Реизов Б.Г. Французский исторический роман в эпоху романтизма. Л, 1958. 1 страница

«СОБОР ПАРИЖСКОЙ БОГОМАТЕРИ»

(с.482-554)

В 1829 году для всех было очевидно, что готовятся серьезные события. Отставка кабинета Мартиньяка, ском­прометировавшего себя явными уступками двору, и назна­чение премьер-министром оголтелого ультрароялиста Полиньяка свидетельствовали о том, что правительство готовит государственный переворот. Период политических дискуссий, исторических доказательств, период пере­говоров и надежд на мирное разрешение политического вопроса закончился. Ожидали государственного перево­рота и готовились к открытому отпору. Тьер, в 1823 году не веривший в «открытое сопротивление», в 1829 году, услышав о назначении Полиньяка, решил, что революция неизбежна. Старые либералы и даже умеренные роялисты предсказывали скорую гибель Бурбонов. Нужно было организовать сопротивление, разобраться в расстановке сил. Нужно было знать, на кого можно рассчитывать в предстоящей борьбе, какова сегодняшняя Франция, та новая Франция, которая должна принять бой и сбро­сить старые государственные формы. Прошла пора рас­суждать, настало время действовать. Общественные ин­тересы переключились с истории на современность.

Это тотчас отразилось и на литературе. Прогрессивные писатели уже с середины 1829 года оставляют исторические темы и обращаются к политическим проблемам сегодняш­него дня. Бальзак, только что напечатавший исторический роман «Шуаны», в ноябре 1829 года выпускает остросовре­менную «Физиологию брака», а в апреле 1830 года — «Сцены частной жизни», исследующие особенно важные проблемы современной действительности. Мериме после «Жакерии» и «Хроники времен Карла IX» в первые ме­сяцы 1830 года печатает два замечательных рассказа на современную тему — «Этрусская ваза» и «Партия в трик­трак». Жюль Жанен в 1829 году пишет повесть «Мертвый осел и гильотинированная женщина», в которой пытается показать «страшную» правду современности. Стендаль в марте 1830 года в газете «Насьональ», только что осно­ванной для борьбы с реакционным правительством, высту­пает против исторического романа и «археологии» и требует от литературы более близких тем и более глубокого изучения современного сознания. Журналы, недавно утверждавшие, что правды можно добиться только в исто­рическом романе, теперь во имя правды отвергают этот жанр, так как хорошо и глубоко понять, почувствовать можно только свою эпоху.

Гюго, в 1828 году писавший «Восточные мотивы», а в 1829 — «Марион Делорм», обращается к проблеме, остро волновавшей в это время политические круги, — к проблеме смертной казни. Прочтя недавно напечатанные воспоминания человека, спасшегося от смертной казни, опираясь на широкое движение либеральной мысли, ви­девшей в этой мере наказания пережиток средневековья, он пишет «Последний день приговоренного к смерти» (1829), впервые с такой отчетливостью показывая совре­менность во всем ее безобразии и несправедливости.

Июльская революция решительно повернула литера­туру от истории к современности. Историческая тема еще господствует на сцене и во множестве печатаются истори­ческие романы. Но центральные интересы прогрессивной литературы будут вскоре поглощены социальными пробле­мами современной Франции. Крупнейшие писатели эпохи обратятся к изучению действительности текущего дня.

Время исторического романа явно прошло. И однако самый замечательный исторический роман эпохи, «Собор Парижской богоматери», вышел в свет через несколько месяцев после Июльской революции, когда земля еще дрожала под новым «июльским» троном. В Париже про­должались восстания, только что был произведен разгром архиепископства, и новое правительство уже перешло в контрнаступление, сместив Лафита и назначив на его место Казимира Перье.

Виктор Гюго живо откликнулся на революцию, тотчас же приняв ее и оправдав соображениями политическими, историческими и нравственными. Он приветствовал «три славных дня» и бойцов революции в замечательных стихах «Ода к молодой Франции», не потребовавших от автора ни долгих размышлений, ни серьезной внутренней пере­стройки. К 1830 году Гюго пришел подготовленным. Его старый монархизм давно уже был поколеблен и легко усту­пил место чему-то вроде бонапартизма или республика­низма, так как в глазах либеральной буржуазии Наполеон, вопреки исторической очевидности, рисовался «защитни­ком революции». Очевидно, те же идеи вдохновляли Гюго, когда он писал свое произведение в устарелом жанре и мечтал о более острых формах поэтического творчества.

