Неопубликованное интервью 4 страница

Федерико (неисправимый поэт).

Сальвадор Дали – к Федерико

Кадакес, сентябрь 1926 г.

Милый Федерико!

Я пишу тебе, и в душе моей царят мир и святой покой. Стоит благословенный сентябрь, погода уже несколько дней плохая — дождливо, ветрено, суда на якорях. И оттого ощутимее дом, слышнее шелест домашних трудов, мягкий и мерный... Сестра сидит рядом, у окна, подрубает простыню, на кухне варят варенье и говорят, что пора сушить виноград; я писал весь вечер и написал семь крепких холодных волн — они здесь такие... Завтра напишу еще семь. На душе у меня покойно оттого, что я справился с делом, а море к тому же с каждым днем все сильнее походит на то, которое я пишу...

Оказывается, что Святой Себастьян, помимо всего прочего, — покровитель Кадакеса. Помнишь его часовню на горе Пони?(1)

Так вот, Лидия рассказала мне одну легенду о Святом Себастьяне, согласно которой он, несомненно, был привязан к столбу — и потому на спине у него ни единой раны.

Ты-то вот и не подумал, цела у него задница или нет.

Впрочем, хватит с него. Я еще должен — как друг — сказать тебе кое-что в ответ на твои рассуждения.

Ты не будешь готовиться ни к какому конкурсу; (2) убеди отца, пусть он оставит тебя в покое и не требует заверений, что ты позаботишься о своем будущем, о работе и о всяком таком... Публикуйся — и ты завоюешь себе славу, Америку и все что угодно, и это будет уже не мифическое имя, как сегодня, — книжки пойдут по рукам везде, повсюду.

Я сплю и вижу, что поеду в Брюссель копировать музейных голландцев, отец дал согласие и даже доволен... А насчет Гранады... Не буду врать — приехать не смогу. К Рождеству думаю сделать в Барселоне выставку(3). И не какую-нибудь, сынок! А потому должен работать все время, что остается, как работаю сейчас — каждый Божий день, не покладая рук, забыв обо всем.

Ты и не представляешь, как я поглощен тем, что делаю, с какой нежностью пишу я эти окна, распахнутые морю и скалам, эти хлебные корзинки, девушек за шитьем, рыб и небо в изваяньях!

Прощай, очень люблю тебя. Мы ведь увидимся, в конце концов, на радость нам обоим. Пиши мне и прощай, прощай, пойду к милым моему сердцу холстам.

Сальвадор Дали.

(1) Вряд ли за неделю, проведенную в Каталонии, Лорка успел повидать все местные достопримечательности, тем более что путь к часовне не близкий, а Лорка не любил прогулок по горам. Однако он наверняка видел раннюю работу Дали «Часовня Святого Себастьяна на горе Пони» (192?).

(2)Здесь речь идет о робких, но обрадовавших родителей попытках Лорки получить место преподавателя. Что преподавать и в каком учебном заведении, он так и не решил — дальше писем друзьям и приобретения ящика с карточками для библиографии дело не пошло. Надо заметить, что Дали был единственным среди друзей поэта, кто решительно отговаривал его от поступления на службу — наверное, он лучше других понимал и натуру друга, и масштаб его таланта. Дали по собственному опыту хорошо знал, как мучительна для взрослого сына «с неопределенным будущим» (выражение отца Лорки) полная материальная зависимость от семьи, вынудившая Лорку думать о преподавании. Дали тоже тяготился своим положением и — в отличие от друга — дошел до открытого конфликта с отцом, который, зная сына, боялся одного — что тот, «напрочь лишенный практического соображения и не способный выучиться грамоте, умрет под забором, как паршивая дворняга». Возможно, так бы оно и случилось, не встреться Дали с Галой, одаренной сверх всякой меры практическим соображением.

Выставка состоялась в галерее Далмау 31 декабря 1927 г. — 14января 1927 г. Среди представленных картин были упомянутая в одном из предыдущих писем «Девушка из Фигераса» и любимое полотно Дали «Хлебная корзинка». Направляясь в Америку, Дали, по его собственному признанию, больше всего боялся, что при кораблекрушении лучшее из написанного им — «Хлебная корзинка» — погибнет. Он не расставался с картиной ни на минуту, а на ночь привязывал ее себе на грудь — на случай, если его «спасут в бессознательном состоянии».

