Томск 2007 14 страница

Возможна драматичнейшая ситуация, когда конкурирующие теории оказываются в равной мере поддержаны и существующими правилами, либо ученые не пришли к выводу о том, какие правила наиболее предпочтительны в данной ситуации - версия иерархической модели, по мнению Л. Лаудана, допускает консенсус далеко не всегда, однако, достоинство этой модели в том, что посредством её применения можно проанализировать сложившуюся гносеологическую ситуацию и указать на те факторы, которые могли бы привести к «разрешению фактуальных разногласий в консенсусе»; одновременно посредством использования версии иерархической модели возможно определить факторы, могущие определить ситуацию разногласия.

Ситуация, однако, может быть и более сложной, - это тот случай, когда выбор гипотез и теорий затруднён из-за того, что исследователи не могут быть едины в методологических правилах и процедурах, в методологических правилах принятия теории. Возможно ли здесь разрешение методологических разногласий или ситуация «нормативной несоизмеримости» приводит к положению, в котором консенсус недоступен? Л. Лаудан, отвечая на этот вопрос, полагает, что, согласно иерархической модели, решение этой проблемы пропорционально умению разрешать методологические противоречия, а последнее создает дополнительную возможность обоснования: учёные могут расходиться в понимании конкретных правил, но быть едины в толковании и более высоких познавательных ценностей и целей, и это позволяет договориться в ситуациях разногласия о правилах. Достижение разрешения методологического разногласия возможно на базе разделяемой учёными аксиологии. Представители «новой волны» смотрят на цель, разделяемую учеными, как на посредника в ситуации диссенсуса, потому что цель, по их мнению, определяет перечень ограничений на допустимые правила.

Философия, социология и историография науки знает три модели исторической реконструкции науки: кумулятивистскую (прогрессистскую) модель истории науки; модель, в основе которой лежит понятие научной революции; наконец, модель исторической реконструкции (кейс стадис), излагаемая в русле так называемых «ситуационных исследований» (в пределах «ситуационных исследований» любое открытие в истории науки реконструируется в цельности, уникальности, это открытие уникально и невоспроизводимо в иных условиях). Модель исторической реконструкции явилась антиподом линейной модели развития науки. Открытие исследуется как неповторимое событие, и результатом работы социолога выступает реконструкция этой исследовательской уникальности, и в соответствии с этим меняется тип теоретизирования. Т. Пинч, английский историк и социолог науки, показал специфику кейс стадис на примере таких открытий, как определение солнечных нейтрино и измерение сплющенности солнца. На что обращено внимание Т. Пинча? Это конкретный характер открытия, изучение непосредственной научной практики, эпизодов дисскусии, подробное интервьюирование, наблюдение через включение в научное сообщество, этнография, хотя результаты порой фрагментарны, а понятийный аппарат такого рода исследований слабо разработан. Сам процесс наблюдения в кейс- стадис носит опосредованный характер, отношение «объект-наблюдение-учёный» включает экспериментальные процедуры, процедуры интерпретации и т. д. Это то, что методологи назвали контекстом обоснования наблюдения. Т. Пинч использует понятие «чёрный ящик», - это те элементы контекста обоснования наблюдений, содержание которых не требует подтверждения, но раньше вокруг них возникали дискуссии. Эти споры - способ открыть «чёрные ящики», существующие в науке, но лишь обращение к истории науки способно реконструировать научное открытие.

Примечательно то, что, исследуя (на уровне кейс-стадис) локальное открытие, учёный может получить всеобщие характеристики определённого периода развития науки. Хотя справедливости ради отметим, что в исследованиях кумулятивистов также изучается богатейший эмпирический материал, являвшийся, однако, доминантой для вывода о том, каковы закономерности развития науки, при этом в огромном эмпирическом материале вычленялись общие характеристики, единые для единой истории науки. Напротив, в кейс- стадис существует иное: в науке и её истории отыскивается уникальное, реконструируется неповторимое, но это неповторимое представлено в итоге объёмно и целостно, в нём - средоточие частных сторон открытия. Задача же состоит в том, чтобы в истории науки выявить всеобщее, воспроизводя неповторимое. Исторический анализ обретает, таким образом, характер средоточия всеобщности, поскольку предпринимается попытка отыскать всеобщее в конкретном и частном.