За «Собор Парижской богоматери» Гюго принялся не по собственной воле.

Роман был задуман еще в 1828 году, в период наиболь­шего увлечения историческим жанром. Министерство Виллеля, а вместе с ним политика ультрароялистского двора потерпели крушение. Несмотря на все ухищрения правительства, общественное мнение восторжествовало, и огромное большинство в палате получили либералы. Казалось, осуществились все пророчества доктринерской философии истории и политики, воля народа (как бы ограниченно ни понимали это слово доктринеры) оказалась сильнее всяких козней реакции, «дух времени» сделал свое дело и «необходимости эпохи» властно заявили о себе. Либеральный «триумвират» профессоров (Вильмен, Кузен, Гизо) вновь получил возможность читать свои лекции, посвященные сплошь истории и философии истории, теории прогресса, ведущего общество к демократии, хотя эту демократию буржуазные либералы понимали весьма узко. Идеей исторического развития проникнуто предисловие к драме «Кромвель». Естественно возник замысел истори­ческого романа, посвященного национальной француз­ской истории, поднимающего наиболее острые проблемы дня — проблемы исторического развития, общественной справедливости, демократии. 15 ноября 1828 года Гюго подписал с издателем Госленом договор на двухтомный роман, который он должен был представить 15 апреля 1829 года за весьма скромную сумму в четыре тысячи франков. На этом романе издатель зарабатывал в год не меньше двадцати пяти тысяч франков. Гослен тогда же дал объявления в газеты о выходе в свет «Собора Париж­ской богоматери».Однако новые предпринятые Гюго работы не позволили ему приняться за роман. Жестоко эксплуатировавший своего автора Гослен потребовал обещанную рукопись и с трудом согласился на отсрочку до 1 декабря 1830 года. Гюго принялся за роман 25 июля и написал первые три или четыре страницы. 27 июля

разразилась революция. Трудно было писать о XV веке, когда вокруг складывалось новое общество, когда Париж кипел восстаниями и каждый день появлялись новые идеи, учения, лозунги. У Гюго душа не лежала к роману. Сославшись на потерю нужных документов и получив еще раз отсрочку до 1 февраля 1831 года, он опубликовал «Оду к молодой Франции» и начал писать «Дневник рево­люционера 1830 года». Только первого сентября он вплот­ную принялся за свой роман.

Терять время было невозможно. Много лет спустя он вспоминал об этих днях напряженного труда, говоря о себе в третьем лице: «Он купил бутылку чернил и серый вя­заный шерстяной костюм, запер выходной костюм в шкаф, чтобы лишить себя возможности выйти из дому, и вошел в свой роман, как в тюрьму. Ему было очень грустно».

Однако вскоре он совершенно увлекся работой. Сент-Бёв, в то время часто с ним видавшийся, сообщал дру­зьям, что настроение у Гюго бодрое. «Я по шею ушел в «Собор», — писал Гюго Виктору Пави 17 сентября 1830 года, — я нагромождаю страницу на страницу, и сюжет распространяется п растягивается передо мною по мере того, как я продвигаюсь вперед, так что куча исписанной бумаги будет, пожалуй, с башню Собора».

Очевидно, приходилось много читать — об этом сви­детельствуют обильные выписки из старинных авторов с подробностями исторического, археологического и фило­логического характера. Этот труд отразился и на зрении. «Я испортил себе глаза, работая по ночам над «Собором Парижской богоматери», и вот уж четыре года не могу вылечить их никакими средствами», — писал Гюго барону Бргалингу в 1834 году. Тяжкие ночные бдения прекрати­лись только 15 января: в этот день роман был закончен почти целиком. Главу «Париж с птичьего полета» Гюго написал уже после того, как сдал рукопись издателю. Эта глава была начата 18 января и закончена 2 февраля. 16 марта 1831 года книга поступила в продажу.

