Инессе, или О том, как меня убивали 5 страница

Ты можешь подумать, Инесса, что это страх запеленал мне глаза, что страх всегда из мухи слона раздувает, но неправильно ты подумаешь тогда, Инесса. Потому как это был английский дог, черной масти, и хотя ты знаешь, что я роста вполне достойного, но, уверяю тебя, глаза наши с подходящей враскачку и злобно скалящейся псиной были приблизительно на одном уровне. То есть мы как раз и пересеклись взглядами, и не знаю, что именно прочел в моем взгляде Мухтар, но я в его – только зверскую, голодную жестокость. И опять я не вру, Инесса, потому что часа через два (хотя и не хочется мне ломать последовательность повествования, тем более в такой напряженный, драматический момент, но надо, чтобы поверила ты мне) я увидел Мухтара в милиции, где он смирненько сидел поджав хвост и смотрел на меня, испуганно моргая, хоть и не был я в милицейской форме, и морда у него была вся в кровоподтеках, у Мухтара того. И я сам уже был совсем не напуганной жертвой, а даже наоборот, но как посмотрел на него тогда при вполне достаточном милицейском электрическом освещении, так сразу понял: колоссальное по размеру животное – я и не видел таких прежде, разве что в зоопарке.

И вот, Инесса, понял я тогда, что не ждать нам с Лехой пощады, потому как видела бы ты эти клыки и всю остальную пасть. И Леха это тоже верно понял, потому что он снова икнул, но это был последний ик, который я услышал, а потом его перебил звук максимально спешащих ступней и хруст подминаемых кустов. И все, и не было больше рядом со мной Лехи. Ты думаешь, Инесса, что по прошествии времени и лет держу я на Леху обиду за то, что бросил он меня в схватке, хотя за его же собственную тачку сама схватка эта разыгралась? Нет, Инесса, не держу я на Леху зла, ни тогда не держал, ни сейчас, потому что на самом деле он дарвинистом был – натуральным, неподдельным дарвинистом. А согласно ихнему учению, они не только эволюционируют, но и повышено у них стремление к выживанию. А как мы убедимся ниже, в переделке этой можно было запросто и не выжить.

Ну а чудовище клыкастое все приближалось, не предвещая ничего, кроме острой боли и мертвой хватки, и понял я, что могу положиться только на свое молодое, сильное тело, и больше не на что мне положиться. И значит, пора было тикать, и по возможности очень быстро. Что я и сделал, развернувшись, но не туда, куда Леха, через кусты в темноту, а к подъезду за подмогой.

В общем‑то до подъезда недалеко было, я же говорил, метров тридцать, и быстр я был тогда, и оставалось уже лишь чуть, скачков пять, пол какой‑нибудь секунды. Но вот этой‑то полсекунды мне и не хватило, хотя я никогда не думал о секундах свысока, я вообще никогда не пренебрегал секундами. Почему я обернулся? – один Бог знает. Чутье, скажешь ты, Инесса, и соглашусь я с тобой, чутье и Божье провидение, потому как не обернись я тогда, не писал бы я сейчас эти откровенные строки. Но я обернулся и очень правильно сделал.

Мерзкое, огромадное чудище было распластано в полете, при этом скотина успевала еще не только щелкать злобной своей пастью по дороге, но и сгруппировалась вся для предстоящего столкновения. А вот я не успел, я вообще ничего не успел, даже остановиться как следует, лишь повернулся слегка, лишь подставил локоть на уровне горла, приблизительно куда нацелились самые длинные клыки. Мне бы податься вперед, мне бы ноги расставить пошире для устойчивости, но не успел я, и врезались мы телами друг в друга, я да английский дог, и ударились мы, как Челубей с Пересветом, только что пики у меня никакой не было, а жаль. Да ладно пики – палки хотя бы, но и палки не было. А был я гол и безоружен, бери – не хочу.