И если традиционная историография и социология науки воспринимала эволюцию науки как однонаправленный процесс, непрерывность которого как бы вновь оформляется после свершившейся в науке революции, социологи новой формации (Т. Пинч, К. Кнорр-Цетина, Я. Митрофф) представляют историю науки как многособытийную, пытаясь решить проблему континуальности в истории науки. Л. Маркова предлагает образ-схему, когда говорит о том, что представляет собой историческая картина, которую формирует кейс -стадис: плоскость с возвышающимися на ней холмами и пиками, - события меньшей и большей значимости. И если, как отмечает Л. Маркова, в традиционных концепциях историческая эволюция науки представлена в виде сплошной линии, лишенной разрывов и состойщей из точек - фактов, то концепции, предлагаемые кейс- стадис, могут образно представлять собой плоскость, поверхность её покрыта силовыми линиями - обобщениями.

Итак, начиная с 70-х - 80-х годов ХХ века, социология науки, известная под названием «новая волна» или «социальные исследования науки» (микросоциологические исследования, парадигма которых сформировалась в послемертоновской социологии науки) отошла от противоставления знания и его социокультурного содержания, ослабив демаркационный рубеж между социальными отношениями внутри научного сообщества и содержанием научного знания. Социологи «новой волны» опровергли постулаты Р. Мертона об отказе историографии науки и её социологии от исследования содержательного смысла научных идей, равно как и постулат о том, что предмет философии науки отличен от предмета социологии науки. Утвердилась новая исследовательская парадигма, в пределах которой за социологическими методами был признан приоритет в исследовании исходных характеристик научного знания, а в социологию науки вошла проблематика философии и логики науки. Научная теория была проанализирована как продукт интелектуальной деятельности, несущий в своей сути «печать ситуационной случайности» (термин К. Кнорр-Цетиной); научное знание получило специфическую трактовку: оно было объявлено как эпистемологическая структура, отражающая не явление природного мира, но социальные отношения и интересы, возникающие в научном сообществе. Понять результат, полагали представляющие «новую волну», невозможно, не обратившись к процессу конструирования нового знания, что исключило из анализа самопознавательное отношение к предмету познания; процесс создания знания - социокультурный по своей сути, а инновация - это момент временной стабилизации внутри процесса конструирования знания (К. Кнорр-Цетина).

Центральными категориями в микросоциологических исследованиях «новой волны» в 80-е – 90-е годы стали категории «ситуация», «контекст», центральной же проблемой социологии науки стала проблема реконструкции контекстуальности науки. Оформляя результат, полагает Кнорр-Цетина, учёный деконтекстуализирует знание, а понимание сути и содержания знания сопряжено с лабораторным процессом рождения знания, научный метод погружен в социальное действие по производству научного знания, вне лаборатории нет гносеологической проблематики. Специфично понимание социальности в науке, - это те отношения, которые складываются в процессе конструирования научного знания внутри лаборатории; в литературе эта социальность получила название внутренней социальности, социальности научного сообщества.

Эта форма и разновидность социальности характеризуется разнообразнейшим диапазоном отношений: начальник-подчинённый, учёный, финансист, менеджер. Исследование же этого рода отношений включает в себя анализ этических норм деятельности, мотивации деятельности и её целей. Что касается способа общения, в пределах его учёный выступает как занимающий определённую позицию в научном споре, как сторонник-противник теории-парадигмы, но не как человек с конкретным служебным статусом. По сути, это отношения научных позиций, в этих отношениях каждый участник как бы персонифицирует конкретный способ логической интерпретации теории-парадигмы. (Здесь может быть упомянут приём, используемый в «Диалогах» Галилея и «Доказательствах и опровержениях» Лакатоса, когда конкретный исследователь заменён вымышленным персонажем).

Почему на рубеже столетий возник этот неподдельный интерес к исследованию социальности науки, изменилась её оценка? Причина, на наш взгляд, заключена в том, что наука являет собой сложнейшую целостность, куда вошли разнообразные социальные структуры, статус и структура знания, и это дает возможность ставить вопрос об известной гуманизации знания.

Существуют разные срезы социальности в науке. Под социальностью понимают обусловленность научной эволюции внешними социальными факторами, существование присущих науке внутренних отношений (социальность научного сообщества), взаимодействие внутренней и внешней социальности, а также влияние внутренней социальности научного сообщества на логические компоненты знания. Учет всех срезов социальности в исследовании эволюции научного знания позволяет сформировать целостный образ науки.

