Современная философия накануне нового жизненного выбора 1 страница

Современная философия плюралистична – она существует ныне в огромном многообразии форм и видов, направлений и течений, уче­ний и школ, исторически сложившихся традиций и актуально обнов­ляющихся способов бытования. Таков непреложный факт, который приходится принимать, как принимают погоду, -независимо оттого, нравится она кому-то или нет. Но в отличие от погоды плюрализм философских учений есть продукт концентрированных усилий чело­веческого разума, неожиданный для самих мыслителей результат их сосредоточенной воли, и как таковой этот итог нуждается в ясном понимании.

В первую очередь требует ответа тот вопрос, который всегда воз­никал перед философами в аналогичных ситуациях: скрывается ли и в данном случае за наличным многообразием некоторое единство? Вопрос, казалось бы, риторический с несомненно положительным на него ответом. Но в том-то и дело, что случай с нынешней множе­ственностью форм и видов философствовании исключителен. Его необычность порождена тем обстоятельством, что этот вопрос обращен к самой философии, достигшей какого-то явного предела в своем развитии. Достигнутая философией стадия развития настоя­тельно требует от нее целостного самосознания, но каждый философ понимает ныне, что зеркало единого самосознания не только покры­то трещинами: оно уже разбилось на бесчисленное множество осколков, хаотически рассыпанных по всему пространству духовной куль­туры. При этом абсолютно неясно, в каком отношении сохраняется исчезающее на глазах эфемерное единство, или хотя бы в какой мере и в какой форме можно ожидать реального возрождения самой идеи единства.

Ситуация предельной множественности для философского само­сознания неестественна и непереносима. Наука, например, в таких условиях чувствует себя весьма комфортно: быть все время на гра­нице, отделяющей известное от неизвестного, есть ее обычное состо­яние. Но для философии естественным состоянием является рефлек­сия, направленная на понимание самого движения от границ одного рода к границам диаметрально иного рода. Благодаря таким переходам, например, от начал бытия к мыслимым пределам знания и, на­оборот, от истоков знания ко всего полноте его предельного погруже­ния в бытие, философия хотя бы на время утоляет свою ненасытную жажду целостности. Свой очередной прорыв в неизвестное она стре­мится непременно согласовать с прошлым совокупным опытом. Вот почему явно затянувшееся пребывание на одной из границ бытия, нескончаемое погружение во множественные заботы наличной поли­тики и повседневной жизни, растущая ориентация на непосредствен­ное обслуживание больших и малых нужд современной науки стано­вится все более непонятным и парадоксальным. Такая ситуация не­заметно подводит философию к опасной границе, за которой начина­ет утрачиваться интуиция ее общечеловеческого назначения и смысла.

Философия, как неоднократно провозглашали философы прежним эпох; есть лучшая из наук, поскольку целью ее является достижение общечеловеческого блага. Другие мыслители видели свою главную задачу в поиске и обнаружении единого и общедоступного для всех людей пути избавлении от страданий. Третьи со всей самоотвержен­ностью стремились понять и открыть для других истину о тола месте, которое по необходимости занимает человек с его сознанием и волей в космосе ли, в сотворенном ли Богом миропорядке или же в вечно существующем бесконечном материальном мире. По лавре развития общества число вопросов, задач и целей, которые возникали перед философией, возрастало, но интуиция особой миссии и в этом смысл ощущение единства философского знания сохранялись. Их поддерживала и та духовная атмосфера, сплетенная из самых разнообразных идей и желаний, намерений и ожиданий, которыми живут любив условиях цивилизации. На какой бы ступени развития общество не находилось, люди всегда устремлены в будущее. А потому как только мыслящий индивид выходит за пределы повседневных забот и обыденного сознания, его начинают обуревать вопросы, относящиеся к прошлому, настоящему и будущему человеческого рода и возможности иметь о них истинное знание. Говоря иначе, философия устремления мыслителей и ценностные ожидания людей, погруженных в обыденную жизнь, неявно совпадали друг с другом, составляя в совокупности единую духовную атмосферу эпохи. Еще в ХIХ веке именно с философией связывалась надежда получить ответ на самые сокровенные вопросы, волнующие людей, - откуда мы пришли в этот мир; кто мы есть; что мы можем знать о себе и о том мире, в котором нам приходилось жить, и куда мы идем? Острое противобор­ство между материализмом и идеализмом, диалектикой и метафизи­кой, рационализмом и эмпиризмом могло быть понято и, по сути дела, оправдывалось как соперничество за наибольшее приближение к глубинным интересам человечества и к истине. Двадцатый век все эти ожидания и надежды, притязания и обоснования развеял в прах.