Федерико - к Хорхе Гильену

1926 г.

Я бы с радостью почитал где-нибудь лекции. Лучше всего в Париже. Это возможно? Вот в чем дело: мои дадут мне деньги, и столько, сколько нужно, если убедятся, что я выбрал себе занятие и занимаюсь делом. Вот именно - занимаюсь делом.
Сейчас впервые они воспротивились тому, что я только пишу стихи и более не думаю ни о чем. Чтобы их успокоить, я должен сделать хотя бы малейшее усилие. Поэтому я и хочу взять какую-нибудь работу... Лучше всего - лекции, не дожидаясь конкурса. Да и для преподавания это полезно. Так ведь?
Напиши мне!
Я уже заказал ящик для библиографии. Диковинная будет у меня картотека! Хочу взяться за дело - руки чешутся, и хочу уехать из Испании. Там - вдали - я смогу написать и Дьего Коррьентеса, и те напряженные, как лук, стихи, на которые здесь и глядеть не хочу. А кроме того, там я буду независим (в лучшем смысле слова) от семьи - и уйду в горы, и встречу зарю, и не вернусь домой к назначенному часу. Первый проблеск ответственности. Я в ответе за ветер и солнце. У врат отцовства.
Ты мне обязательно (sic!) ответь и объясни, как стать лектором. А Салинас пусть выучит меня на преподавателя.
Думаешь, ничего у меня не выйдет? Ни ума, ни трудолюбия (жалкое существо!). Ну... да там будет видно!
Обнимаю.

Федерико.

Не забудь, напиши мне, а то время идет.

Федерико - Ане Марии Дали

1926

Милая подруга - Ана Мария!
Не мог написать тебе раньше, потому что почти неделю являл собою классический образец лихорадки и счел нужным проиграть всю пьесу от начала до конца, как и подобало.
Спектакль начался с увертюры (шопеновское tempo rubato (в произвольном темпе - ит.), а после накатила такая мощная и гулкая волна, что перепуганное семейство так и засновало вниз-вверх по лесенке в полном смятении. Достойное зрелище.
Я, впрочем, подозреваю, что кариес тут ни при чем - эта лихорадка куда грандиознее, а та попроще, без неожиданностей: налетит, испугает - и как не бывало. Эта меня всласть потерзала, выкрасила желтым и бросила. Уши и то светятся.
Дни здесь стоят прекрасные, и гранадские сеньориты не упускают случая подняться на башенки, затем и построенные, чтобы глядеть на горы, а моря не видеть. Светловолосые нежатся на солнце, темнокосые прячутся в тень, а каштановые кудри так и застревают внизу у зеркала, прихорашиваясь и прилаживая пластмассовый гребень.
А вечерами, нарядившись в туманные шелка и муслиновые мари, они отправляются на прогулку к алмазным россыпям ручейков - слушать, как встарь, любовные жалобы и вздохи роз. Затем настает черед пирожных и шоколадок, и все поспешают в кондитерскую, которой пристало бы называться “Парижем, столицей Франции” (она же бог весть почему называется “Курятник”), и наедаются до отвала. Гранадская жизнь пропитана какой-то чудной и затхлой поэзией. В здешнем пейзаже — вся гамма завораживающих серых переливов. Агавы, оливы. Но гранадским сеньоритам море не по душе. У них есть перламутровые ракушки - и с них довольно, можно не глядеть на море; у них есть большие морские раковины - парковые эстрады,- и с них довольно, можно не слышать моря.
Так будь благословенна, Ана Мария, сирена морская в белопенной прохладе, смуглая пастушка в оливах. Дитя оливам, сестра - морю!
Я начинаю уставать от Гранады. Хочу уехать. И когда-нибудь (может быть, скоро) мы увидимся наконец. А до тех пор - прощай!

