты о наших бесконечных ночных разговорах в Уппсала, о

частых посиделках с пивом в маленьком ресторанчике над рекой и о полуночных

попойках в моей комнате.

Что-то беспокоило меня, какая-то смутная неопределенная тревога,

похожая на ту, что заставила позвонить вчера в полночь в Хэмпстед. Впрочем,

что теперь об этом говорить - я решил забыть обо всем. В день похорон я уже

был на Гебридских островах, куда меня вызвали обследовать замечательно

сохранившиеся на острове Гаррис останки людей неолита. А по возвращении я

обнаружил на своей лестничной клетке несколько ящиков с бумагами. В тот

момент я ни о чем, кроме своих людей эпохи неолита, и думать не мог,

поэтому, пересмотрев первый ящик и обнаружив среди прочих бумаг папку с

надписью: "Восприятие цвета животными при недостатке эмоций", в сердцах

пнул по этому ящику ногой. Потом зашел в квартиру, открыл "Археологический

журнал" и наткнулся на статью Райха об электронной датировке базальтовых

статуэток, найденных в турецком храме Богазкее. Я позвонил Спенсеру в

Британский Музей, затем поехал к нему. Следующие сорок восемь часов я

существовал, ел, дышал, не думая ни о чем, кроме статуэток Богазкее и

отличительных черт хеттской скульптуры. Это-то и спасло меня. Несомненно,

что Цатоггуаны только и дожидались моего возвращения, чтобы увидеть,

догадался я о чем-нибудь или нет. К счастью, я был полностью занят лишь

моей археологией. Мой разум плавно дрейфовал в безбрежных морях прошлого,

убаюкивая себя историческими событиями. Ему была чужда психология. Пожалуй,

если бы я вдруг вознамерился изучить бумаги моего друга в поисках причины

самоубийства, то в считанные часы мой мозг был бы оккупирован и уничтожен.

Бр-р, даже вспоминать страшно - я был окружен злобным чуждым разумом.

Словно водолаз, опустившийся на дно морское и увлеченный поисками сокровищ

затонувших кораблей, я не замечал, как за мной следят холодные глаза

осьминога в засаде. А ведь я мог запросто заметить их, как это случилось

позже, на раскопках Черной Горы в Турции, однако мной слишком овладели

открытия Райха. Они попросту вытолкнули из головы всяческие воспоминания о

погибшем друге.

Я полагаю, что в течение нескольких недель я был под постоянным и

тщательным контролем со стороны Цатоггуанов. Как раз в то время я решил

вернуться в Малую Азию, чтобы прояснить кое-какие проблемы, возникшие после

критики Райхом созданной мною системы датировки. Я снова поражаюсь, до чего

спасительным оказалось мое решение: должно быть, оно окончательно убедило

Цатоггуанов в моей безвредности. Карел сделал ошибку, что поручил свое

наследие мне - едва ли он смог бы найти менее надежного душеприказчика. О

да, конечно, я чувствовал угрызения совести из-за неразобранных ящиков и

даже пару раз заставлял себя покопаться в них, но всякий раз меня

охватывало одно и то же чувство полного безразличия к проблемам психологии,

и я снова захлопывал ящик.

В последний раз я даже задумался, а не попросить ли уборщицу спалить

где-нибудь это добро, но тут же устыдился столь аморальной идеи и отверг

ее; честно сказать, я даже не ожидал от себя таких мыслей. Откуда же мне

было знать в ту пору, что это были не мои мысли. Потом я частенько

задумывался над тем, был ли план моего друга сделать меня своим

душеприказчиком давно обдуманным, или он решился на него в последние минуты

жизни, находясь в отчаянии. Ведь если в этом был хотя бы какой-то смысл, то

тогда Цатоггуаны об этом сразу же бы узнали. Либо это было последней

вспышкой сознания у одного из лучших людей нашего века, либо я был выбран

faute de mieux[10].

Ответ мы узнаем лишь в том случае, если получим доступ к архивам

Цатоггуанов. Приятно тешить себя мыслью о том, что этот выбор - заранее

продуманная стратегическая хитрость. Ибо, если провидение было на стороне

Карела в момент его решения, то, несомненно, оно покровительствовало и мне

в течение следующих шести месяцев, когда я размышлял о чем угодно, кроме

бумаг Карела Вайсмана.