В первую очередь в мире радикально изменилась общая духовная атмосфера. Уже к концу XIX века со всей очевидностью стали выяв­ляться ложь и лицемерие всех официально провозглашаемых и рели­гиозно освящаемых «высших ценностей» - нравственных запове­дей (наподобие «не убий» и «не укради»), «благородного» долга и бескорыстного» служения истине, красоте и справедливости. 3а кра­сочно разрисованным фасадом, отделяющим «низменную» повсед­невную жизнь людей и ту «возвышенную» идеализированную сферу духа, ради обретения котором каждому индивиду предлагалось сми­ренно ждать и терпеливо нести свой крест, постепенно стал вырисо­вываться феномен многоликой Власти. Понадобился, конечно, еще целый век, чтобы иллюзия всеобщей устремленности к некоему аб­страктному Благу и картина предстоящего благостного единения людей угасли в кровавом опыте мировых и гражданских войн, в ре­волюциях и переворотах, в вакханалиях вражды между нациями и конфессиями. Весьма непросто было разглядеть среди участников этой безудержной погони за полнотой власти, которую непрерывно делили между собой такие безличные институты, как государство и церковь, еще на самих «носителей духовных устремлений» - «вели­ких вождей всех народов», харизматических лидеров и «вдохнови­телей» национальных идей, говоря иначе, картина взаимодействия между реальным бытием людей и их духовными устремлениями к концу ХХ века стала не только разнородной, но еще и рассогласо­ванной. Множественность направлений форм и видов философство­вания стала в этих условиях социально востребованной, политичес­ки ангажированной и намеренно провозглашаемой.

Оказались ли готовы к осмыслению столь непростой ситуации сами философы, и если «да», то в какой мере? Исторически, конечно, да. Еще со времен Декарта и Бэкона, вызволивших человеческий разум из всеохватывающих оков религиозных верований, философы стали ориентироваться главным образом на науку, а соответственно и на «научное» отношение философии к самой себе. Начиная с Канта это отношение к себе и своим познавательным возможностям стало кри­тическим. А уже к началу ХХ века Ницше вывел философию на путь самой беспощадной переоценки ценностей. До предельно критично­го отношении философии к тем идеям, которые утверждало каждое из мировоззренческих направлений, каждая из доктрин и школ, пре­тендующих на безусловную истину или хотя бы общепризнанную значимость, оставалось сделать последний шаг. Для этого, как это всегда и случалось в истории философии, необходимо было соотне­сти целостную картину философского знания «очередной» эпохи с аналогичным опытом прошлых эпох. Но глубочайший разлад в ре­альном существовании человеческого рода, вызвавший стать же глубокую разнородность в духовной жизни людей ХХ века, породил ситуацию полного непонимания того, как связаны между собой сра­зу три феномена, каждый из которых сам по себе требовал целостно­го видения. Речь идет о духовном отношении современности («мо­дерна») к своему прошлолry («классике») и будущему («постмодер­ну»), о месте и роли философии в разнонаправленных социальных процессах и о том, откуда и куда реально идет род человеческий. К такой познавательной ситуации, требующей единого концептуального решения задачи с тремя неизвестными сразу, философия оказа­лась уже совершенно не готова.

На критическую для самой себя ситуацию –­ осознания невозможности возврата на привыч­ный путь рефлексии «классического» типа – фило­софия отреагировала парадоксально. Не только жизнь, но теперь уже и сама логика вынуждала ее становиться на путь рационального обоснования иррационализма и принципиальной гетерогенности бытия. Столь же закономерно от идеи непрерывной идеологической борьбы вокруг поиска единой и единственной для всех истин при­ходилось переходить к идеям множественности истин и равноправия способов философствования. Смена моделей и парадигм философ­ского мышления стала в этих условиях неизбежной, а отказ от при­оритетов идеологического противоборства обусловил еще и консер­вацию, и мимикрию парадигм и моделей прежнего типа. Но главный сюрприз философию ожидал впереди: смена и обновление познава­тельных моделей стала происходить совершенно не в том направле­нии и не по той схеме, которые ожидались.