Но и после выхода первого издания работа над книгой не закончилась. Гюго дописал ее только готовя второе издание, вышедшее в октябре 1832 года с тремя новыми главами. Из них особенно важны составляющие пятую книгу главы: «Abbas beati Martini» и «Это убьет то». Произведение, писавшееся во время революции, не могло не отразить основных идей, волновавших эпоху, и историческая тема нисколько не затемнила политической позиции автора и общественного значения его романа. Как анахронизм и вместе с тем как произведение глубоко актуальное воспринят был «Собор Парижской богома­тери» и современной критикой. Заметка в «Revue de Paris» прекрасно характеризует впечатление читателя, раскры­вавшего книгу в момент острой политической борьбы 1831 года: «Следует помнить дату его возникновения и не нужно скрывать от будущих Сомезов тайну его выпол­нения. «Собор Парижской богоматери» обязан своим происхождением договору, подписанному больше чем за три года до 1830 года; безжалостный тиран-издатель потребовал от Гюго выполнения этого договора, между тем как все его симпатии человека и поэта уводили его от средневековья, благодаря нашей революции надолго ставшего монополией ученых и антиквариев. Напрасно раздался для Гюго грохот рухнувшего трона; напрасно в законодательных собраниях обсуждались важнейшие вопросы нового социального порядка; напрасно шум восстаний оповещал его о том, что великая драма нашего возрождения разыгрывается также и на улице; напрасно клики нашего освобождения получали свой отклик в Бель­гии, в Испании, в Польше, в Италии, — издатель со своим договором в руке все время становился между поэтом и историей, совершавшейся перед его глазами... Но вот она появилась, эта чудесная книга, я прочел ее, и не смею больше проклинать неумолимую тиранию, которой мы ею обязаны. Она и нас также отвлечет от важных вопросов политики и пробудит наши симпатии к средним векам, от которых нас так отдалило событие, происшедшее восемь месяцев тому назад».

Однако роман не вызывал никакой политической сим­патии к средним векам. «Собор Парижской богоматери» Гюго мог написать только в 1830 году, после падения Ре­ставрации, во время народной революции. Задуманный в 1828 году и написанный в 1830 году, он больше, чем какой-либо другой роман, носит на себе следы недавних событий и является литературным разрешением проблем, волновавших две эпохи.

Одной из наиболее замечательных особенностей бур­жуазно-либеральной философии 1820-х годов была идея развития, примененная ко всем областям знания. Всякое общественное явление, так же как всякое явление при­роды, рассматривалось в непрерывном становлении, в дви­жении, определенном общими законами развития и вместе с тем всей суммой бесконечно разнообразных обстоятельств конкретно исторического характера. Французская рево­люция, являвшаяся центром политических и философских дискуссий, определила необычайный динамизм этой фи­лософии. Революция, понятая как историческая законо­мерность, была воплощением и символом движения, наиболее полным выражением самой сущности исторического процесса, который и есть непрерывное развитие и со­вершенствование. Все меняется согласно закону истории, который является законом нравственным. Ведь сумму превращений, испытанных человечеством, нельзя рас­сматривать как бесцельные терзания, как кару за несо­вершенные преступления. Идею развития либеральные фи­лософы эпохи не могли понять иначе, как движение к высшим нравственным целям, к общественному и ду­ховному совершенству.

Но это движение осуществляется в борьбе, — Фран­цузская революция доказала это с очевидностью. Это не спокойное развитие разума, на которое уповали просве­тители, но яростная борьба противоречий, оправданная конечной целью. Продвижение вперед покупается дорогою ценой. За каждый шаг на пути к высшей справедливости человечество расплачивается жизнью поколений.

Человек меняется вместе с историей. В борьбе нрав­ственного начала со звериным инстинктом он совершен­ствуется вместе с обществом для более справедливой обще­ственной жизни. История свидетельствует об этом. Конста­тируя непрерывные победы человечества на этом пути, непрерывное развитие демократии и человечности, она предсказывает дальнейшее движение, неизбежное насту­пление полной демократии, полного торжества справедли­вости, о котором напоминает каждая новая революция. Обнаружить это развитие — задача исторической науки. Воспроизвести в полной живописной очевидности, в ощу­тимой конкретности борьбу противоречий, новых форм и идей со старыми, показать этот тяжкий путь совершенст­вующегося человечества, чтобы вдохновить его на дальней­шие труды, — такова задача исторического романа. К это­му убеждению приходит Гюго за десяток лет своего раз­вития, этапами которого от первых неразмышляющих од к «Собору Парижской богоматери» являются «Ган Ис­ландец», «Кромвель» со своим предисловием, «Последний день приговоренного к смерти», драма и лирика конца Реставрации.