И грохнулся я, Инесса, от сотрясения, именно как тот Пересвет. Потому как не был я Челубеем, это Мухтар был Челубеем, у них ведь даже имена чем‑то схожи. Никогда не думал, что так бездарно грохнусь, но, говорю, стоял я неправильно, да и въехал он в меня стремительно, и прямо перед глазами лязгнули костяные его клыки, что тоже заметно добавило неустойчивости. И грохнулся я.

А может, как раз и хорошо, что грохнулся, потому как Мухтар мой остервенелый грохнулся тоже, и получалось теперь так, Инесса, что лежу я головой к спасительному подъезду, а ногами как раз к отлетевшей от меня несколько собаке. А слева и справа кустики высокие, плотненькие такие, помнишь, дорожки ко многим московским подъездам именно такими кустиками по бокам обсаживались. Ну, если не помнишь, то вот напоминаю.

Потому что важная это диспозиция, для жизни моей тогдашней важная. Оттого и повторяю: я лежу, в голове у меня подъезд, по бокам кустики, плотно ограждающие, а в ногах английский дог черной масти по прозвищу Мухтар. Но и не только Мух‑тар, потому как пока мы с ним грудями бились, подтянулся чувак, ну, тот, который с Мухтаром заодно с самого начала был. И получалось так, что их двое против меня одного. В общем, плохо все для меня получалось.

И чем дальше, тем меньше оставалось у меня сомнения, что не только хищное животное жаждало моей невинной крови, но и чувак криминальный всей своей преступной душой тоже пролить ее жаждал. Хотя зачем понадобилась ему моя кровь? Ведь было видно по нему отчетливо вполне, что не из общества он «Красного Креста» и такого же Полумесяца, да и не стерильно было вокруг для добровольного донорства. Но тем не менее нужна ему была для чего‑то моя кровь, потому что крикнул он своему верному Мухтару: «Взять его, Мухтар!» – хотя, повторяю, не помню я, как собаку звали.

И вот сомневаюсь я теперь, правильное ли имя я выбрал – Мухтар. Мусульманское ведь какое‑то оно имя, и получается, что я на весь мусульманский мир понапраслину возвожу. Ведь обидеться он может, мусульманский мир, ну, если не весь, то наверняка отдельно взятый фундаменталист – ведь как только я эту собаку ни называю в тексте ругательно. И глядишь, еще какой‑нибудь аятолла пообещает за мою душу не знаю какую сумму, и приведет все это к еще большему размежеванию в мире. К тому же никакое разумное правительство охранять меня, как некоторых везунков, не возьмется.

А я не желаю размежевания. Я вообще за мир и максимально допустимое природой братство, а потому сразу признаю, что неправильно я выбрал имя, хотя и не имел ничего плохого в виду ни про мусульманский мир, ни про отдельно взятого аятоллу. Но зря все ж я такое имя выбрал. И вот прямо сейчас, как признак доброй воли между народами и религиями, я его заменю и поменяю на, скажем, вполне англосаксонское имя Рекс.

И справедливо это будет во всех отношениях, потому как напомню, Инесса, что Рекс был английским все же догом. Да и знаю, не обидятся на меня за это ни англосаксонцы, ни отдельно взятый англосаксонец. К тому же и аятолл среди них особенно не водится.

Итак, Инесса, повторяю, что подтянулся чувак и крикнул устрашающие для меня слова: «Взять его, Рекс!» И понял я, что Рекс сейчас будет меня брать. И не ошибся. Страшная скотина тут же натужилась, сгруппировалась, присела на корточки и снова взмыла в воздух. Я все видел это, Инесса. Морда Рекса с открытой пастью уже зависла у меня над животом, он правильно все рассчитал, Рекс, видимо, разбирался, паскуда, – как раз в горло метил…

Но и на старуху бывает, сама, Инесса, знаешь что. Вот и натренированный на человечину Рекс тоже сплоховал.