Поскольку в качестве кажущегося единственно нейтральным основания для всех продиктованных временем перемен остался только язык, постольку, на стыке между логикой и языкознанием стала формироваться особая, бурно прогрессирующая, а главное – пре­тендующая на всеобщность, область исследований. Назвать эту сфе­ру новой было бы поспешно. В античную эпоху нечто подобное было известно под именем Логоса, но никакой четкой определенности это «нечто» тогда не получило. Гераклит, например, обозначал с помо­щью этого слова одновременно «прекраснейшую гармонию Космо­са» и его «эйдос» (образ); огненную стихию мира и его мировой за­кон. Для ХХ веха Логосом, если следовать за Людвигом. Витгенштейном, может быть названо органическое единство логической необходимости, ­фиксирующего эту необходимость языка и понимания границ языка в качестве гранки нашего Мира. Вклинившись на пра­вах конкурента между философией (в прежние времена монопольно владевшей статусом всеобщности) и всей остальной сферой духов­ной жизни людей, обновленный Логос открыл путь к безграничному умножению форте и видов познавательной деятельности, в том числе и философствования во всех его направлениях. В итоге ситуация плюрализма не просто «удвоилась» или «утроилась». Она, по срав­нению с прошлыми ситуациями в истории духовной жизни, радикаль­но изменилась – стала не только идеологически то­лерантной, но еще и лингвистически генеративной. В центре внимания современных мыслителей оказалась не фи­лософия и даже не философствование, а феномен «дискурсивных прак­тик». Логическим следствием этих непростых инноваций стали идеи бесплодности», «конца» и даже «смерти» философии.

Нет ли, однако, противоречия между утверждением об отсутствии границ философствования в любом направлении и констатацией не­возможности возврата к прежнему типу рефлексии над единством философского знания? Вопрос этот является не только наиболее слож­ным, но и наиболее ответственным для понимания того будущего, которое ожидает философию.

Феномен плюрализма философских традиций и инноваций, осмыс­ленный во всей полноте его отношений к единству, парадоксален не только как факт, но еще и как динамичная исследовательская про­грамма. Сколько раз и под каким углом зрения мы ни ставили бы вопрос о «природе» философии, о ее особом «предмете», о специфике «философского подходя» к любым явлениям действительности, во всех этих случаях феномен множественности как тень сопровож­дает любые размышления на этот счет. Новое решение проблемы (а таких на протяжении последнего столетия было предостаточно) ло­гически всего лишь добавляется к уже имеющемуся множе­ству других решений. И наоборот, в обширнейшем поле философ­ских проблем любая из них, какой бы частной она ни казалась, пред­полагает ее неявное определение в качестве философской. Гово­ря иначе, актуальное поле философских проблем всегда и множественно и едино, но одно из них всегда остается открытым и явным, а другое –­ логически неявным и скрытым. Задача, таким образом, заключается всего лишь в том, чтобы выявить единство. Это един­ство есть. Но между философией и всем остальным духом теперь появился тот промежуточный слой, который выше был назван Лого­сом. Слой этот не в силах обойти никто – ни политик, ни теолог, ни философ. Отделяя и соединяя («склеивая») все формы Духа, то есть всегда оставаясь логически выраженной в языке границей нашего Мира, Логос становится похож на линзу, через которую образ Мира может выглядеть либо более четко, либо искаженно. Что же касается единства философского знания, то в настоящее время мы просто по­теряли его из виду. А потому нам надо лишь найти дополнительные логические возможности для устранения наличной абер­рации нашего духовного зрения, а тем самым и для обновленного понимания общей картины.

Когда в аналогичной ситуации оказывается какая бы то ни было другая предметная область, например, в специальном научном зна­нии, на помощь обычно приходит и здравый смысл, и опыт теорети­ческого сопоставления с предметными сферами иных наук. Но на уровне философии оба эти способа прояснения сути дела не помога­ют в принципе.