В процессе исторического развития XV век был эпохой особенно важной. Он привлекал к себе внимание не по­тому, что шлемы в то время были особенно изящны, а парча, перья и драгоценные камни особенно обильно

украшали мужчин и женщин. Эта внешняя живописность меньше всего интересовала Гюго, оставившего ее почти вне поля своего зрения. XV век в истории Франции был переломной эпохой. Здесь, по представлению тогдашних историков, кончалось средневековье и начиналось новое время.

Это признавали писатели обоих лагерей. Ультрароя­лист Маршанжи свой роман «Тристан-путешественник» посвятил XIV веку, так как это был, по его мнению, век более гармоничный и спокойный, не смущаемый ника­кими страстями и противоречиями, сохранивший твердые общественные и нравственные идеалы. Следующее столе­тие с ересью Лютера (sic!), открытием Америки, книго­печатанием и изобретением пороха лишило Францию покоя и единства и положило начало движению, привед­шему к революции. Вот почему Маршанжи призывает французов вернуться в XIV столетие, чтобы обрести покой и счастье, иначе говоря, вернуться к феодализму в самом чистом его виде. С другой стороны, мыслитель прямо противоположного направления, великий утопист Фурье началом современной цивилизации считал XVI век. Сен-Симон в 1825 году напечатал свое «мнение» «О развитии цивилизации с XV века».

Прогрессивные историки особенно интересовались XV веком, этим переломным периодом, когда, по словам Гизо, Европа первобытная превратилась в Европу совре­менную: «Если не рассматривать эту эпоху с такой точки зрения, если не видеть в ней того, что она создала, она не только останется непонятой, но даже утомит и на­доест. Если ее рассматривать в ней самой, она покажется эпохой ничем не замечательной, эпохой, в которую хаос распространяется без видимых причин, эпохой движения без направления, деятельности без результатов... Но если рассматривать ее в сравнении с тем, что за нею по­следовало, она озаряется и оживает; в ней обнаруживается цельность, направление, развитие».

Вторая половина XV века, пишет Вальтер Скотт в «Квентине Дорварде», подготовила ряд событий, которые в конце концов вывели Францию из ее прежнего жалкого состояния и сделали ее одной из самых мощных держав Европы.

Истории XV века посвятил свое сочинение и Барант, так как в этом хаосе противоречивых тенденций, при упадке государственной власти, среди злодеяний и междо­усобных войн особенной яркой проявляется новая сила — общественное мнение, новая идея права, противопостав­ленная идее силы, выступает на сцену народ, часто дик­тующий феодалам свою волю. Развитие новой экономики, рост и укрепление третьего сословия, расширение гео­графических и исторических горизонтов, открытие книго­печатания — все это расшатывало феодализм и готовило могучее демократическое и гуманистическое движение, создавшее современную Францию, которую Барант вместе с другими буржуазными либералами эпохи называл демократической.

Это новое начало едва пробивается в толще старых предрассудков, в чудовищной нелепости феодального бесправия, торжествующего среди бесчисленных установ­лений, обычаев и прав. Научная мысль еще находится в недрах богословия и суеверий, легисты сплетают свои аргументы, чтобы оправдать беззаконие, крестоносцы уничтожают целые народы и церковь служит дьяволу. И словно заключая собою эпоху, как воплощение этих противоречий и символ будущего, возникает в повество­вании Баранта образ тонкого дипломата и мелочного скупца, не разбирающегося в средствах, сколачивающего огромную монархию, жестокого, мудрого и суеверного Людовика XI.

Общее представление о XV веке Гюго, несомненно, заимствовал из книг Гизо и Баранта, из которых полною горстью черпали исторические романисты и драматурги эпохи. Лекции Гизо «История цивилизации в Европе», «История цивилизации во Франции», книги Дюлора («История Парижа», 1823—1826), Монтейля («История французов разных сословий», 1828 и сл.), даже роман Жакоба-Библиофила «Король плутов» («Le Roi des ribauds») содержали бесчисленные детали, касающиеся феодаль­ных отношений, юридической терминологии, топографии старого Парижа, костюмов и быта эпохи. Они могли послужить драгоценным источником для любителя, не имеющего возможности заниматься долгой и кропотли­вой исследовательской работой. Здесь можно было подо­брать краски, которыми блещут описательные страницы романа, и найти общий колорит, придающий ему живопис­ное единство. К 1830 году историческая литература была довольно богата, и в источниках, уже получивших неко­торую художественную обработку, недостатка не было. Впрочем, замечательная эрудиция Гюго все же несо­мненна.