Вот если бы он не суетился, не горячился, не взвивался, как ошалелый, в воздух, если бы он тихонечко, спокойненько обошел бочком по асфальту да и тяпнул меня куда‑нибудь за мягкое, вот тогда бы я сдался наверняка, и бери меня голыми руками, чувак. Но, видимо, не научили Рекса мыслить как надо в его ДОСААФе, или где там его учили, а учили в воздух необдуманно взмывать и клыками лязгать по дороге. Ну, кто в этом виноват? Конечно, не Рекс, хотя отдуваться пришлось именно ему.

Потому как зря он пролетал над моим животом со стороны обутых в городские туфли с каблуками ног. Сказать, что я владею всеми ударами карате, Инесса, я не могу. Не могу я похвастаться карате, Инесса. Но лягнуть я вообще‑то тоже умею, особенно лежа на спине. И я лягнул! Хотя можно сказать и по‑другому, другими, более мягкими, более человечными словами: «брыкнул ногой». Но крайне удачно брыкнул, расчетливо, даже, можно сказать, смекалисто. А помнишь ли ты, Инесса, что генералиссимус Суворов про смекалку на поле битвы поговаривал? Вот и я не совсем.

Но тут брыкнул я, Инесса, как никогда ты не брыкала, да и многие твои друзья не брыкали тоже. Одним‑единственным инстинктом ведомый брыкнул, потому как рано мне было умирать тогда, у подъезда, недалеко от станции метро «Сокол», и хотелось мне жить, страстно хотелось.

И ты знаешь, все так на удивление хорошо сошлось: моя быстро распрямляющаяся нога, тяжелый каблук на тяжелом ботинке, мощный порыв летящего Рекса, его мягкий нюхальник (помнишь, «нюхальник» уже упоминался раньше, но тогда это была пустая угроза), да и вообще вся его на скорости налетевшая на мой каблук башка. Все так удачно для меня сошлось воедино, что бедный Рекс, которого, кстати, мне совсем не было жалко, взвизгнул печально и отлетел в сторону мягким, сжавшимся комочком, где и продолжал повизгивать все оставшееся до конца разборки время.

Короче, вырубил я Рекса, Инесса, одним точным ударом вырубил, сам не рассчитывая на то и не предполагая. Но чего только любовь к жизни не делает с нами, с людьми!

Теперь ты спросишь меня, Инесса, обрадовался ли я, уделав злосчастную скотину? Вот сейчас пишу и, конечно, радуюсь, что напоролся он своим влажным носом именно в то место, где располагался мой каблук. Но тогда не было во мне радости, как не было вообще никаких чувств, разве что только ужасающий страх и желание пожить еще немного. Вообще никаких – ни чувств, ни мыслей, ни планов на будущее.

К тому же дело, видимо, только начиналось, потому что чувак, увидев, что собака его сломлена и физически, и, главное, морально, вдруг произнес… И я точно помню, что именно он произнес, Инесса, слово в слово:

– Ну, мужик, – спокойно, даже обыденно произнес он, – а теперь я буду тебя убивать.

И от того, насколько буднично звучал его голос, и от того, как он не спеша, а так, делово, полез под куртку, и от того, какой он вытащил оттуда нож, с неровным, изогнутым, хищным лезвием, – из‑за всего этого я, лежа, напоминаю, ногами к нему, а головой к подъезду, понял, что говорит он чистую правду. Что он действительно будет меня сейчас убивать.

И стало мне так страшно, как никогда еще не становилось, даже в раннем детстве, когда я думал, что родители хотят отказаться от меня. Настолько страшно, что перестал я чувствовать себя – ни тела, ни разума, не говоря уже про руки, ноги и прочие члены.

А тот, который надо мной, ловко так пригнулся и взмахнул рукой справа вниз, и я только увидел, как нож врезался в мое бедро, но не почувствовал я ничего, потому как страх, Инесса, – самая сильная анестезия. Ну, если не общая, то местная, во всяком случае. И хотя я знал, что еще не мертв, так как различаю еще зрением и слухом, но все ж догадывался при этом, что не долго мне различать осталось, в лучшем случае еще взмах, два.