Обращаться к здравому смыслу, как об этом свидетельствует лич­ностный опыт всех без исключения мыслителей, в философии беспо­лезно. В специальной научной сфере, например, в биологии или кри­минологии; здравый смысл хоть и не всегда, но все же полагает. С живыми организмами и с преступностью сталкивается любой индивид, и эта чувственная интуиция помогает ученому в трудной познавательной ситуации (например, в изучении двоякой природы виру­сов или отклоняющегося поведения индивидов в экстремальных си­туациях) разорвать «дурную» цепочку зашедших в тупик прямоли­нейных рассудочных умозаключений. Но философия, как известно, работает с универсалиями, а с таковыми в индивидуально-чувствен­ном опыте столкнуться невозможно ни при каких условиях, нигде н никому. Никакой обыденный опыт не в состоянии уловить всеобщий смысл и ту хотя бы достаточную полноту, которая скрывается за соотносительной взаимосвязью философских категорий. Даже в тех случаях, когда возможность осмыслить некоторые уни­версалии, например, «материю как таковую» или «прекрасное», кажется очевидной при встрече с чувственно знакомыми явлениями – красивейшей керамической вазой, тканью или подготовленным для строительства прекрасного дворца разнообразным материалом, чувственная интуиция очень быстро истощается. Ни историзм идеи пре­красного, ни символический опыт преобразования природных вещей в предметное богатство культуры в осязании или в чувственном со­зерцании напрямую представить уже невозможно. За безобидное вроде бы словесной добавкой, уточняющей, что некоторое явление должно быть понято в качестве «как такового», скрывается катего­риально аккумулированный в слове невообразимо большой общечеловеческий опыт речевого взаимодействия.

Плюрализм философской формы сознания не может быть сведен к единству и на теоретическом уровне.

Опыт теоретического сопоставления предметных областей специ­альных наук приводит к их взаимному уточнению потому, что осу­ществляется оно внутри изначально единой формы зна­ния. Абсолютной гарантией сохранности формы любой науки явля­ется наличие в ней концепта, то есть одного-единственного понятия, ставшего универсалией для всей ее предельно мыслимой сферы. Для биологии таким концептом является «жизнь», для криминологии - «преступление», то есть поступок, не соответствующий обязатель­ной для исполнения норме. За каждое уточнение любой «отдельной» науке приходится платить, во-первых, существенным сужением сво­ей собственной сферы, а во-вторых, непрерывным возрастанием об­щего числа специальных наук, поскольку появляющаяся при этом пограничная зона становится предметной сферой новой науки. Еще раз особо подчеркнем: внутри единой сферы науки как таковой лю­бая «размытая» зона оформляется по законам самой науки. А далее все повторяется. Необходимость согласования теоретических кон­структов старых и новых специальных наук приводит к тому, что внутри науки как особой формы Духа вспыхивает и нарастает кон­куренция теорий. Динамизм сохраняющейся формы и изменяющего­ся содержания воспроизводится. Устойчивость основания, на кото­ром зиждется «отдельная» наука, обеспечивает формирование в ней общепринятой, то есть господствующей, парадигмы. И, наконец, каж­дый «отдельный» специалист получает возможность гордиться стро­гостью понятый своей науки. Увы, ни одним из этих достоинств фи­лософия похвастать не в состоянии.

Опыт теоретизирования в философии, как известно, возможен толь­ко на категориальном основании, а концептуальность обеспечива­ется здесь упорядоченной связью некоторого мини­мума универсалий. После каждой инновации философии при­ходится поэтому возвращаться к своему основанию, проверяя его на соответствие с изменившимся содержанием. Если такого соответствия нет, изменения приходится вводить в основание, а это угрожа­ет уже самой форме философского знания как единого целого. Таким образом, за каждую внутреннюю (структурную) модификацию философии тоже приходится платить. Но расплачиваться теперь прихо­дится, во-первых, расширением или видоизменением основания, а во-вторых, уже не уточнением своей предметной сферы, а ее даль­нейшим размыванием. Дело в том, что введенная в основание уни­версалия открывает перед философом и всяким иным мыслящим ин­дивидом новую реальность, целостная форма которой оказывается (по крайней мере, поначалу) совершенно непонятной. Ясно, что эффект неуловимости границ философского знания при этом как минимум воспроизводится, порождая неутолимую потребность во все новых и новых уточнениях.