Твой верный друг Федерико

Сколько их развелось, однако!
Видала ты, сколько гадов наползло на чествование Русиньоля? Каждой твари по паре...

Федерико - к Мельчору Фернандесу Альмагро

Гранада, 1927.

Дорогой Мельчорито!
Как всегда, я рад тебе и с нежностью обнимаю. Скоро ты получишь мою первую книгу с посвящением тебе, Салинасу и Гильену. Три мои любови.
Я хочу ехать в Мадрид, чтобы выяснить, что там с «Марианой Пинедой». Пьеса мне не нравится нисколько - ты знаешь. Но другого серьезного предлога, чтобы уехать, у меня нет. Может быть, ты напишешь мне письмо, где объяснишь, что мой приезд совершенно необходим? Это ведь правда. Я должен ехать, ведь так? Сделай это... если захочешь. Я не настаиваю.
Книги мои вот-вот появятся. Многих они удивят. Миф о моем цыганстве слишком уж разошелся, а в «Книге песен», к примеру, мне кажется, есть истинная поэзия (не в том смысле, что она многого стоит, а в том, что она благородна и отточена; это четкий, неиздерганный лирический жест). Это не цыганствующая книга. И я доволен. Я убрал несколько ритмических песен, хотя они и удались, - хочу, чтобы воздух книги был горный.
Надеюсь, тебе понравится.
На обложке - созвездие Колос Девы, как на картах звездного неба. Не говори никому о книге, пока она не появится. Так лучше... есть же миф о моих публикациях.
Мельчорито! Федерико «Впечатлений и пейзажей», так ласково описанных тобой... ведь это не он нарисовал для тебя эту корзинку с фруктами. Не он - другой. Ты слишком погружен в 1918-й.
Прощай. Крепко обнимаю.

Всегда твой Федерико.

Напиши мне, сразу. Прощай, лисенок!

Сальвадор Дали – к Федерико

Фигерас, 18—20 января 1927 г.

Дорогой Федерико!

Я пробыл в Барселоне почти месяц из-за выставки, а сейчас снова обосновался в Фигерасе и счастлив — у меня целая стопка (stok!) новых пластинок, граммофон и тьма книг, старинных и новых.

Итак, я зову тебя к новому образу Святого Себастьяна, суть которого в превращении Стрелы в Камбалу(1). Повинуясь закону изящества, Святой Себастьян обворожительно бился в агонии, а ныне принцип антиизящества принуждает его выживать самым жалким образом, и пусть так оно и будет, хотя бы недолго, ведь рано или поздно нас вновь обожгут с неожиданной и нежной силой холодные стрелы того, давнего Святого Себастьяна.

Мы целый вечер говорили о тебе со святым Риголем. Надеюсь, великолепные книги твои вот-вот выйдут.

У тебя есть «Листок искусства»? Номер с картинками?

Прощай. Привет избранному обществу с «Побережья»(2). Что это я о тебе ничего не знаю? Почему пишешь так мало и редко?

Как-то Баррадас в Оспиталете показал мне своих «Клоунов»(3) — двойной портрет, Марото и ты, — и я чуть было не пустил слезу. Экая ты япошка-шоколадка (фирмы Шушар). Чистая прелесть!

(1) Еще одна отсылка к поэме «Святой Себастьян».

(2) «Эль Литораль» («Побережье») — литературный журнал, издававшийся с 1926 г. в Малаге поэтами Эмилио Прадосом й Мануэлем Альтолагирре. В первом номере были опубликованы три цыганских романса Лорки (ноябрь 1926 г.).

(3) Речь идет о двойном портрете Г. Гарсиа Марото и Лорки, написанном Баррадасом в 1925 г. и хранящемся ныне в Национальной галерее Монтевидео. Название «Клоуны» принадлежит Дали, а не автору. Поэт и художник Габриэль Гарсиа Марото был владельцем издательства, в котором вышла первая поэтическая книга Лорки.

Сальвадор Дали – к Федерико

Фигерас, начало марта 1927 г.

Драгоценнейший друг!