5.2. Контекст открытия и контекст обоснования в научном познании

В классической гносеологии не существовало проблемы отношения открытия и обоснования, - открытием считалось формирование в науке новых законов путем логического их выведения из начал познания: это были либо эмпирические данные, которые поставлял эксперимент (Бэкон), либо общие принципы науки, эксплицируемые в ходе интеллектуальной интуиции.

Логические методы выведения законов – методы элиминативной индукции для Бэкона и метод дедукции для Декарта. По сути речь идет о том, что в классической гносеологии акты открытия и обоснования совпадают, - это лишь разные стороны единого процесса исследования, творчества.

Эмпиризм ХХ века не принял вариант этой классической концепции. Он не только различил, но и принципиально разделил и противопоставил друг другу акты открытия и обоснования. Таким образом, процесс формирования научного закона (создания теории) разделяется на два основных этапа. На первом выдвигается гипотеза о законе, этот акт квалифицируется как открытие. На втором этапе осуществляется эмпирическое обоснование (верификация, подтверждение) гипотезы. Поскольку гипотеза о законе имеет универсальный характер, она не может быть непосредственно сопоставлена с данными опытов. Поэтому приходится сначала дедуктивно выводить из нее единичные следствия и лишь их проверять в опыте. Тем самым обоснование с необходимостью предполагает выполнение определенных логических процедур. Что же касается открытия, то оно, как полагают, имеет принципиально внелогический характер. Эту мысль выразил в работе «Опыт и предсказание» Г. Рейхенбах, когда различил в своей книге «Опыт и предсказание» «контекст открытия» (context of discovery) и «контекст обоснования» (context of justification). «Justification» переводится прежде всего как «оправдание». Но русское «оправдание» - это главным образом нравственная оценка (поступка, нормы). В данном же случае имеется в виду (эмпирическое) обоснование научного знания. Строго говоря, его заботит не столько демаркация открытия и обоснования (ее существование мыслится как само собой разумеющееся), сколько ограничение теории познания (эпистемологии) от других наук (социологии и психологии), так или иначе изучающих научное знание. Что касается социологии, то здесь проблема решается сравнительно просто: когда эта наука изучает знание, она просто рассматривает исключительно его внешние отношения, а эпистемология (и психология) интересуется отношениями внутренними (содержанием, структурой знания).

Г. Рейхенбах различал открытие и обоснование и относил их к разным областям духовной деятельности: Хорошо известное различие между тем, как мыслитель обнаруживает данную теорему, и тем, как он представляет ее публике, может иллюстрировать контекст открытия и контекст обоснования, чтобы обозначить это различение. Тогда мы должны сказать, что эпистемология занята лишь конструированием контекста обоснования.

В эмпиризме – особенно в 40-50-е годы – этот взгляд стал практически общепризнанным. Позднее в силу ряда причин в него были внесены некоторые, впрочем, весьма незначительные, изменения, отдельные моменты получили более четкую экспликацию. Так, если Рейхенбах связывал с контекстом открытия лишь психологию, то впоследствии к ней приобщили также социологию науки и историю науки. Что же касается контекста обоснования, то он по-прежнему считался делом философии науки, отождествляемой с логикой. В настоящее время,- писал Г. Фейгль, - достигнуто значительное согласие относительно того, как понимать философию науки в отличие от истории, психологии или социологии науки. Все они – дисциплины о науке, но это «о» выглядит по-разному. Согласно широко принятой терминологии Ганса Рейхенбаха, исследования этого (исторического, психологического и социологического, - А.А.) типа принадлежат к контексту открытия, тогда как анализ проводимый философами науки, принадлежит к контексту обоснования.

Позднее У.Сэлмон, посвятивший книгу «Основы научного вывода» памяти своего учителя Г. Рейхенбаха и также приняв (в своей модификации) идею о различии открытия и обоснования), писал о том, что научное познание может быть подвергнуто эмпирическому исследованию. Так, мы можем рассматривать историческое развитие науки. Мы можем изучать психологические, социологические и политические факторы научных занятий. Мы можем попытаться дать точную характеристику поведения ученых. Однако все эти эмпирические исследования дают нам возможность описать лишь то, как ученые делают открытия, которые сами по себе приводят не к знаниям, а только к мнениям (beliefs). Одно из основных различий между знанием и мнением состоит в том, что знание должно базироваться на основании, то есть оно должно быть мнением, базирующимся на каком-либо рациональном обосновании. Поскольку такое обоснование, то есть установление связи между мнением и соответствующим основанием, осуществляется, по Сэлмону, всегда с помощью того или иного логического вывода, поскольку оно не может быть изучено ни одним из эмпирических способов, а должно стать объектом качественно иного – философского, логического – анализа. Тем самым контекст открытия оказывается связанным исключительно с эмпирическим изучением науки, а контекст обоснования – с теоретическим.