Итак, ни здравый смысл, ни теоретический анализ сами по себе не в состоянии вывести философскую, ставшую многоликой и в значи­тельной мере утратившей былую репутацию, к ее же собственному единству и радикальному обновлению. Этого единства и обновле­ния требует сама жизнь, требуют страдания огромного числа людей, испытывающих на себе такие ужасающие последствия социального раздора, как тотальный террор, массовый геноцид, бесконечная и безумная гонка вооружений и нарастающий страх перед будущим. Утвердившаяся в сфере Духа тенденция к безудержному плюрализ­му если и не превозносит все эти чудовищные явления, то как мини­мум делает их приемлемыми, заслуживающими одной лишь конста­тации и в этом смысле – закономерными. Вера, надежда, любовь, милосердие и все другие общечеловеческие ценности прежних эпох с плюралистической точки зрения стали пустыми словами, не заслу­живающими серьезного внимания «деловых» людей. Верить можно теперь во что угодно – в Бога и дьявола, в либеральную демокра­тию и очередного фюрера. Надеяться, напротив, невозможно ни на что. Любовь можно свести к сексуальному опыту всех времен и на­родов, а говорить о «милости к павшим» в обстановке абсолютного беспредела смешно и грустно... Любой путь в этих условиях стал одинаково возможным и столь же одинаково бесперспективным.

Философия в значительной мере разделяет ответственность за отсутствие желанного взаимопонимания между людьми, принадле­жащими к одному и тому же роду и вынужденными жить здесь­ на оказавшейся такой тесной планете Земля и теперь – на переломе двух тысячелетий. Констатировав «смерть Бога», она ничего столь же значимого не сумела предложить взамен. Предложенный ею, но ставший безграничным плюрализм как способ бытия духовной жиз­ни оказался явно неприемлемым для людей, но ни обойти стороной, ни отказаться от него, ни принять его в качестве своей генеральной линии философия уже не может в принципе.

И все-таки общая ситуация только кажется безвыходной. Выход есть, но обнаруживается он в буквальном смысле «по краям», на всем пространстве переходящих друг в друга границ между истори­чески сложившимися формами духовной жизни людей. Не только философское сознание, но и всякое иное (научное и художественное; политическое и религиозное, обыденное и мифологическое) непосредственно соприкоснуться с объективной реальностью не может. Их всегда опосредствует тот языковой (или речевой) слой, внутри которого (и с помощью которого) происходит перенос внимания с субъективной реальности на объективную, и наоборот. Благодаря этой логической трансформации и создаются условия для проекти­рования всевозможных связей между ними и последующего практи­ческого преобразования действительности.

В огромной и разнородной по формам сфере Духа фило­софское сознание обладает по отношению к этому логически орга­низованному языковому «эфиру» (Лотосу) наиболее выраженной «проницаемостью». Его способность выходить за свои собственные границы и обнаруживаться между другими формами духа давно не была замечена самими философами. Одни (например, Ф. Шле­гель) помещали философию между поэзией и обычным практическим сознанием, другие (наподобие Б. Рассела) считали ее Ничьей Землей, между теологией и наукой, третьи (и таковых ныне превеликое мно­жество) видели и видят в ней методологию, обслуживающую не толь­ко научное познание и искусство, но и социально-политическое мыш­ление. В настоящее время особой популярностью пользуются идеи Хайдеггера, который, во-первых, переносит акцент с философии на философствование, то есть на речевой дискурс, захватывающий са­мого человека, а во-вторых, метафорически определяет философию как «ностальгию, тягу повсюду быть дома».