Наконец-то я отыскал приличную почтовую бумагу и потому напишу подлиннее, в свое удовольствие. Что за чушь ты просишь — сил нет! Одно название чего стоит — «Петух»!(1) Однако беру перо, делаю тебе Петуха и все, что тебе заблагорассудится, — можешь убедиться. Хотя наверняка ничего из посланного не пригодится, ибо просто-напросто чудесным образом растворится в твоих руках и исчезнет. А вот на что у тебя никакого воображения не хватит: Я УЖЕ ЦЕЛЫЙ МЕСЯЦ СОЛДАТ(2). Не писал об этом потому, что долго рассказывать, но вообрази — это до того несуразно, что мне даже нравится. Так что теперь не до путешествий. И тем не менее этим летом три месяца мы проведем в Кадакесе вместе — это фатально. (Не то что фатально, но наверняка.)

Напиши, как тебе мои сочинения. Я пишу то, что приходит в голову, излагая и свою физику, и свою метафизику.

Прощай.

Дали.

И ты мог подумать, что я не люблю голландцев? Если бы ты знал, что я теперь делаю, сразу бы понял, насколько это не так. Но продолжу о деле. Прислать тебе статью сразу же не могу — нависает другое, да и орудие мое все же кисть, а не перо, хотя, думаю, мне есть что сказать, и потому скажу.

Очень жду, mon cher, длинного письма... В моем «Святом Себастьяне» столько о тебе! Иногда мне даже кажется, что это ты и есть. Позволь, однако, отнять у тебя это имя — ненадолго, только чтобы подписаться. Итак, обнимаю.

Мантенья?

О, Ирония!

Твой Святой Себастьян

Чем, кстати, тебе не по душе ирония? Поэма моя как раз об иронии — в защиту ее. Ирония, то есть нагота, и есть чистое, ясное видение. Увидеть природу нагой — ведь ей, по Гераклиту, свойственно прятаться от себя самой — вот что такое ирония. Нарисовать морю все волны, сколько ни есть!

Шлю тебе финтифлюшки для «Петуха», хоть ни в грош не ставлю декоративизм (да и ты не ставишь). Но это пока только наметки.

(1) Речь снова идет об обложке журнала, издаваемого Лоркой в Гранаде, и виньетках для него. Все присланное Дали — три рисунка с петухами и семь виньеток — увидело свет в двух первых номерах. Кроме того, в первом номере в переводе Лорки с каталанского была опубликована поэма Дали «Святой Себастьян».

(2)В начале февраля Дали был призван на военную службу, которая длилась год (включая трехмесячный летний отпуск).

Сальвадор Дали – к Федерико

Фигерас, начало апреля 1927 г.

Дорогой Федерико!

Кажется, твою «Марьяниту Пинеду» все-таки ставят(1). Отец в восторге — мы заявимся на премьеру всей семьей. Да, кстати, дня не проходит без того, чтобы отец не сообщал мне, что, если ты в ближайшие два месяца не начнешь печататься, он напишет тебе УЖАСНОЕ письмо.

Безумно жаль, потому что в оставшийся до премьеры короткий срок я просто физически не уложусь, хотя, конечно, с радостью берусь за декорации и сделаю, насколько смогу, хорошо, — но только если будет время! Хотя пластическое решение для меня абсолютно ясно.

Понятно, что такую отделанную вещь, как твоя «Марьянита Пинеда», нельзя играть абы в каких декорациях, и никто, кроме нас с Мануэлем Анхелесом, их тебе не сделает.

Итак: Общие соображения касательно пластического решения «Марианы Пинеды».

Сцена заключена в рамку. Рамка белая, как у литографий (и как ты хотел). На рамке, помимо названия, можно поместить стих и менять его — для каждого действия свой.

Задник должен оттенять персонажей, и не более того. Его надо слегка наклонить к сцене. Цвет сосредоточен в костюмах, чтобы как можно сильнее выделить героев, а декорации будут выдержаны в одном, приглушенном, даже словно линялом тоне. Мебель, консоль, зеркало, словом, все — очень простого рисунка; потолочные своды бутафорские, из картона, тех же тонов, что и мебель; зато стекла — настоящие (я так думаю, а ты?).