Уезжая в Турцию, я предупредил домовладельца, чтобы тот разрешил

Бомгарту навещать мою квартиру: он изъявил желание навести порядок в

бумагах. Я также переговорил с двумя американцами, издателями учебников по

психологии, которые проявили интерес к наследию Вайсмана. Затем, полностью

увлеченный проблемами, связанными с определением возраста базальтовых

статуэток, я забыл на несколько месяцев о психологии.

Райх обосновался в лаборатории Турецкой Урановой Компании в Диярбакыре.

В научном мире он был известен как авторитетный специалист по аргонному

методу датировки человеческих и животных останков. Диапазон его

исследований включал в себя период от зарождения человечества до правления

хеттов, но с некоторых пор его интересы приняли несколько иное направление,

поэтому он и хотел увидеться со мной в Диярбакыре, поскольку моя книга о

цивилизации хеттов, изданная в 1980 году, считалась наиболее авторитетной

по этой теме.

Райх показался мне весьма приятным человеком. Если взять историю

начиная с 2500 года до нашей эры и заканчивая десятым веком нашей эры, то в

этом периоде я ориентируюсь как рыба в воде. Что касается Райха, то он

разбирался в отрезке от каменноугольного периода до наших дней и мог

запросто рассуждать о плейстоцене[11],... а это, считай, миллион лет до

нашей эры - как будто это было делом вчерашнего дня. Однажды я был поражен,

когда Райх, обследовав зуб мамонта, заметил, что вряд ли он лежит здесь с

мелового периода - скорее, с конца триасового, то есть на 15 миллионов лет

больше. И каково же было мое удивление, когда счетчик Гейгера подтвердил

его гипотезу. Что и говорить - на эти вещи у него был сверхъестественный

нюх.

Раз уж Райху пришлось сыграть значительную роль в этой истории,

придется рассказать о нем подробней. Он, так же как и я, был крупным на

вид, правда, не за счет жировых излишков. У него были плечи борца и

выступающий вперед подбородок, а вот голос - неожиданно мягкий и довольно

высокий, видимо, сказались последствия перенесенного в детстве

инфекционного заболевания горла.

Но главным различием между нами было то, как мы относились к прошлому.

Райх был до мозга костей ученым. Он был способен видеть формулы и цифры

во всем, даже чтение десятистраничных отчетов о замерах радиосигналов могло

доставлять ему неописуемое удовольствие. "История должна быть точной

наукой", - любил поговаривать он. Я же никогда не скрывал, что отношусь к

истории с некоторой долей романтики. Даже в археологию я пришел через почти

мистический опыт. Как-то я был на одной ферме и увлекся чтением случайно

найденной книги Лэйарда[12] о Ниневийской цивилизации. Тут разразилась

гроза, и я кинулся снимать развешенное на веревке белье. Прямо посреди

двора была огромная серая лужа. Руки мои снимали белье, а голова находилась

среди ассирийских холмов; заметив эту лужу, я не сразу сообразил, где я и

кто я - лужа словно утратила свои черты и превратилась во что-то чуждое и

далекое наподобие марсианского моря. С неба посыпались первые капли дождя,

поверхность воды подернуло рябью. И тут я испытал блаженное чувство

безграничной радости, доселе неведомой мне: я увидел Ниневию так же

отчетливо, как и эту лужу. Вся история вдруг стала настолько реальной, что

я почувствовал полнейшее презрение к собственному существованию здесь,

посреди этого двора и с этим бельем в руках. Остаток вечера я пробродил,

словно во сне, и с тех пор решил посвятить свою жизнь раскапыванию прошлого

(в полном смысле этого слова), чтобы возвращать давно ушедшую реальность.

Позже вы поймете, насколько важное отношение все это имеет к моей

истории. Да, по-разному мы с Райхом относились к прошлому и постоянно

поднимали друг друга на смех, открывая очередные чудачества в характерах

друг друга. Именно в науке видел Райх поэзию жизни, а прошлое для него

служило подсобным материалом для собственных опытов. Я же относился к науке

как служанке поэзии. Мой первый учитель сэр Чарльз Майерс, презиравший все,

имеющее отношение к современности, укрепил и во мне подобные взгляды.

