Федоров 577 1 страница

щим. Всякий человек носит в себе музей, носит его даже против собственного желания, как мертвый при­даток, как труп, как угрызения совести; ибо хране­ние — закон коренной, предшествовавший человеку, действовавший еще до него. Хранение есть свойство не только органической, но и неорганической природы, а в особенности — природы человеческой. Люди жили, т. е. ели, пили, судили, решали дела и сдавали их, по­лагая оконченными, в архив, вовсе не думая при этом о смерти и об утратах; в действительности же оказы­валось, что сдача дел в архив и перенесение всяких останков жизни в музей были передачею в высшую инстанцию, в область исследования, в руки потомков, одному или нескольким поколениям, смотря по поло­жению, по состояпию, в котором исследование нахо­дится, смотря и по тому, какого значения и распро­страненности исследования достигли. Высшей степени же своей опо достигнет тогда, когда сами решавшие дела будут и исследователями их, т. е. сделаются членами музея; иначе сказать, когда исследование сделается совокупным самоисследованием и таким об­разом приведет к тому, что за смертью воскрешение будет следовать непосредственно. Эта инстанция не суд, ибо по всему сданному сюда, в музей, восстаиовля­ется и искупляется жизпь, но никто не осуждается. Музей есть собрание всего отжившего, мертвого, пе­годного для употребления; но именно потому-то он и есть надежда века, ибо существование музея пока­зывает, что нет дел конченых; потому музей и пред­ставляет утешение для всего страждущего, что он есть высшая ипстанцня для юридико-экономического общества. Для музея самая смерть не конец, а только начало; подземное царство, что считалось адом, есть даже особое специальное ведомство музея. Для музея нет ничего безнадежного, «отпетого», т. е. такого, что оживить и воскресить невозможно; для него и мертвых носят с кладбищ, даже с доисторических; он пе только поет и молится, как церковь, он еще и работает на всех страждущих, для всех умерших! Только для од­них жаждущих мщения в нем нет утешения, ибо он — не власть и, заключая в себе силу восстановляю­щую, бессилен для наказания: ведь воскресить можно жизнь, а не смерть, не лишение жизни, не убийство!

Музей есть высшая инстанция, которая должна и мо­жет возвращать жизнь, а не отнимать ее.

Кремль, превращенный в музей, есть выражение всей души, полноты и согласия всех способностей, от­сутствие внутреннего разлада, выражение единства, мира душевного и радости, т. е. всего того, чего именно недостает нашему прогрессивному веку; музей и есть «свышний мир». Когда музей был храмом, т. е. си­лою регулирующею, поддерживающею жизнь предков (по крайней мере в представлении людей), тогда воля, выражавшаяся в этом (т. е. в храмовом), хотя и мпи­мом, действии, была согласна с разумом, оправдавшим, признавшим это мнимое действие за действительное. Тогда и разум не отделялся от памяти, а действию поминовения, нынешнему обряду, придавалось реаль­ное значение; тогда память была не хранилищем только, а и восстановлением, хотя и мнимым и только мысленным, конечно, но все же служившим действи­тельною гарантиею сохранения отечества, общего про­исхождения, братства. Когда же разум отделяется от памяти об отцах, тогда он становится отвлеченным изысканием причин явлений, т. е. философиею. Не отделенный от памяти об отшедших, он есть искание не отвлеченных причин, а отцов; разум, так направлен­ный, становится проектом воскрешения. Лингвисти­ческие исследования подтверждают это первоначаль­ное единство способностей: один и тот же корень оказывается в словах (арийских, но, вероятно, и дру­гих языков), выражающих и память (притом память именно об отцах, об умерших), и разум, и вообще душу, и, наконец, всего человека. Подтверждают един­ство памяти и разума также психологические исследо­вания позитивистов, сводящие процессы знания к за­кону памяти, ассоциации, волю же обращающие в регулятора действий. А потому мы и можем сказать, что от памяти, т. е. от всего человека, родились музы и музей; иначе сказать, как лингвистические, так и психологические исследования убеждают нас, что муза и музей современны самому человеку; они роди­лись вместе с его сознанием. Следовательно, цель му­зея не может быть иною, чем цель хоровода и храма предков, в который и превратился хоровод, т. е. солнцевод, возвращавший солнце на лето, возбуждав­ший жизнь во всем, что замерло зимою. Разница здесь

будет лишь в способе действия, который в хороводе и храме не имел действительной силы; действие же музея должно иметь силу действительно возвращаю­щую жизнь, дающую ее. Это и будет, когда музей воз­вратится к самому праху и создаст орудия, регули­рующие разрушительные, умерщвляющие силы при­роды, управляющие ими.