И все вместе будет так просто, что (держу пари) проймет даже последнюю свинью. Едва поднимется занавес, всякий ощутит, еще ничего не понимая, спокойную естественность происходящего.

Не говоря уж о том, что теперь все стали куда какие восприимчивые: всякий олух — чтоб только не сочли олухом — обязательно восторгнется.

И еще одно замечание касательно декораций к «Мариане Пинеде».

Вся мягкая хроматическая гамма ее декораций должна сильно эмоционально воздействовать.

(1) Видимо, Лорка предложил Дали сделать декорации к «Мариане Пинеде» в первых числах апреля — как только была достигнута договоренность с Маргаритой Ксиргу, великой испанской актрисой и главой театральной труппы, о постановке пьесы в Барселоне.

Сальвадор Дали – к Федерико

Фигерас, начало мая 1927 г.

Сеньор!

Ваше письмо и телеграмма получены. В Барселоне буду 12 или 19. Точно еще не знаю, все зависит от денег, будут ли, бог весть. Пока что у меня 600 песет, вырученных за морской пейзаж (он тебе нравился), — я продал его почтенной вдове из Неаполя. Помянутые деньги я и намерен истратить в Барселоне — Надо же мне перед летом немного развлечься. Хватит их, однако, на один вечер — тебе мой размах известен, на это не развернуться. Если ты при деньгах, приезжай в Барселону, или прилетай на аэроплане, какой-то час, и ты здесь. Я, если б удалось запродать что-нибудь из выставленного у Далмау, сам бы прилетел(1), но — увы! Вырученного, впрочем, хватит на джемпер — мечту жизни(2).

Не понимаю, на что Мадрид тебе — Петушку, Баловню Судьбы?

Пора нам приступить к слезам нашим, трудам нашим, гладу, хладу и розам!

На ярмарке фотографы прилежно запечатлевают идиотские звероподобные рожи... Как тебе мои стихи? Изволите презирать? И совершенно напрасно.

Ну что вы, что вы! Драм я не пишу.

Привет Маргарите(3) — должно быть, совсем уж большая девочка! Я боксирую и зверски загорел. Вчера был в Кадакесе — чуточку песка на берегу и дохлая ослиная туша на сердце. Тебя не дождешься! Что, боишься летать?

Прощай. Коего черта тебе в Мадриде? Продолжается интрижка с Ксиргу?

А ведь всего 3000 песет — и какая была бы неделя!

(1)По всей видимости, в молодости Дали не испытывал страха перед перелетами, свойственного ему в зрелые годы и в старости.

(2) Мечта жизни (изображенная тут же, на полях письма), исполнилась — на фотографиях 1927 г. Дали запечатлен в вожделенном джемпере. Любопытно, что тот же (или такой же) свитер мы видим на Лорке во время путешествия в США (фотография 1929 г.). Подарок?

(3)Видимо, намек на Ксиргу.

Сальвадор Дали – к Федерико

Фигерас, начало июня 1927 г.

Дорогой Федерико!

Через четыре дня я получу отпуск на три месяца, значит, мы скоро увидимся — и не на минутку.

Сынок-то твой — вот дурачина! И надо же было мне — зачем? — морочить тебе голову! С чего мне было утаивать от тебя восторг душевный, в который привели меня твои чудесные песни?(1) А с того, что я поначалу «не вник», как ты говоришь, — стоял снаружи и ощущал только поверхность, только архитектонику (которая чиста и современна).

Любая из твоих песен (таково было и первое впечатление) мне так же — если не больше — по душе, как сказка «Тысячи и одной ночи», как народная песня. И вот что важно. Любовь моя к твоим песням и народным — одного корня.

Я чувствую и другую поэзию — ту, что живет в названии американского чарльстона (ну, например: «Подайте мне еще кусочек торта!») или в каких-нибудь новехоньких — с иголочки! — неделю назад придуманных вещах, но любовь моя к ним — другой природы.