Способность философии выходить за спои собственные границы и оказываться, как Алиса у Л. Кэрролла, в своеобразном языковом Зазеркалье вполне объяснима. Универсалиям, которыми философия оперирует, приходится не только подтверждать свою всеобщность. Всеобщность должна еще и «узнать» себя в новом, ранее неиз­вестном для человек а, «особом» обличии. Этот новый Лик мыслителю приходится именовать, вводить в контекст общения множества индивидов, принадлежащих ко многим поколениям челове­ческого рода, уточнять смыслы высказываний, логически связывать, устранять избыточные интерпретации и т.д. В результате этой тита­нической и вместе с тем «черновой» работы сквозь словесную пеле­ну и «знаковый туман» постепенно начинают проступать контуры чувственно узнаваемых реалий. Тем самым начинают расширяться и проясняться границы Мира, известного человеку. Но в настоящее время, говоря о границе, отделяющей известное от неиз­вестного, приходится в обязательном порядке уточнять, идет ли речь о неизвестном индивиду или о неизвестном для наличного человече­ства. Смысл этого, казалось бы, и без того понятного различия на самом деле весьма нетривиален. И особенно для философии.

На Земле проживает ныне свыше шести миллиардов человек, и это множество, благодаря целому ряду факторов, наподобие средств массовой коммуникации и глобальной финансово-экономической взаимозависимости, все более становится реальной целостностью, совокупным человечеством. ­Серьезной преградой на этом пути, наряду с препятствиями старого типа, стал наметившийся в ХХ веке и все более углубляющийся разрыв между двумя предельно мыс­лимыми Мирами, один из которых делается обжитым и известным (в той или иной степени) для каждого из индивидов, а другой – для всего человечества.

Различия между этими Мирами были всегда, но до сих пор суще­ствовало множество связующих переходов, соединительных узлов и незаметных нитей, делающих эти различия естественными и далеко не всегда осознаваемыми. В ХХ веке взрыв информации привел к тому, что эти различия выросли неимоверно и превратились в про­тивоположность. Прежние «соединительные узлы» и «связующие переходы» сами превратились в обособленные системные образова­ния – во множественные Техники и Технологии, каждый шаг в процессе реализации которых осуществляется по стандартам и правилам специальных наук, по законам и канонам всевозможных искусств или же в соответствии с нормативной практикой Социума. Судьбическим следствием этого эпохального новообразования и стал разрыв между жизненными мирами, стихийно формирующимися вок­руг каждого без исключения индивида, и Большим Специализиро­ванным Миром техногенного социума, сотворенным в результате целенаправленных усилий многих, в первую очередь прошлых поколе­ний человеческого рода, каждое из которых преследовало особые цели. Для вновь рождающихся поколений живых людей с их динами­чески изменяющимися целями и интересами, незнакомой сти­хией кажется именно этот Большой Мир, к которому неизбежно приходится приспосабливаться. Прежде связи между этими двумя мирами оставались личностными. Главную роль в них играли жизненные навыки, а также умение каждого индивида, включаться в совместную работу. Теперь, с появлением множества техник на пер­вый план выдвинулся обезличенный функциональный алгоритм, ори­ентированный на организацию работы в некоторой обособленной области и на согласование ее с другими работами. В этих условиях невостребованными (в Большом Мире) становятся не только навыки и умения, но даже совместность и социально-психологическая со­вместимость. В итоге создалась парадоксальная ситуация: с одной стороны, каждый человек оказался в существенно возросшей зави­симости от Специализированного Мира, но сам этот Мир стал сфе­рой неизвестного, сокрытого и непонятного для каждого отдельного индивида, будь он семи пядей во лбу по уровню своего интеллектуального развития. С другой стороны, сам Большой Мир, созидаемый все возрастающим множеством живущих ныне людей; становится все более бесчеловечным, равнодушным к жизненным заботам каждого индивида. В этой ситуации перед философией впервые в ее истории и возник уникальный выбор.

В прежние времена, выходя к границе, отделяющей, известное и неизвестное, философия оказалась перед выбором, направленным вовне, на его объективные внешние пределы, но порождаемым воз­можностями и потребностями Жизненных миров. Философия могла, в частности, довериться Искусству спекулятивной догадки и пойти по пути мысленного конструирования «картин» бытия, целостность которых удостоверялась тем же Искусством. Как известно, продук­тивность этого выбора (и тысячелетнего пути его проверки) оказа­лась исторически ограниченной и в конце концов была исчерпана. Но догадка о глубоком различии между веществом, построенным из атомов, и идеей («эйдосом», «предметной формой» вещи) оказалась непреходящей.