Историческая «миссия», выполненная этой эпохой, определяет ее единство, ее цивилизацию, ее нравы, людей и события. Но «идея» XV века заключается именно в воз­никновении некоего нового качества, противопоставленного старой традиции. Следовательно, единство его — в борьбе противоречий, в динамике становления, и задача исто­рика — вскрыть эту борьбу и эти противоречия, чтобы обнаружить их в каждой детали своего «полотна», в нра­вах, традициях, психологии и поведении героев. Историк должен изобразить движение — ведь в Движении заклю­чается сущность истории. Борьбу противоречий и дина­мику эпохи романист должен исследовать до последних ее глубин. И чем ярче детали, чем интенсивнее местный колорит, тем отчетливее выступят эти противоречия, тем полнее обнаружится своеобразие эпохи, тем глубже будет постижение прошлого.

Полной исторической истины можно достигнуть только изобразив всю эпоху целиком, поскольку ее подлинная сущность, ее истина — в борьбе противоречий, а своеоб­разие— в сумме всех ее «элементов». Фрагментарное изо­бражение здесь невозможно — исторический смысл эпохи и ее движение станут понятными только в совокупности определяющих ее обстоятельств. Роман должен вместить всё, а главное, все классы общества, так как борьба про­тиворечий — это по существу борьба классов.

Так же как современные ему буржуазные историки, Гюго понимал, что в обществе происходит борьба классов. Он понимал; что развитие общества, нравственный про­гресс, все большее торжество справедливости осущест­вляются только в результате этой борьбы. Но он склонен был затушевывать экономическую ее сторону. Ему казалось, что основным злом является сословное неравенство и власть традиций и что спасти человечество можно только вну­шив ему здравые понятия и воспитав стремление к добру. Феодальному началу нужно было противопоставить на­чало человеческое, более живое и активное в низших классах, стремящихся к справедливости, чем в высших, защищающих старый неправедный строй.

Так определена основная тема книги в ее социальном и нравственном планах. Еще в 1823 году Гюго был пора­жен необычайной широтой вальтерскоттовских изобра­жений: «Что-то необыкновенное и чудесное есть в таланте этого человека, который распоряжается своим читателем, как ветер распоряжается листком; который ведет его по своей воле повсюду и во все эпохи, шутя раскрывает ему тайные глубины сердца так же, как самое непостижи­мое явление природы или как самую темную страницу истории; воображение, которое подавляет и ласкает воображение других людей, облекается с той же удиви­тельной правдой в рубище нищего и в мантию короля, усваивает всякие привычки, надевает любую одежду, говорит на всех языках».

В «Соборе Парижской богоматери» Гюго словно со­стязается со Скоттом: о нем можно было бы сказать тоже, что он говорил о «шотландском волшебнике». В его ро­мане общество XV века возникает целиком, от короля до нищего, от ученого монаха до невежественного зво­наря, от рыцаря до голодного поэта. Здесь есть кающиеся святые, пьяные забулдыги, знатные дамы, горожане, крестьянки и цыгане. Они связаны друг с другом противо­речиями эпохи и единством ее. Уличная плясунья объяс­няет монаха, трюаны объясняют короля, фламандские горожане объясняют монархическую Францию. Столк­нувшиеся здесь классы и типы дополняют друг друга и характеризуют эпоху. И читатель отчетливо чувствует, что каждый из них был бы непонятен вне общей картины,

органичным и необходимым элементом которой он яв­ляется. Единство противоречий, создающих данную эпоху, ощущается непосредственно, как художественное впе­чатление.

Как должны отразиться эти противоречия эпохи в душе и судьбе человека? В начинающемся крушении старых качеств и медленном возникновении новых ломаются и перестраиваются мировоззрение и психология людей; их поведение, подчиняясь новым мотивам, не сдерживаемое старыми запретами, выходит из обычной колеи и вступает в область непредвиденного и фантастического. Люди испы­тывают чувства и совершают поступки, непонятные и не­ожиданные для них самих.