Вот что я думаю. Никогда прежде людям не приходилось ежечасно наталкиваться на совершенство, а нам приходится. Пока не было техники, нельзя было изготовить вещь, совершенную во всех смыслах. Человек никогда не видел ничего столь же красивого и поэтичного, как никелированное авто. Техника переменила все.

Наше время куда сильнее отличается от всех прочих эпох, чем готика от Парфенона. И нечего предаваться воспоминаниям об убогих, уродливых поделках прежних времен, не знавших техники. Нас окружает новая, совершенная, неведомая красота — и от нее родится новая поэзия.

Перечти Петрарку, и ты найдешь у него все неизбежные приметы времени — и мандолину, и птиц, порхающих в ветвях, и старинную штору. Он работает тем, что дала ему эпоха. Когда я читаю про «апельсины-лимоны»(2), у меня перед глазами не стоят накрашенные губки. А когда читаю Петрарку, так и вижу— ничего с этим не поделаешь! — пышную грудь в кружевах.

Смотрю Фернана Леже, Пикассо, Миро и прочих и знаю: на дворе эра техники, эра новых открытий в естествознании.

А в твоих песнях — Гранада, по которой еще не ходит трамвай, Гранада, которая и не подозревает о существовании аэроплана, давняя Гранада, удаленная от сегодняшнего дня, сохранившая связь с землей, — у нее чистые и вечные народные корни. Это тебе и надобно — вечное. А я тебе скажу, что всякий новый век окрашивает вечное в свои тона, те, что по душе жителям именно этого века, ибо живут они тем же — вечным, но на свой лад. (Как бы то ни было, ты сделаешь, что задумал; на этот счет я не заблуждаюсь.)

Я так думаю, — может, и не лучшим образом. Я довольно поверхностное существо и всегда готов прийти в восторг от оболочки — хотя бы потому, что оболочка — объективная данность, ее можно потрогать руками. И сегодня именно в объективной данности я нахожу поэзию, только через нее я ощущаю трепет Вечности.

Так-то вот. Пишу я невнятно, не задумываясь, не отыскивая слов — да ведь и не надо. В разговоре все встанет на свои места. Но ты и так поймешь, о чем я, потому что всегда понимаешь, что я хочу сказать. Фраза еще не вылупилась — и несется несусветная чушь.

Обнимаю. До скорой встречи.

Дали.

Еще одно уточнение. Во времена трубадуров пели под мандолину. Теперь нужна песня под джаз — такая, чтоб можно было сыграть на лучшем из инструментов, — на Граммофоне.
Есть песня сегодняшняя — и никакой другой у нашего времени быть не может. Можно, конечно, написать песню и назвать ее «народная песня» — со всей иронией, свойственной нашему времени, — и тем обозначить понимание высшей сути, заключенной в народном.

(1) Отклик на книгу Лорки «Песни», только что вышедшую в Малаге в издательстве журнала «Эль Литораль».
(2) Отсылка к одному из стихотворений цикла «Вариации» из книги Гарсиа Лорки «Песни». Лимон в испанских народных песнях — символ несчастной любви, апельсин — счастливой.

Федерико - к Сальвадору Дали

Барселона, 31 июля 1927г.