Позднее К. Тмпель в «Философии естественной науки» дает еще одну модификацию идеи различия открытия и обоснования в творчестве; он пишет, что научная объективность гарантируется благодаря тому принципу, что хотя гипотезы и теории в науке могут быть свободно изобретены и предложены, но приняты в корпус научного знания они могут быть лишь в том случае, если прошли критическое исследование, которое включает в себя, в частности, проверку соответствующих предположений посредством тщательных наблюдений и экспериментов. Аналогична ситуация и в математике: Открытие важных, плодотворных математически теорем, подобно открытию важных, плодотворных теорий в эмпирической науке, требует изобретательного искусства, образной, проницательной догадливости. Но опять-таки интересы научной объективности удовлетворяются благодаря требованию объективного обоснования таких предположений. В математике это – доказательство путем дедуктивного выведения из аксиом.

Поддержав эту позицию, И, Шеффлер писал в исследовании «Наука и субъективность», что творчество свободно, порядок приходит с оценкой эмпирической адекватности теории, ее логической когерентности и ее относительной простоты, различие между генезисом теории и оценкой теории, между контекстом открытия и контекстом обоснования дает нам возможность с большой мерой правдоподобия сказать, что объективность характеризует оценочные, или обосновательные, процессы в науке, а не генезис научных идей. Логические эмпиристы отличают открытие от обоснования. Открытие относится к происхождению, сотворению, генезису и изобретению научных теорий и гипотез. Обоснование относится к их оценке, испытанию, защите, успеху, истине и подтверждению. Открытие доступно лишь описанию и лишь в психологии и истории, изучающих социологию науки. Обоснование же составляет объект философии науки и эпистемологии. Открытие субъективно. Обоснование объективно. Оно также нормативно Обоснование отвечает на вопрос, составляют ли факты – каким бы способом они ни были отобраны – объективную эмпирическую основу для гипотезы. Открытие связано с основами мотивации, предшествующим воспитанием, культурой, социальной позицией, психологической структурой, личностным интересом. Все это субъективно, ибо не дает возможности рационально детерминировать открытие как нечто хорошо обоснованное.

Логический эмпиризм, который теперь обычно называют «стандартной концепцией», практически безраздельно господствовал в западной философии науки. Но со временем он начал приходить в упадок, ибо до конца исчерпал заложенную в нем способность к решению одних проблем и явно обнаружил свою неспособность справиться с другим. Последнее, в частности, относится к вопросу об открытии и обосновании. В самом конце 50-х годов два мыслителя почти одновременно и почти одноименными работами бросили вызов стандартной концепции открытия и обоснования. Речь идет о вышедшей в 1958 г. статье Н.Р. Хэнсона «Логика открытия» (с тесно примыкающей к ней книгой «Образцы открытия») и изданной годом позже книге К. Поппера «логика научного открытия». Во введении к «Образцам открытия» Хэнсон так характеризует цель своего исследования: вопрос не в использовании теории, а в нахождении теории; я имею дело не с испытанием гипотез, но – с их открытием.

Существующая трактовка гипотетико-дедуктивного метода, говорит Хэнсон, исходит из того, что гипотеза уже дана, однако ученые начинают не с гипотез, а с эмпирических данных и пытаются вывести из них такие законы, которые могли бы объяснить эти данные. Не прав и индуктивизм, считавший, что подобное выведение представляет собой лишь процесс простого суммирования эмпирических данных. Открытие гипотезы (закона, теории) осуществляется путем усмотрения в явлениях некоего образца, схемы, модели (pattern). Близко к этой иде5 подходили представители, классической философии, когда они говорили о проникновении в природу явления, в его сущность. Физические теории создают образцы, в свете которых данные оказываются понятными. Они составляют «концептуальный гештальт». Теория не складывается из наблюдаемых явлений как кусочков. Теории помещают явления в системы. Они строятся «в обратном порядке». Теория – это пучок заключений, к которым подыскиваются посылки.