Видимо, о том же и чувак догадывался, оттого наверняка и придвинулся он ко мне ближе, чтобы ловчее в меня снова острие засадить, и засадил все же, таким же ударом справа вниз, туда, к печени, к сердцу, в бок. Но опять не дотянулся до нужного ему места, потому как опять уперлось острие в бедро, пусть выше, но все равно в бедро, а там, ты, наверное, знаешь, Инесса, там кость тазобедренная. И крепкая она у меня оказалась, и не пропустила она острие во второй уже раз подряд.

Чувак даже хмыкнул от своего невезения и еще более придвинулся к моему лежащему в поту и в страхе телу, чтобы опять‑таки сподручнее ему было запихнуть мне куда‑нибудь лезвие повыше, туда, где кончается тазобедренная кость и становится мягко. И запихнул бы. Вот только слишком близко он подошел к моим трепещущим в ужасе ботинкам.

Вот пойди разберись, Инесса, где взвешенный расчет, а где счастливая случайность, где хладнокровная мужественность, а где лихорадочная отчаянность? – ведь все сжато в секунду… Да в какую секунду! – в долю мгновения, в один спасительный мышечный рефлекс. Ну, чтоб тебе понять лучше, поясню по‑другому, метафорически: это как когда наслаждение подступает любовное… Вот так все плотно сжато. Ну теперь ты поняла? Должна понять. Хочется, хочется мне думать, Инесса, что из ста случаев все сто раз не подкачал бы я аналогично и отбился бы я. Потому как приятно мне, думая о себе, представлять какого‑нибудь Ивана Поддубного или кубинского Че Гевару, в конце концов. Как и хочется, чтобы и ты тоже, вспоминая теперь обо мне, закрывала глаза и представляла того же Поддубного или Че Гевару, но только в моем чтобы непременно обличье. Хотя кто знает, кого именно ты представляла тогда, когда так же, закрыв глаза, тянулась ко мне, полная неги? – может, как раз именно и их.

Да, хочется мне… Но ведь честные я заметки пишу или что? А раз честные, то не могу гарантировать я тебе свою непрерывную, пожизненную победу. Хоть и боюсь, Инесса, что разочаруешься ты во мне, как однажды уже разочаровалась.

А было так, что просто подошел чувак ко мне слишком близко, и ноги у него были расставлены слишком широко, опять же для устойчивости, и рука правая была отведена с зажатым в ней криминальной формы ножом. И снова лягнул я, Инесса. Не знаю, поджидал ли я умышленно и хладнокровно этого самого удачного момента или только лишь сейчас очухался от стиснувшего ужаса, но так или иначе, вовремя пришел ко мне дар движений, и к моим тяжелым ботинкам пришел, и к твердым их носкам тоже. И подцепил я чувака, в самое то место подцепил, о котором ни я, ни ты, Инесса, горевать не будем. Обычно мы о повреждении подобных мест горевали бы, но вот за место чувака – не будем.

А как подцепил, так и вошел внутрь заостренным носком, глубоко вошел, прочно. И видимо, было в моем отчаянном движении столько обиды за пробитую кожу бедра, да пораненную тазобедренную кость, но еще больше за мой низменный страх, и еще от желания жить добавилось, что вдруг, как бы притворяясь, по‑игрушечному надломился чувак где‑то посередине, перегнулся и скукожился, как карточный домик. И рванулся я.

Ты думаешь, Инесса, что рванулся я на чувака, надломившегося? Нет, наивная подруга прошлых моих дней, рванулся я в другую сторону – в сторону подъезда, туда, куда стремился всей душой с самого начала этой заварухи. А как вскочил я на лестницу, так и преодолел ее махом. И все думал, преодолевая: «Успею или нет? Может, кровью истеку, так и не добравшись до своих», – так как, хоть и понимал я тогда, что исколот бандитской финкой, но не представлял до конца, глубоко ли и в какое конкретно место.

Я звонил в дверь, я стучал, пока не открывали, я бы сломал ее, честное слово, потому что вполне мог за мной гнаться выпрямившийся чувак с длинным ножом и очухавшимся Рексом. Но чувак не гнался, а дверь открыли.