Мы не преувеличим, конечно, если скажем, что му­зей, как выражение всей души, возвратит нам мир душевный, лад внутренний, даст нам радость, которую чувствует отец при возвращении блудного сына. Бо­лезнь века и заключается именно в отрешении от прошлого, от общего дела всех поколений, что и ли­шило нашу жизнь смысла и цели, а в литературе по­родило Фаустов, Дон-Жуанов, Каинов и вообще мя­тежные тины, а в философии — субъективизм и соли­псизм. Когда не было разлада между способностями, тогда не было разъединения и между религией) (как культом предков), наукою и искусством (бывших так­же небесными и земными, как и подземными). Как сам человек был тогда цельным, здоровым существом, так не было разделения и в области знания и деятель­ности, не сокращавших своих областей, не ограничи­вавших их лишь настоящим, удовлетворением лишь животных хотений, как делается это ныне, ради вы­деления от религии, из вражды к ней. Первые муд­рецы (еще не философы) были астрономами, поклон­никами, вероятно, музы Урании, т. е. не только есте­ствоиспытателями в нынешнем значении этого слова, но и антропологами и теологами, так что мудрец и астроном были словами однозначащими, а мудрость заключалась именно в астрономии, которая обнимала все божеское и человеческое, небесное и земное, умер­шее и живущее, была не знанием лишь отвлеченных причин, но познанием, а вместе и почитанием отцов­предков. Вопрос о смерти человека, о конце или раз­рушении мира есть вопрос и тео-, и космоантропологи­ческий, или, что то же, вопрос астрономический. Он не мог произойти из праздного любопытства, потому что в то время не было еще людей, живших исключи­тельно знанием кабинетных ученых; не мог явиться этот вопрос из праздного любопытства и потому, что знание тогда пе отделялось еще от действия, хотя и воображаемого, границ которому не видели, потому

что не умели еще отделять собственного действия от действия природы. Ионийские мудрецы усомнились только в средстве действия, в реальности действия ми­фического, которое, как принималось тогда, обращало небо в жилище умерших, а потому и искали не только ту стихию, в которую все возвращается, из которой все возникает, но и силу, которою все держится, все управляется. Но ведь и нынешняя наука не имеет права жить для себя; и она должна считать себя сред­ством или исследованием для открытия истинпого спо­соба действия взамен мифического, художественного; считать же себя знанием лишь для знания и освобож­дать себя от обязательной службы общему делу наука не имеет права. Если для нынешнего человека и по­кажется такое требование, такое посягательство на свободу личности возмутительным, то это от дикой привычки считать свободу личности безусловною в век, когда, однако, не признается ничего безусловного. Пра­во на такую свободу есть только право жить по своим капризам, обращать жизнь в мелочную и пустую, а за­тем в отчаянии спрашивать: «Жизнь, зачем ты мне дана?»

Вот почему на основании единства знания и дейст­вия и астрономы-специалисты не имеют нрава укло­няться от обязательной службы, от долга, данного че­ловеку при самом его появлении, как не имеют этого права и все естествоиспытатели, науки коих состав­ляют лишь выделение из небесной науки, отвлечение от науки о вселенной. На том же основании и обсер­ватория есть такая же необходимая принадлежность всенаучного музея, как внешние чувства, органы вос­приятия, необходимые каждому человеку для его внутреннего чувства и памяти. Но под обсерваторией мы разумеем орган науки не отвлеченной, а астроно­мии физической, химической науки обо всем веществе, органическом и неорганическом, растительном, живот­ном и человеческом, так что человечество (которое только в совокупности составит истинный музей) из обсерватории наблюдает всю вселенную с внешней стороны, а самого человека — со стороны антропологи­ческой. Обсерватория наблюдает мир, который, можно сказать, слит с памятью об умерших, о прошлом; про­шедшее же составляет предмет истории. Началом об­серватории был гномон, изобретение которого припи­сывают ионийским мудрецам¹. Первобытный человек определял время, вероятно, по собственной тени; в позднейшее же время, в городском быту, гномон заме­нил этот способ определения времени; это было орудие измерения своих действий и вообще прожитого: по­тому-то часы (преимущественно песочные) и стали атрибутом смерти. С помощью гномона создал человек и календарь, в котором отмечал не только времена оживления природы (праздники) и замирания ее, но и дни кончины отцов, т. е. дни поминовения предков; потому-то музей, как создание памяти об отцах и обо всем, что связано с ними и с прошедшим, неотделим от обсерватории. Астрономический календарь был вме­сте и термическим, оптическим и вообще физическим и химическим, ибо все силы природы, и особенно си­ла биологическая, органическая, изменяются по частям дня и временам года.