Открытие гипотезы путем усмотрения образца в явлениях оказывается, по Хэнсону, возможным благодаря тому, что вопреки стандартному взгляду, нет чисто эмпирических данных; эти данные всегда «теоретически нагружены», то есть всегда уже содержат в себе некоторые теоретические схемы, образцы. Такую нагрузку несет в себе даже самое обычное человеческое восприятие, а тем более научное наблюдение. Так, наблюдаемые нами причины и следствия являются не просто осязаемыми звеньями в цепи чувственного опыта, а деталями в запутанном понятийном образце.

Хэнсон не только призывает построить наряду с логикой обоснования также и логику открытия, но и приводит конкретный пример последней. Речь идет об одной разновидности логического вывода, подмеченной еще Аристотелем. Ч. Пирс назвал ее «абдукцией» или «ретродукцией» и заявил, что в отличие от индукциии дедукции, посредством которых теории лишь проверяются, она способна производить новые идеи. Именно ретродуктивный вывод Хэнсон и рассматривает как средство выдвижения новых гипотез, как эталон логики открытия.

При этом следует отметить два весьма важных момента. С одной стороны, логическая процедура, посредством которой совершается открытие, по Хэнсону, может при других обстоятельствах (но с сохранением как формы, так и познавательного содержания) выполнять функцию обоснования. Иначе говоря, процедуры открытия и обоснования в их логическом аспекте иногда оказываются неразличимыми. С другой стороны, логический анализ не охватывает всех аспектов открытия, которое в силу этого должно анализироваться также средствами психологии и социологии, причем Хэнсон предупреждает о необходимости четко различать эти аспекты и способы анализа.

К. Поппер в немецком издании 1935 г., а позднее в английском издании 1959 г. «Логика научного исследования» изложил точку зрения, совпадающую с позицией тех, кто работал в рамках стандартной концепции науки. Он считал: работа ученого состоит в выдвижении и испытании теорий. Начальный этап, акт придумывания или изобретения теории, не требует логического анализа, да и не поддается ему. Вопрос о том, как новая идея – будь то музыкальная тема, драматический конфликт или научная теория – приходит к человеку на ум, может представлять огромный интерес для эмпирической психологии; но он не относится к логическому анализу научного знания. Последний имеет дело лишь с вопросами обоснования или обоснованности. Такой анализ осуществляется путем рациональной реконструкции обосновательных акций. Существенно иначе обстоит дело с процессом открытия, ибо нет ни логического метода получения новых идей, ни логической реконструкции этого процесса.

Единственный момент, в котором взгляды Поппера отличаются от стандартной концепции открытия и обоснования, состоит в интерпретации последнего. То, что Поппер называет «обоснованием» придуманной (изобретенной) теории, отнюдь не есть ее эмпирическое обоснование (или верификация, как называла его стандартная концепция), больше того это процедура, в определенном отношении противоположная обоснованию, а именно опровержение теории (или фальсификация, как называет его Поппер). Стало быть, стандартная антитеза открытия и обоснования превращается в антитезу открытия и опровержения. Если бы не это единственное отличие, то автором классической формулировки стандартной концепции открытия и обоснования следовало бы считать не Рейхенбаха, а Поппера, ведь его книга вышла тремя годами раньше рейхенбаховской, да и концепция была сформулирована яснее и четче. И тем не менее, книга прозвучала как вызов. Почему? Нам кажется аргументированной точка зрения на это Е.П. Никитина: это было обусловлено тем, что Поппер уже в 30-е годы действительно расходился со стандартной концепцией в ряде весьма важных пунктов (мы не будем их здесь рассматривать, так как они выходят за рамки нашей темы) Но тогда эта концепция только-только сформировалась и начала привлекать к себе массу сторонников; в хоре их восторженных голосов попперовский вызов остался почти незамеченным. И так продолжалось до конца 50-х годов. Появление книги Поппера на английском языке совпало с тем временем (а возможно, было прямо обусловлено духом того времени), когда вызов уже смогли- а главное захотели – услышать.