Мой дорогой Сальвадор!
Едва автомобиль тронулся, как за нами увязался гусь - бежит, крыльями хлопает и вещает, что твой профессор, про красоты Миланского собора. Я едва не выкинулся в окошко - так мне хотелось остаться с тобой - с тобою! - в Кадакесе. Но - увы! - меня остановили (да как требовательно!) часы на руке, подарок Пепе, того самого, что уныло смывает в парижской ванной ручеек крови из разбитого носа.
Дорога свернула, и я попрощался с Кукуруками (Кукуруки - два маленьких острова, расположенных при входе в кадакесскую бухту. Они хорошо видны с поворота горной дороги, ведущей из Кадакеса в Фигерас.), и мне примерещился ты: вкушаешь за завтраком крохотную алую ручонку в оливковом масле, накалывая ее на малюсенькую гипсовую вилочку, вынутую из собственного глаза. Картина, овеянная нежностью, сравнимая разве что с едва вылупившимся из яйца желтым пуховым цыпленком.
Жара сделалась невыносима и измучила меня. А Кадакес прекрасен и радостен - это вечная красота моря, из которого (именно здесь!) вышла Венера пеннорожденная. Вышла - и забыла благословенный этот край. А разве не здесь обретается чистая красота? (Намек на картину «Рождение Венеры», которую Дали писал в то лето, когда у него гостил Лорка. Впоследствии эта картина получила название «Пепелинки», возможно, данное ей Лоркой).
Дорога пересекла виноградники, и замелькали скалы, похожие на крылья, и валуны, похожие на волны, - как же твои волны похожи на валуны... Придет ночь, и луна, мокрая, как рыба, выльет на колокольню крынку с опарой и выкрасит бедняцкие хижины известкой.
Я думаю о том, что тебе привиделось в Кадакесе, что ты там еще понаоткрывал, и радуюсь, и вспоминаю тебя - Сальвадора Дали, со страстью неофита вгрызающегося в закатный небесный свод. А он не поддается, не трещит, не колется, как крабий панцирь! Но ты не отступишь. Я и отсюда вижу (ой, сынок, как больно!) тонкий кровавый ручеек в зарослях твоих аппаратов и слышу, как хрустят раздавленные ракушки, кромсая мягкие тельца. Истерзанный женский торс впечатляет, как стихи, написанные кровью, - ее здесь больше, чем пролилось в мировую войну. Вот она - та самая горячая кровь, что оросила и напитала землю и утолила любовную жажду и жажду веры. Кровь с твоей картины и вся эстетика этой физиологии так точна, выверена и гармонична! В ней есть и логика, и истинная чистая поэзия - одна из насущнейших категорий бытия. (Здесь и далее серия намеков на образы картины «Мед слаще крови», которую Лорка сначала называл «Лес аппаратов».)
Можно сказать: «Усталый, я нашел спасительную тень на берегу ручейка той крови». А можно и так: «Я сбежал с холма и понесся вдоль берега, высматривая эту печальную голову, где копошились милые хрусткие тварьки, столь пользительные для пищеварения».
Сколько же я теряю, удаляясь от тебя! Барселона оставила во мне одно явственное впечатление: все поглощены игрой - чтобы забыться. Путаница, суета. Все переменчиво, невнятно, причудливо - эстетика пляшущего пламени. А в Кадакесе всем телом, всеми жилочками и порами ощущаешь твердь земную. Только там я понял, что у меня есть плечи, что я могу их расправить. Это такое новое, такое радостное ощущение - чувствовать, как там, внутри плеч-холмов течет кровь в гибких, податливых трубочках сосудов, вздрагивающих от пульса, как раненый пловец.
Я чуть не зарыдал - безотчетно, как Льюис Сальерас, как плачут, заслышав самое начало сарданы «Слеза», той, что так любит напевать потихоньку твой отец. (Сарданы с таким названием нет. Видимо, речь идет о популярной сардане «Я по тебе лью слезы».)
Я вел себя с тобою, как упрямый осел. С тобою – лучшим, что у меня есть, самым близким другом! И чем дальше я уезжаю, тем глубже раскаянье, тем сильнее нежность и тем явственнее согласие с твоими мыслями и всем, что ты есть.
Сегодня в Барселоне у меня ужин с друзьями. Обязательно выпью за твое здоровье и благословенные дни в Кадакесе. Билет домой уже дожидается меня.
Передай привет твоему отцу, сестре твоей Ане Марии - я ее так люблю! - и Раймунде.
Вспомни обо мне, когда будешь бродить по берегу, но главное - когда примешься за хрупкие, хрусткие пепелинки - таких больше не сыскать! Милые моему сердцу пепелинки! И еще - изобрази где-нибудь на картине мое имя: пусть оно хоть так послужит городу и миру. Вспоминай меня - мне это так важно!

Федерико.

Жара здесь невыносимая - бедный я, бедный! И прошу, не забудь написать статейку о выставке моих рисунков!
И пиши мне. Слышишь, сыночек?