Прежде всего, разрушается страшная сила, тяготев­шая над сознанием средневековья, — религия. Католи­цизм с его аскезой, с его строгой догматикой, с полной властью церкви над всем поведением человека подточен в своем основании. Книга убьет собор не только как одно средство выражения вытесняет другое, но и как новая мысль убивает старую. «Личное исследование» («examen personnel») выпускает человека на волю из темницы ре­лигии. Как происходит этот процесс? Как мучительный разрыв сознания, как поиски ощупью, со всеми колеба­ниями и страхами уже не верующего, но еще суеверного ума. Этот процесс может быть особенно острым и показа­тельным среди тех, кто теснее всего связан с религией, кто является и ее идеологом и ее жертвой. Гюго ищет ти­пическое выражение этого исторического кризиса в душе ученого, которому особенно дорога средневековая, сплошь религиозная наука и особенно тягостны сомнения, в душе аскета, посвятившего свою жизнь идеалам, в ко­торые он перестал верить. Это ученый монах, носитель католической идеологии и вместе с тем существо, наиболее уязвимое для сомнений и соблазнов. Клод Фролло, ар­хидиакон собора, вырастает из «идеи» XV века. Трещина, расколовшая эпоху, прошла через его сознание и сделала его типом.

Старому феодальному обществу, где жизнь и право сосредоточивались в высших классах, где человеком был только «владелец душ», угрожает новая демократическая стихия, пробивающая себе дорогу из глухих низов. В XV веке зарождается общественное мнение, демократия заявляет о себе — и Гюго показывает массовые сцены, в которых бушует эта все еще подавляемая сила: встреча нидерландских послов в первых главах романа и осада собора, в разных планах, но в одинаковой мере, показывают эту новую силу истории.

Это не только картина нравов. Народ, демократиче­ская масса определяет судьбу главных героев, сумму со­бытий. Без бунта трюанов сюжет был бы так же невозмо­жен, как и без психологии архидиакона.

Иерархия, ступенчатое строение общества и церкви — основа феодализма и католицизма. Отношение Квазимодо к Клоду Фролло, беспрекословное подчинение, предан­ность, не имеющая границ, — явление типичное для като­лического средневековья. Но вот происходит нечто не­ожиданное — невежественный звонарь восстает против ар­хидиакона, против божеского закона, против церкви, восстает из чувства нравственного негодования, отбра­сывая закон повиновения в результате тяжелого разоча­рования, «личного исследования», под влиянием новых нравственных идей. В этом проявляется крушение старой идеологии, и возникает новое чувство справедливости, противостоящее букве закона и духу подчинения. Без зво­наря непонятен был бы и архидиакон и то духовное вос­стание, которое прошло по всему изображенному в романе обществу.

Важнейший процесс XV столетия — борьба королев­ской власти с феодалами. Король ведет эту борьбу, опи­раясь на народ, но ее далекий результат — народная революция и уничтожение вместе с феодализмом монар­хии. Людовик XI готов натравить на дворянство «чернь», но эта «чернь» действует не для него, а для себя, — и ко­роль, уничтожая средневековье ради монархии, расчи­щает путь грядущей демократии. Вмешательство короля в события, происходящие у собора, в глазах Гюго столь же закономерно, как поведение трюанов, звонаря и архидиа­кона, и столь же необходимо в общей структуре романа.

Но значение католицизма в феодальной Франции, так же как и начинающееся его крушение, не объяснить при помощи одних только официальных его представителей, церковников-профессионалов. Основная ведущая сила истории, ее потенциал — это народ. Восстановить средне­вековую народную мысль, идеологические процессы, происходившие в этих миллионных массах, возможно лишь при помощи искусства. Таким произведением народного искусства является собор, создававшийся мно­гими поколениями и целыми толпами строителей. Народ вложил в это сооружение свою страсть и свои нравствен­ные идеалы, получившие религиозное выражение в силу объективных исторических причин. Нужно было показать эту религиозную форму средневекового народного со­знания в самой толще народа, в жизни среднего человека, в его быту и в его нравственных понятиях. Звероподобная подвижница Гудула, спасающаяся в яме у перекрестка, представляет собою другой, «демократический» аспект католицизма. Этот вывих сознания характеризует не только власть религии над темными массами, но и нравст­венную мощь народа, способность его к духовному под­вигу и самоотвержению. В «крысиной норе» с замурован­ной дверью триста лет спасаются женщины, замаливаю­щие свои и чужие грехи, так же как триста лет Собор богоматери господствует над парижским пейзажем. Офи­циальной религии с ее учеными служителями, веселыми кардиналами и получающими пребенды аббатами противо­поставлены «демократические» подвижники, ищущие в ре­лигии спасения от страшной действительности. Без «кры­синой норы» немыслим грандиозный собор.