Во-вторых, было все-таки в книге одно место, которое находилось в полном согласии с ее новым заголовком. Мы имеем в виду предисловие к английскому изданию. В этом предисловии автор заявлял, что эпистемология не должна ограничиваться построением языковых моделей (готового, ставшего) знания, чем как раз грешила стандартная концепция, ибо центральной проблемой эпистемологии всегда была и до сих пор остается проблема роста знания. В самое ближайшее время она стала действительно центральной для Поппера.

В 1960 и 1961 гг. он делает по этой теме два доклада, которые затем объединяет в статью «Истина, рациональность и рост научного знания». Данная статья заняла, по сути дела, центральное место в его сборнике «Предположения и опровержения», вышедшем в 1962 г. (K. R. Popper. Conjectures and Refutations. N.Y.)

Появление названных работ Хэнсона и Поппера послужило своеобразным катализатором, который вызвал все ускоряющуюся реакцию против стандартной концепции открытия и обоснования.

Был снят многолетний запрет на философский анализ открытия. В начале 60-х годов появляются первые (не считая хэнсоновских) работы, специально посвященные этой теме. Таковы, к примеру, книга Д. Пойа «Математическое открытие» и статья Т. Куна «Историческая структура научного открытия». В последующие – особенно в 70-е – годы философская литература об открытии и, в частности, о его соотношении с обоснованием полилась мощным потоком. В 1978 г. в г. Рено (США) была проведена большая конференция, участники которой называли себя «друзьями открытия». Труды конференции заняли два тома известной серии «Бостонских исследований по философии науки». В своем предисловии к одному из этих томов издатели серии Р. Коэн и М. Вартофский с удовлетворением отмечали, что в отличие от прежней концентрации внимания на вопросах «обоснования научных теорий и законов» ныне в философии науки наблюдается «возрождение интереса к контексту открытия».

Итак, философия науки должна изучать открытие. В этом все участники нового движения были едины. Однако неизбежно возникали дальнейшие вопросы: как его изучать? Какими методами? Своими средствами или в союзе с конкретными науками о познании если в союзе, то с какими именно? И т.д. Попытки ответить на них породили многочисленные разногласия. Возник довольно широкий спектр концепций. Отчасти виной тому были известные неясности, противоречия и прямые ошибки, имевшие место в концепциях Хэнсона и Поппера. Эти мыслители, по сути дела, были еретиками, они не смогли отказаться от всех установок стандартной концепции. Возразив против запрета на философский анализ открытия, они вместе с тем оставили в неприкосновенности идею о тождестве философии науки, эпистемологии и логики.

Шеффлер включил хэнсоновскую предварительную оценку гипотезы в контекст открытия; - Сэлмон включил ее в контекст обоснования. Существует и концепция Л. Лаудана: он рассматривает эту оценку как вполне самостоятельный контекст. Между контекстом открытия и контекстом окончательного обоснования есть земля, которую он назвал контекстом разработки (pursuit – букв. «поиск», «занятие») Называя абдуктивный метод разновидностью логики открытия, Хэнсон и в меньшей мере Пирс оказываются виновными в затемнении действительной природы логики открытия. Многие критики Хэнсона столь же ошибочно заключили, что поскольку абдукция не является методом открытия, она с необходимостью должна принадлежать к контексту обоснования. Ни одна из спорящих сторон не увидела, что абдуктиный метод естественнее всего отнести не к открытию и не к обоснованию, а к разработке. При этом если логика разработки и логика обоснования существуют, то логика открытия вряд ли возможна, - писал Л. Лаудан.

Считаем целесообразным привести точку зрения Е.П. Никитина, анализирующего проблему открытия и обоснования, - на путях синтеза открытия и обоснования. На первый взгляд, пишет он, критика стандартной концепции открытия и обоснования столь радикальна, что просто камня на камне не оставляет от этой концепции. Если же присмотреться несколько внимательнее, то обнаруживается, что самый главный, опорный, камень, составляющий ее основу основ, остался совершенно нетронутым. Мы имеем в виду положение о принципиальном различии между открытием и обоснованием. Ни Хэнсон, ни Поппер, ни их последователи, «друзья открытия», ни на минуту не усомнились в исходном тезисе открытие и обоснование суть разные и в каком-то отношении даже противоположные друг другу познавательные акты. Можно встретить заявления об относительности их различия. При этом, как правило, приводится фактически один и тот же довод. Разнится лишь терминология. Говорят, что одно и то же рассуждение может в одном случае принадлежать к контексту открытия, а в другом – к контексту обоснования ибо обоснования для выдвижения гипотезы могут также быть и часто действительно бывают основаниями для ее принятия (то есть обоснования); что те же самые аргументы, которые обосновывают определенное заключение, часто являются аргументами открытия и наоборот; что обоснование и открытие используют одни и те же стандарты обнаружения рациональности в природе; что одни и те же факторы – при незначительном сдвиге контекста – могут подсказывать, даже диктовать такие аналогии, которые можно использовать и для целей открытия, и для целей обоснования.