Отрывок из письма Сальвадора Дали – к Федерико

Твои вещи мерещатся мне едва ли не в каждом углу – то рожок для обуви на полке, то чемодан у стола. Как бы я хотел увидеть во плоти – тебя самого!
Пиши мне обязательно! Каждый день или хотя бы через день.

Отрывок из письма Сальвадора Дали – к Федерико

Жду тебя каждый день. Нам нужно о многом помолчать вдвоем.
В моем "Святом Себастьяне" столько о тебе! Иногда мне даже кажется, что это ты и есть.

Федерико – к Сальвадору Дали

Ланхарон, август 1927 г.

Милый Сальвадор!
Мне и в голову не приходило, что у Святого Себастьяна имеется плюмаж. Надо же - разноцветные перья! А стрелы, ты прав, стальные, но разница между моим видением и твоим есть. И вот в чем: у тебя стрелы уже вонзились - крепко-накрепко, а у меня - летят, и это последний миг полета, но сути - миг раны. Твой Святой Себастьян - мраморная статуя, мой - из крови и плоти, он смертен и он умирает: сейчас и вчера, и завтра. Иначе быть не может. Если бы в Святом Себастьяне меня заботила пластика, я был бы никудышным поэтом, но дельным скульптором (не художником!). Понятно, что объяснять тебе, что никакой я не художник, незачем. Однако есть разница - тонкостная! - и ее следует ощутить.
В Святом Себастьяне меня бесконечно трогает его спокойствие в час муки. В страдании всегда есть что-то от барокко. Меня до глубины души потрясает изящество, с которым он терпит муку, и высочайшее достоинство: в его эллинском лице ни тени смирения. Он не смирился и не сломлен, он - победитель. Достоинство, спокойствие, изящество - одним словом, гармония. Неяркая, приглушенная, как в лепестках полевого цветка, не видавшего городских улиц. Потому для меня Святой Себастьян - едва ли не самый прекрасный сюжет, по крайней мере в тех искусствах, которые воспринимаются глазами.
А правда, Святой Себастьян чужд морю? Ни горы, ни волны с ним не заодно. Святой Себастьян - мифология чистой воды, заключенной в хрустальный сосуд. Его мучили не на вольном воздухе, а внутри дворца. Его не привязывали к узловатому древесному стволу (как изображают романтики от Возрождения). Нет! Он стоял у колонны из узорчатой яшмы, прозрачно-оранжевой, сердоликовой, как его тело. Дерева не было — его выдумали позже, в Средневековье.
В каждом из нас есть что-то от Святого Себастьяна: в каждого летят стрелы гнева, наветов, злобы. А ведь Святого Себастьяна подвергли пытке по закону, с полным на то основанием, согласно установлениям того времени. Он ведь виновен - с точки зрения государства. За то, что поклоняешься другому богу, - не казнят. Казнят за отказ поклоняться тому, в кого веруют всем скопом. Все мученики преступили закон. И право не на их стороне. Сократ в таком затруднительном положении, возможно, взял бы сторону закона - республики. Какое драматическое противостояние! Но Святой Себастьян - единственный! - спасется иначе, красотой, тогда как все прочие - любовью. Все мученики под пыткой молятся, и только Святой Себастьян держится - держит спину, принимая скульптурную позу, увековечивая мимолетное и воплощая отвлеченную идею гармонии своим собственным телом. В точности так колесо воплощает идею вечного движения. Вот за что я люблю Святого Себастьяна...
С моря дует нежный ветерок. Птицы летят налегке, не запасая крыльев впрок, как в Пиренеях или на Кавказе. В гостинице, где я обитаю, не видать ни стройной ножки, ни ладной щиколотки. Девушки с моря - глядят, а те, что с гор, - требуют. Я живу анахоретом и в разговоры почти ни с кем не вступаю. Ну, разве что с официантами - всегда знаешь, как тебе улыбнутся и что скажут.
Все вспоминаю тебя. Даже, кажется, слишком. Такое впечатление, что в руке у меня золотой - круглая, теплая монетка. А разменять его не могу. И не хочу, сынок. Как вспомню, какая ты страхолюдина, так еще сильнее люблю.

Дата добавления: 2015-07-02