Что они понимали в жизни, все эти мальчики и девочки, нарядные, веселые, подпитые, живущие только для удовольствия, для шур‑мур, для забавы? Что они знали о борьбе? О том, как выживать? О том, как выдержать два колющих ножевых удара? О том, как отпечатывается на рифленой подошве нюхальник Рекса?.. Нет, ничего они не знали, эти пустые, никчемные мальчишки и девчонки, ориентированные сама знаешь только на что. И ты, Инесса, кстати, напомню тебе, была из их числа. Ты тоже ничего не понимала и тоже была ориентирована.

– Топор есть? – крикнул я в бешенстве, и все замолкли, так как все в основном уважали меня здесь и потому не сразу поняли, серьезно ли это я.

«Может, – подумали некоторые, – чудит он так весело, вот таким оригинальным, жизнерадостным образом».

Ну а потом, когда поняли, что не до жизнерадостности мне, бросились все собирать тяжелые предметы; топора в квартире, правда, не оказалось, но были скалки, унитазные тяжелые прочищалки и прочий увесистый скарб. Я сбивчиво рассказывал, не вдаваясь.

Кто‑то, надеюсь, что ты, так как помню женские чуткие пальцы, спускал мне штаны и осматривал ранения, и все повторял: «Слава Богу, в бедро, слава Богу, не выше. Еще бы пять‑семь сантиметров и…», а потом снова: «Слава Богу, в бедро…» Кто‑то звонил в милицию, кто‑то, опять помню, женские пальцы, снова чуткие, прижигал ранки духами, но я торопился. Мне очень надо было вниз, я хотел догнать и наказать чувака. За все. Но теперь уже не в одиночку. Пусть теперь трепещет он, и пусть его собачий Рекс трепещет тоже.

Мы всей толпой вывалились из подъезда, человек пятнадцать мужиков со скалками и прочим оборудованием, а за нами приблизительно столько же наших состоявшихся и еще не очень подруг. Ни чувака, ни Рекса не было, зато из кустов сбоку раздался шорох. Леха вышел, мрачный и тихий, он не покачивался и не икал. Он подошел ко всем нам, но смотрел только на меня. – Ну ты, Толян, дал, – сказал он серьезным голосом, и в нем была даже печаль, обреченность какая‑то. – Ну ты дал. Я такого и в кино не видел. Ты их поддел обоих. Ты, парень, медали заслужил. Хочешь, я похлопочу у себя там?

И тут он всем рассказал то, что видел, а видел он многое, и вот так я узнал, что же произошло на самом деле, потому как до того момента не имел я возможности вспоминать и анализировать. И никто не спросил Леху, почему не вышел он из соседних кустов раньше, так как неудобно было задавать такой по‑жлобски неделикатный вопрос. Впрочем, тогда Лехино взволнованное повествование, этот рассказ очевидца с места, как говорят, событий всех пронял, и стали они обращаться со мной ну просто не по моим заслугам, особенно девушки. Да и ты, Инесса, тоже.

Чего там, везло мне в жизни на ласку, встречал я ласку в жизни. Но такую!.. Ни прежде, ни потом! Потому как героям особенная ласка полагается!

– Так где чувак? – прервал я все же Леху нетерпеливо, потому как тлел во мне покамест жгучий уголек мщения.

– Да он туда поковылял. Он далеко не отвалит. Я же говорю – поддел ты его качественно. – И Леха показал направление.

Чувака мы вскоре нашли, он не оказал никакого сопротивления, и собака его не оказала тоже, так как потрепаны они были, да и вообще в плохом состоянии оба оказались. Так что затухло во мне мщение, тут же побежденное мещанским состраданием, и сдали мы чувака с собакой в руки подъехавшей милиции, пускай они из них остатки выколачивают. А потом я еще два часа просидел в отделении, давая показания, и Леха давал тоже, и даже менты смотрели на меня с уважением, а молодой опер – тот вообще с завистью. Потому что, объяснил он мне, если бы он сам задержал рецидивного чувака этого, то получил бы повышение, а может, и награду впридачу.