Воспитательное значение обсерватории как школы требует, чтобы праздное глазепье обратилось в обяза­тельное наблюдение, чтобы небу было дано столько наблюдателей, сколько в нем звезд. Платонизирующее христианство старалось мысль держать «горе», но, что­бы мысль не падала «долу», нужно глаза поднять к не­бу, нужно созерцапие обратить в наблюдение.

Итак, обсерватория относится к музею, как внеш­ние чувства (совокупность которых, т. е. всех способов наблюдения или органов восприятия, и есть обсервато­рия) относятся к разуму, но к разуму в обширнейшем или, вернее, в настоящем, действительном его смысле и значении, к разуму, который пе может быть отделен от памяти об отцах, а составляет с нею одно неразде­лимое целое, к такому разуму, которым обладает толь­ко сын человеческий, возведенный вообще в критерий человечности в умственном и нравственном отношении. Музей же, объединяющий сынов человеческих для все­общего исследования неба или вселенной, относится к обсерватории не как хранилище лишь летописей и фотографических снимков с неба, звезд и вообще с естественноисторических наблюдений, ибо для аст­рономической обсерватории нет прошедшего, как нет его и для движения солнечной системы, которое есть не прошедшее, а продолжающееся явление, открывае­мое по изменению положения звезд, почему астроно­мам и необходимо памятовать, содержать, так сказать, в себе положения звезд, внесенные в самые ранние ка·* талоги. Здесь таким образом память сливается с разу­мом, а прошедшее с настоящим до того, что смерть наблюдателей является только сменою часовых, уст­рояющих регуляцию мира или по крайней мере откры­вающих путь к установлению управления миром. Бес­силие установить регуляцию и лишало человека воз­можности удерживать и восстановлять жизнь. Нет прошедшего и вообще для естествознания, так как са­мо оно — только представление человеческим родом

природы, или (что то же) проект управления ею, при­водимый в лице музея объединенным человеческим родом в исполнение. Музей, таким образом, есть уч­реждение историческое в смысле не только знания, но и действия: как естествознание, он есть астрономия с объединенными в ней физическими науками; с дру­гой же стороны, и само естествознание — та же исто­рия, она — проект регуляции, приводимый в испол­нение.

По музей и с обсерваториею, производящею только рекогносцировку, остается пока организмом без орга­нов действия, без рук и ног, потому что человечество в совокупности неспособно до сих пор не только к дей­ствию, но и к передвижению, если только не прини­мать за таковое перемещение земли, совершающееся независимо от человека. Этот организм (музей с об­серваториею) и останется без рук, если город и село пребудут разъединенными, в силу чего естественно­исторический музей останется вне естественного про­цесса природы, не будет разумом его и самые воспоми­нания, хранимые музеем, не будут действительным, материальным воскрешением, как и воля не будет ре­гулятором природы. По причине этого именно разъеди­нения города с селом и сосредоточения всей умствен­ной жизни в первом природа и кажется нам неулови­мою; мы же природу обвиняем, будто она скрывает себя от нас. Не вернее ли сказать, что сами мы не открываем ее по нашему недосужеству, занятые ману­фактурным производством и всем тем, что с ним свя­зано. Но недосужеству мы не умеем приготовить на­блюдателей и исследователей, потому что с детства за­кабалнваем их па фабрику для удовлетворения наших ничтожнейших прихотей. Точно так же несправедливо будет сказать, что природа не дает нам ходу и, при­крепив к земле, сделала нас бессильными в устроепии регуляции. Все эти жалобы так же справедливы, как справедлива была бы раньше жалоба на то, что при­рода лишила нас возможности переплыть океан, пока это не удалось Колумбу. И в настоящее время, в фото­графических, например, изображениях солнца, нам да­но, надо полагать, все, по чему мы можем составить себе полное понятие о том, что такое солнце, и уже наща вина, что до сих пор мы не сумели еще восполь­зоваться всеми этими имеющимися у нас данными, доселе не сумели прочитать их.

Астрономия, воссоединив неестественно отвлечен­ные и незаконно отделенные от нее, забывшие свое происхождение науки, как физику и химию неоргани­ческого и органического вещества (ибо может быть физика и химия земель или планет, солнц, междупла­нетных и междусолнечпых пространств, но защищать независимость, отдельность этих наук могут только люди, не признающие общего дела человеческого ро­да),—астрономия будет обращаться к астрорегуляции, а человеческий род станет астрономом-регулятором, в чем и состоит его естественное значение.