Но можно ли изобразить XV век без процессов ведьм, особенно свирепствовавших как раз на закате средневе­ковья? Ересью считалось неверие в черную магию и кол­довство. Полубезумные папы в своих буллах повествовали о чудовищных делах, творящихся на шабашах. Тысячи бесов бродили вокруг человека, пользуясь любым слу­чаем, чтобы проникнуть в его тело и душу при помощи вся­ческих соблазнов, обманов и ухищрений. Памятуя, что женщина есть «врата, раскрытые в пропасти адовы», инквизиция начала преследование ведьм. Ученые монахи, обезумевшие от богословских измышлений и мистических ужасов, писали руководства по борьбе с ведьмами, с изо­щренностью опытных палачей изобретая способы дознаний и пыток. По всей Европе мучили, сжигали и топили. Опустошались целые округа. За три столетия было замучено и истреблено около девяти миллионов женщин. Преследование ведьм лучше всего демонстрировало ужасы средневековой религии и правосудия, и представить себе XV век без ведовского процесса казалось невозможным.

Так возникает образ Эсмеральды — воплощение жизни, радости и красоты, раздавленной средневековым суеверием. Действительно, судопроизводство, чиновники, монахи и палачи в этом процессе обнаружили свою сущ­ность в полной мере. Средневековый аскет, разочаровав­шийся в религии, влюбленный в цыганку и посылающий ее на казнь, — такой сюжет казался Гюго не столько «живописным», сколько типичным для средневековья: он великолепно воплощал психологические и идеологиче­ские конфликты переломной эпохи. Эсмеральда и Ква­зимодо, два демократических персонажа, противопостав­лены официальной церкви и официальному обществу, как нравственное начало, живущее в народе. Это закон не только жанра, но и исторического познания: динамику эпохи нельзя было показать без элементов будущего, без той человечности, которая придает смысл историче­скому существованию народа.

Так общее понятие средневековья, разработанное либеральными историками эпохи, развивается в картину, в систему образов, в сюжет, богатый событиями и людьми. Воображение, создававшее этот роман, работало в полном контакте с современной наукой и логикой.

В «Соборе Парижской богоматери» почти исчез исто­рический сюжет, бывший необходимым признаком жанра на первых этапах его развития. Исторического стержня нет даже в самом раннем плане романа, построенном вокруг процесса ведьмы. На титульном листе указана дата действия, 1482 год, — прибытие в Париж фламанд­ского посольства для заключения брака дофина с Марга­ритой Фландрской. Но это обстоятельство не оказало никакого влияния на действие: сюжет определен не исто­рическими событиями, а внутренними законами эпохи.

Отсутствие исторического события искупается необы­чайным богатством «нравов». Они свидетельствуют о нравственных возможностях народа и о политических возмож­ностях государства. Вместе с тем они определяют пробле­матику эпохи и ее положение в цепи веков: это результат предыдущего исторического развития и опорная точка дальнейшего движения. Именно в нравах, по мнению Гюго, обнаруживается историческая специфика эпохи. Поэтому он с особенной тщательностью описывает все это своеобразие обычаев, традиций, обрядов, предрас­судков. Суды и казни, народные празднества, состояние науки, ночные обходы патрулей, орды нищих на улицах, комната Людовика XI в Бастилии, расходы королевского двора и аллегории моралите — эта нарочитая точность и беспощадно яркий колорит, эта антикварность описа­ний, намеренно оставляющая на предметах вековую пыль, чтобы показать их доподлинную древность, создают то историческое правдоподобие, которое не совсем совпа­дает с правдой, но является ее необходимым условием. Вымышленные события на фоне тщательно воспроизве­денных нравов — такова особенность романа, имевшая под собою глубокие эстетические основания.

Дата добавления: 2015-06-30