Когда мы вышли, Леха отвел меня в сторону и сказал доверительно:

– Знаешь, старик, про медаль – это я так, погорячился. Не выйдет у меня с медалью.

– Да ничего, – легко согласился я, так как в любом случае не рассчитывал, – хрен с ней, с медалью. Главное – жить будем, кажись, старик.

– Ты знаешь что, – предложил вдруг Леха, – ты возьми мою тачку. Покатайся недельку‑две. Мне все равно в командировку. Ты водить умеешь?

Я пожал плечами – никчемный был вопрос.

– Возьми, возьми, – настаивал он, видимо, ему самому понравилась идея.

– А если остановят? – вдруг предположил я. – У меня ведь доверенности нет.

– Не остановят, – отмахнулся Леха.

– Как так? – не поверил я.

– Да на ней номера такие. В общем, чего мне тебе объяснять. Я же говорю, не поймешь ты этого, потому как не материалист.

На том и сошлись. Ты, Инесса, поджидала меня преданно, да и как теперь могло быть по‑другому, и сели мы с тобой в машину и покатили по ночным московским улицам – живые, гордые, влюбленные, покатили к нашей квартирке у Измайловского парка, в которой, казалось, не были целую вечность. А потом еще и не спали долго, несмотря на мое тазобедренное ранение. Впрочем, оно не тревожило.

Назавтра, как и обещал Леха, меня не наградили. Зато зазвонил телефон и интеллигентный голос представился, мол, следователь он. Потом осведомился, не ноет ли рана, я спросонья хотел спросить: «какая рана?» – но тут вспомнил, что прошедшей ночью был ранен в схватке. – Ерунда, – отмел я заботу в сторону, оценив ее все же.

– Мы не могли бы встретиться? – вежливо попросил он.

Я ответил, что рад буду всемерно помочь следствию.

– Хотите, я подъеду, если вам самому тяжело? – еще более вежливо предложил голос.

– Да нет, ни к чему. – Мне снова стало неловко от такой заботы. Не был я привычен, Инесса, видишь ли, к мужской заботе.

– Тогда, может быть, встретимся где‑нибудь, где вам удобно?

Я устал здесь, Инесса, употреблять слово «вежливо», но что делать, если данное слово постоянно приходило на ум от каждой его фразы.

– На Тверском бульваре? – предложил я, чтобы заткнуть наконец‑то эту его вежливость и заботу, от которых мне было как‑то, повторю, неловко, потому что начинал я себя ощущать тобой, Инесса, а именно девушкой, за которой принялись ухаживать. Не знаю, как тебе обычно от такого бывает, но меня такое ощущение досаждало.

– У памятника, – уточнил он.

– На скамеечке, – зафиксировал я.

Потом мы обменялись еще несколькими полновесными фразами о времени, о росте, усах и портфеле в руке. И встретились в назначенный час, на назначенной скамейке.

Следователь оказался моего возраста. Я ожидал солидного и прожженного, ковыряющего и допытывающего, каких я пачками наблюдал в фильмах Киностудии имени Горького. А этот был простой, милый, свой, короче – со стрижеными усами, в пиджаке и с портфелем, о которых как раз и шел телефонный разговор, потому как я был и без первого, и без второго, и даже без третьего. В общем, как‑то мы сразу на «ты» перешли. – Толь, – сказал он, – чего так сидеть попусту, может, по пивку? – И открыл портфель.

Я всегда предполагал, что следователи на редкость высокоорганизованные люди. Все‑то у них всегда должно быть под рукой. Вот и у него было под рукой – в портфеле.

– Давай, Вова, – легко согласился я.

– Слушай, – перевел разговор следователь после двух первых глотков, – а здорово ты его вместе с псом. Я потом видел эту псину. Ну, кобель! Такого поди ухерачь.

– Повезло, Вов, – я не кокетничал, я правда так думал. Я даже сейчас, если честно, так думаю. – Крупно подвалило. И знаешь, как раз вовремя.