Наблюдая, с каким усердием тот занимался раскопками, можно было подумать,

что он никак не связан с нынешним веком: его удел - история, он взирает на

нее, словно беркут с высокой скалы. Большинство человеческих существ

вызывало в нем содрогание и неприязнь: "Они мелки и несовершенные", -

жаловался он мне как-то. Майерс внушил мне, что истинный историк прежде

всего поэт, а потом - ученый. И еще он говорил, что презирает иных двуногих

до такой степени, что начинает подумывать о самоубийстве, и лишь одно

способно примирить его с окружающими: "У всех цивилизаций, - говорил он, -

были не только взлеты, но и падения".

Первые дни в Диярбакыре, когда дождь не давал проводить раскопки на

Черной Горе, мы подолгу беседовали с Райхом, потягивающим пиво пинту за

пинтой; я же предпочитал местный бренди - даже тут проявлялась разница в

темпераментах.

В один из таких вечеров я получил письмо от Бомгарта. Довольно короткое

письмо, где он сообщал о кое-каких бумагах в вайсмановском наследии, из

которых следует, что еще задолго до смерти хозяин был не в своем уме:

Вайсман считал, что "они" знают о каждом его шаге и постараются уничтожить

его. Из записок было ясно, что речь шла не о людях, поэтому Бомгарт решил

не спешить с переговорами по поводу публикации наследия Вайсмана, а

дождаться моего возвращения.

Разумеется, я был озадачен и заинтригован. В своей работе с Райхом мы

добились кое-каких результатов - пора было поздравить друг друга и немного

расслабиться, поболтать о чем-нибудь отвлеченном, поэтому в тот вечер

разговор переключился на тему "сумасшествия" Вайсмана и его самоубийства.

Двое турецких коллег из Измира тоже присоединились к разговору, и один из

них сообщил любопытную вещь: оказывается, за последние десять лет в

сельских районах Турции увеличилось число самоубийств. Вот тебе и на! Я-то

думал, по крайней мере, деревенские жители имеют иммунитет против этого

вируса, неуклонно прогрессирующего в городах.

Затем второй гость, доктор Омир Фуад рассказал о проводимых в его

институте исследованиях - они изучают статистику самоубийств среди древних

египтян и хеттов. Так, на одной глиняной табличке, адресованной хеттскому

царю Арзаве, упоминается об эпидемии самоубийств во время правления царя

Мурсилиса Второго (1334-1306 до н. э.), так же говорится и о подобных

случаях в Хаттусасе, хеттской столице. Кроме того, на территории монастыря

в Эс-Сувейдо недавно обнаружен папирус Менето, и в нем тоже говорится о

суицидальной эпидемии во время правления Харемхаба и Сета Первого -

примерно в эти же годы 1350-1292 до н. э.

Его напарник доктор Мухамед Дарга, поклонник исторического

шарлатанства в шпенглеровской работе "Закат Европы"[13], настаивал на том,

что подобные эпидемии можно предугадать, зная возраст цивилизации и уровень

ее урбанизации. Потом он долго разворачивал пространные метафоры о

биологических клетках и их тенденции к "самоумерщвлению" именно тогда,

когда тело перестает получать стимуляцию со стороны окружающей среды.

Все это показалось мне чушью. Как тут можно сравнивать, если в 1350

году цивилизации хеттов было около 700 лет, а египетской, по меньшей мере,

вдвое больше. Да и вообще, у доктора Дарги была догматическая манера

подавать "факты", которая раздражала меня. Я начал горячиться - возможно,

не без влияния бренди - и потребовал от гостей настоящих фактов и цифр. Они

обещали их предоставить и, вынужденные возвращаться в Измир, покинули нас

довольно рано.

А мы с Райхом втянулись в спор, который и запомнился мне как начало

борьбы против паразитов сознания. Райх с его ясным научным интеллектом

быстро взвесил все за и против и предположил за Даргой не Бог весть какой

уровень беспристрастности ученого. Далее он сказал вот что:

- Обратимся к тем данным, которыми мы располагаем о нашей цивилизации.

Что говорят они, например, о самоубийстве? В 1960 году в Англии покончили с

собой 110 человек из миллиона жителей, а это вдвое больше, чем за сто лет

до этого. В 1970 число это удвоилось, а к 1980-му увеличилось в шесть

раз...

Поразительная память у Райха: казалось, он удерживает в ней всю

Дата добавления: 2015-06-04