Философия могла пойти и другим путем, сделав свой выбор вслед за Религией в пользу Веры. Для того чтобы проверить надежность этого выбора, философии пришлось сопровождать религию в ее дол­гом развитии от идеи многобожия к единобожию, преодолевая мно­гочисленные сомнения и ереси. На проверку эффективности этого пути понадобилось снова целое тысячелетие. Справиться с сомнени­ем так и не удалось, но и от этого «неравного брака» религиозной формы сознания с философией осталось нечто непреходящее. Величайшей по значимости заслугой этого времени стало открытие духа как исключительно важного для жизни людей ориентира, отличного не только от вещей, но и от самого живого человека с его телом, плотью и душой.

Выбор в пользу союза с Наукой долгое время находился в тени и лишь тогда стал исторически состоявшимся, когда сама Наука су­мела отличить Знание от догадки и Веры и добиться на этом пути впечатляющих успехов. Открытие логико-семиотической природы не только знания, но и границ всего Мира, в котором мы живем, является составной и наиболее значимой частью этих успехов. Пять­сот лет потребовалось для философии, чтобы, разочаровавшись во всемогуществе науки, увидеть в Дискурсивных практиках то общее субъектно-объектное основание, которое уравнивает в пра­вах и Догадку, и Веру, и Знание. Современным мыслителям прихо­дится признавать, что носителем этих практик являются уже не ге­нии, не пророки и даже не «вся королевская рать» ученых, а все множество людей, независимо от их статуса, ума и рода деятельно­сти. Стихия безудержного плюрализма явилась закономерным и неот­вратимым результатом всех этих радикальных перемен.

И вот теперь перед философией встала настоятельная необходимость выбора нового концептуально-осмысленного инструментария, который обладал бы способностью открывать желанные перспективы и еще не проторенные пути для целостного постижения действительности. Не только Догадка и Вера, но и Знание выявило свои исторически детерминированные границы и возможности, отступив в растерянности перед непостижимостью тайны человеческого существования. Накопив огромнейший фактический материал, относящийся ко всем частным и внешним аспектам бытия людей во Вселенной, наука относительно самого человека все чаще ограничивается той процедурой, в которой она продолжает чувствовать себя вполне уверенно, а именно: описанием. Функция объяснения, как правило, опосредствуется при этом идеей моделирования, а поскольку всякая модель требует обязательного истолкования, постольку и вся наука постепенно пропитывается герменевтическим духом.

Духом истолкования и настойчивым стремлением обосновать под­линность (или хотя бы убедить в правомерности) своих приемов и способов интерпретации преисполнено ныне не только научное зна­ние, но и другие типы и виды знания –так называемое околонауч­ное (например, астрология или парапсихология), трансценденталь­ное (например, оккультизм и теософия), мистическое (например, ма­гия и традиционализм). Проблема истолкования стала жизненной необходимостью и для религии. Без него в принципе невозможно при­мирить или согласовать идею Божественной благодати с тем разгу­лом насилия и ненависти, которыми столь богат был и еще остается ХХ век. Без истолкования становится немыслимым ни современное искусство в целом, ни его отдельные творения, такие как «Черный квадрат» Малевича, «Машина для жилья» Ле Корбюзье или скуль­птурный портрет Эйнштейна, созданный Сидуром.

Растущая конкуренция истолкований вынуждает философию не­заметно втягиваться в ситуацию такого выбора, основание для кото­рого приходится искать среди концептов, обладающих способнос­тью связывать обе сферы объективную и субъективную. Та­ким концептом и становится Понимание. Оставаясь отчасти, на­подобие Догадки, Веры и Знания, субъективно-детерминированной интенцией Жизненных миров, природа Понимания определяется еще и тремя другими истоками – изначальной рефлективностью, конг­руэнтной согласованностью с любой из форм целостной сферы духа и, наконец, генетической способностью культуры к бесконечным пе­ревоплощениям.

Дата добавления: 2015-07-02