– Да нет, так не везет. Так, чтобы и того, и другого. Это не случайно. Слышь, Толь, шел бы ты к нам, в органы.

– Да не возьмете вы меня, Вов, – сказал я, взвесив.

Он не стал спорить, видимо, сам понимал, как‑то опустил голову печально, молчаливо. Мне даже стало неудобно, что я его законфу‑зил не к месту и не ко времени.

– Да и диссертацию пишу, – поправился я, смягчая. – Уже почти написал.

– Ну да, – согласился он, – понимаю.

Мы еще посидели, отглотнули, помолчали.

День был как на подбор, да и бульвар ласкал. Чем? Да абсолютно всем – спешащими людьми, громыхающими машинами, девушками еще в коротких по‑летнему юбках – мы с Володей провожали их взглядами. Я же говорю, мы с Володей понимали друг друга, и хорошо это было – встретить вот так на улице в общем‑то совсем постороннего следователя и сразу понимать его. А ему – тебя.

Это вообще чудесное ощущение безделья в середине рабочего дня. Так все‑таки приятно себя ощущаешь, когда все спешат вокруг, снуют, дела у всех, а ты сидишь и только наблюдаешь, и ничего тебе, кроме наблюдения твоего внимательного, не важно, потому как ты сейчас – бездельник. Может быть, ненадолго, не навсегда, но вот сейчас тебе хорошо, и от того спокойно становится на душе, раскованно, как будто нет у тебя забот и обязанностей и не принадлежишь ты никому и ничему. А от этого всегда легко и раскованно на душе. Во всяком случае, на моей.

И если ты, Инесса, так не пробовала, то выйди днем на Пятую авеню, сядь в от крытом кафе, закажи кофе, ну, если пирожное хочешь, то закажи и пирожное, хотя полнит оно, особенно в наши теперешние года. И смотри, наблюдай, провожай случайных прохожих взглядом. Они‑то в пиджаках и галстуках, в бизнес‑костюмчиках и бизнес‑платьях по делам неотложным спешат и думают сосредоточенно прям тут же на ходу, и планируют, и просчитывают. А в офисах их ждут подчиненные, готовые рапортовать, и начальники, ждущие рапортов, и еще срочные отчеты, и назначенные совещания. А ты сидишь и слушаешь, как торопливо цокают их каблуки и каблучки по суетливой мостовой, и не ожидаешь ты ничего, и не стремишься никого встретить. И вообще ничего тебе не надо. Согласись – хорошо. Согласись – одно сладкое удовольствие.

Но если нет у тебя лишнего времени в середине рабочего будня, потому что сама ты занята безотрывным, важным трудовым производством и не можешь выйти на Пятую авеню побездельничать – не расстраивайся. Так как знаю я: все у тебя и так хорошо, жизнь и так удалась.

– Да, – сказал Володя, – пса ты здорово звезданул. Ряха у него разбита вдребезги. – Да чего там, собака. Собака ни при чем, собаку даже жалко. Вот чувак, гад, зарезать ведь мог, и хотел, главное. И нож этот, ты нож видел?

– Да, видел. Но нож как раз ерунда. Подумаешь – нож. У тебя ведь тоже мог нож оказаться.

– Да нет, – ответил я меланхолично, потому как доканчивал свою стеклянную бутылку, – не было у меня ножа. Я без ножа хожу.

– Ну и напрасно, – возразил мне следователь. – Ходи с ножом, безопаснее будет. – А потом снова добавил свое: – Нож – ерунда. Вот собака, гнида, такая напополам перекусит.

– Нет, Вов, – не согласился я, – не соглашусь, нож хуже собаки.

– Не, собака куда как хуже. Нож чего, ерунда, – повторил Володя, зачем‑то упорствуя про нож.

Видимо, предположил я, нож действительно не особенно пугает, когда у тебя под мышкой пистолет огнестрельный кожаной кобурой в бок тычется. А может, и не было при нем никакого пистолета, а просто действительно не пугал его нож. А вот меня испугал.

Мы так и проспорили еще минуты четыре.