Говорят о существовании тесной взаимосвязи между открытием и обоснованием. При этом все большую популярность приобретает такое понимание единства этих актов, при котором они рассматриваются не как последовательные во времени стадии познавательного процесса, а как необходимые элементы, присутствующие в нем на всем его протяжении. История какой-либо теории не имеет четкого разделения на период открытия и период обоснования, уже самый начальный момент порождения гипотезы неизбежно связан с нормативно-оценочными элементами, с процедурой самой предварительной оценки. Процессы открытия и обоснования находятся в сложных взаимосвязях на всем протяжении развития теории. Последовательно этот взгляд выражен Г. Гаттингом. Он не согласен с теми, кто предлагает просто «добавить» тему открытия к темам, рассматриваемым стандартной концепцией. С его точки зрения, правильно понятая «проблема научного открытия» есть фундаментальная проблема философии науки, и в действительности философия науки, есть логика научного открытия, ибо исследовательский процесс тождественен процессу открытия. Дело в том, что сделать открытие в данной научной области – значит узнать новую истину в этой области, а получение истины невозможно без обоснования. Гаттинг специально подчеркивает: Суть моего категорического утверждения, что «открытие» относится к процессу научного исследования в целом, как раз в том и состоит, чтобы отречься от разделимости развития (термины «развитие» и «открытие» автор употребляет как тождественные) и обоснования научных гипотез как логически различных стадий научной деятельности. Нет такого метода, который использовался бы ученым и который не был бы одновременно методом обоснования и развития. Взгляд на науку как на процесс открытия есть как раз способ понимания всех ее методов как направленных одновременно на развитие и обоснование гипотез.

Е.П. Никитин считает, что стандартная концепция открытия и обоснования заслуживает более радикальной критики, нежели та, которой ее подвергают «друзья открытия», ибо в корне неверен сам ее исходный принцип. Во-первых, чересчур узко понимается открытие. Оно сводится к чисто случайным эвристическим актам, будь то интуитивные озарения (известный пример – математические интуиции Пуанкаре) или внезапные «самооткровения» природы в опытах (известный пример – открытие естественной радиоактивности Беккерелем), причем предполагается, что эти акты лишены каких бы то ни было оснований. Однако такие случаи крайне редки, если они вообще существуют. Большей же частью открытия совершаются на тех или иных основаниях, то есть являются одновременно и обоснованиями.

В стандартной концепции неправильно понимается сама суть обоснования. «Друзья открытия» часто говорят, что здесь его роль неоправданно преувеличена. В действительности же, как это ни парадоксально, она преуменьшена. Просто в этой концепции логицистская переоценка структуры обоснования сочетается с психологистской недооценкой его смысла, назначения. Фактически считается, что получение нового знания происходит исключительно в акте мгновенного открытия, а процедура обоснования, не внося никаких изменений в это знание, лишь создает психологические предпосылки для его принятия людьми. Обоснование действительно выполняет такую функцию, но выполняет ее потому и только потому, что изменяет – и порой весьма существенно – обосновываемое духовное образование, наделяет его новыми характеристиками, свойствами.

Формирование нового знания (а именно этими словами обычно раскрывают значение термина «открытие») есть сложный, многоступенчатый, подчас весьма растянутый во времени процесс. В тех случаях, когда открытие происходит случайно, оно дает лишь некую «первичную заготовку» для будущего полноценного знания. Преобразование первой во второе осуществляется посредством обоснования, которое, как правило, распадается на ряд качественно различных актов. Каждый из них вносит свою лепту в обогащение «первичной заготовки», наделяет ее определенной характеристикой. Тем самым обоснование по природе своей является принципиально конструктивной процедурой, и потому мы можем с полным правом квалифицировать его как разновидность открытия.

Дата добавления: 2015-07-02