– Слушай, – сказал он потом, – давай еще по пивку.

Мне хотелось, но я не мог.

– Не могу, Володь, мне еще сегодня диссер писать. Я сегодня не писал еще.

– Каждый день пишешь? – спросил он, и, может быть, проскользнула в его вопросе ненарочная зависть. А может быть, и не проскальзывал никто. А даже если и проскользнула, то никакая не черная, а совсем противоположного цвета.

Потому что черная зависть – она про что, Инесса? Черная зависть – она про то, что вот если у меня чего нету, то хорошо, чтобы и у других то же самое перестало быть. И потому нехорошая она, черная‑то. А белая – та нормальная. И звучит она нормально: это здорово, старик, что у тебя имеется. Вот и мне тоже надо бы поднапрячься как‑нибудь, чтобы самому обзавестись таким же.

Чувствуешь разницу, Инесса?

– Ага, каждый, – ответил я.

– Ну да, понимаю, – он кивнул. Мы снова помолчали, но пауза не была искусственная, так молчат друзья, не надо им все время языки чесать, и так все понятно. Вольная была пауза.

– Тебе надо судебно‑медицинскую экспертизу пройти, – напомнил он мне. – Ранения твои. – Я понял, что это он про порезы на левом бедре. – Я позвоню в травмдиспансер, чтобы тебя без очереди.

– Спасибо, – сказал я. Мы еще посидели.

– Ну, ты точно не будешь? – спросил он, указывая на портфель.

– Не, Вов, точно. Извини, как‑нибудь в следующий раз.

– Ну ладно. Ты вот чего, Толь, ты звони, если чего. Если нужно чего. Ну, сам понимаешь, мало ли чего. Помогу, если смогу.

– Вот, Инесса, все говорят – блат, знакомства. Да какой там блат? Просто сходятся люди, легко им друг с другом, и выясняется, что рады они иногда помочь, хотя, может, и не потребуется тебе никогда. Но ведь и ты готов, в свою очередь, – и так оно наращивается и обрастает, и сращивается поколение корнями, и от этого чувствуешь ты себя защищеннее по флангам и тылам.

– Спасибо, Володь. Ты тоже звони, если чего. Да и просто так звони.

Он кивнул и встал, почему‑то от него отражалось тусклое подобие грусти. Может, ему не хотелось идти в свою суровую контору, а может, просто не хотелось уходить, а может, мне так только показалось.

– Ну я пошел, – сказал он, – ты не забудь завтра про экспертизу. Я позвоню туда.

И он ушел, и я остался один на бульваре.

А потом прошел день, и утром следующего ты ко мне снова приехала, Инесса. Почему ты ко мне в основном по утрам приезжала? Может, я свежее был по утрам?

Мы опять не спешили никуда особенно, но время накатывало, и к середине дня мы сели в Лехин автомобиль со специальными номерами и поехали в травмдиспансер в район Сокола на экспертизу, по месту, так сказать, нанесения моих нетяжких телесных повреждений. Подрулили мы туда, значит, я предупредил тебя, что ненадолго отлучаюсь, минут на пять – чего там дольше с моими порезами делать? И осталась ты, верная моя Инесса, ожидать меня в автомобиле. А я направился на экспертизу, не ведая, что обманул тебя ненароком, что не вернусь через пять минут. И через десять – не вернусь тоже.

Приняли меня, как и обещали, без очереди. В кабинете присутствовал врач, травмовед, и сестра, но она меня не заинтересовала; может быть, лет десять‑пятнадцать тому назад она бы меня и заинтересовала, но не теперь. Впрочем, она была очень мила. Я сразу догадался, что следователь Вова им уже звонил, по тому понял, как они на меня смотрели восторженно, да и по мягкой человечности в голосе.

– Слышали, слышали, весь район только и говорит, что, мол, парень молодой задержал рецидивиста с лютой собакой. Он, кстати, ее специально на людей науськивал. Ну что же, молодой человек, приспустите штаны, осмотрим ваше героическое ранение.

Дата добавления: 2015-06-04