Не только физика и химия и вообще естественные науки, но и философия есть лишь отвлечение от аст­рономии. Первые философы или мудрецы были астро­номы; храм_ был первым изображением мира; земля считалась основанием и первым элементом бытия. Но для философа, не мудреца, а лишь любителя, вир­туоза мудрости, для философа в буквальном значении этого слова, земля уже — не основание, не стихия. Для Анаксимандра², например, она — метеор и остается пеподвижной вследствие равного расстояния от границ вселенной. Таким образом пачинало созидаться копер­никанское мировоззрение; небо было не только верхом, но и низом-; опо обняло собою землю. Теоретически искание причины, а практически — отыскивание опо­ры, поддержки есть необходимое выражение существа, принявшего неустойчивое, вертикальное положение. Тот же вопрос об опоре относится и к целой земле. Ес­ли мы припомним, что через всю почти историю не­прерывно проходит опасение за разрушимость земли, за кончину мира, то и становится понятным, почему этот вопрос об опоре, о причине мира, остается всегда открытым. Какой громадный переворот должен был произойти в воззрениях, когда Анакспмандр на место твердой опоры, фундамента, или даже жидкой, как принимал Фалес, оставил землю в центре без всякой осязательной поддержки, соединив понятие о низе с окружностью мира, понятие же о верхе — с центром земли; понадобилось создать целую новую физику, но­вое представление о падении тел. Анаксимен³принял яа опору мира и за первый элемент воздух, который он считал душою и космоса, и человека. Пифагор стал уже Коперником древнего мира, но все же в этом ми­ре торжество осталось за системою Птоломея. Впрочем, коперниканская система не удержится и в новом ми­ровоззрении, если не получит практического значения.

Отвлечение философии от астрономии сделало не­понятным самый вопрос об основе, опоре, причине. Философия, отыскивая смысл всего, не знала своего происхождения, своего raison d'être⁴, утратила и смысл своего существования. Страх разрушения мира, сомне­ния в прочности его вызвали к существованию науку об условиях устойчивости вселенной, сохранения ее и восстановления из первоэлемента. Астрономия искала неразрушимого, из которого может быть все восстанов­лено. Но сама астрономия родилась из упадка религии, которая всегда считает себя обладательницей способа сохранения и восстановления мира. В вопросе о под­держании и восстановлении становятся понятными и физика, и химия, и сама философия.

Постоянные раздоры дали вопросу о мире и об об­ществе первое место и затмили основной, всеобщий вопрос. История, имея предметом вечные раздоры, вы­делилась в особую науку; но пока она будет повест­вовать о человеке как раздорнике, пока будет смотреть на жизнь человеческого рода, как она ныне есть, толь­ко как на факт, не задаваясь вопросом, чем она долж­на быть, т. е. проектом будущей жизни, до тех пор человечество не опознает в астрономии, в космическом искусстве или в мировой регуляции своего общего дела.

Чтобы иметь мир внутренний и лад душевный, без которого невозможен и мир внешний, нужно быть не врагами своих предков, а действительно благодарными их потомками; не достаточно ограничиваться помино­вением только внутренним, культом лишь умерших; нужно, чтобы все живущие, объединясь по-братски в храме предков или музее, который имеет своими орга­нами не обсерваторию лишь, но и астрономический регулятор, обратили бы слепую силу природы в управ­ляемую разумом. Тогда не будет царствовать бесчувст­венное; не будет оно лишать жизни чувствующее; тогда будет восстановлено и все чувствовавшее; в воскре­шенных поколениях объединятся все миры и откроет­ся безграничное поприще для их союзной деятельно­сти, и только она сделает внутренний разлад ненуж­ным и невозможным.

Астрономия, взятая отвлеченно от физики и других естественных наук, может иметь приложение только к определению мест на земле и к мореходному искус­ству в особенности. Отвлеченная физика имеет прило­жение к промышленности, к искусственному делу. И только физика в смысле метеорологии, как физика земной планеты и других небесных миров, т. е. астро­номическая физика или физическая астрономия, мо­жет иметь практическое приложение к регуляции ме­теорической. Можно, копечно, объединить естествозна­ние и в физике как знании о природе, о рожденном; но такое объединение было бы полным отречением от всякого приложения естествознания к практической жизни, или же в таком случае естествознание станет служить увеличению лишь наслаждений, и, следова­тельно, не только не будет служением всеобщему бла­гу и всем, ибо исключает умерших, по не обнимает даже и всех живущих, так как, увеличивая материаль­ные наслаждения, оно в то же время усилит внутрен­ние страдания π внесет глубокий разлад в жизнь. Естествознание же в форме астрономии не может иметь приложения к корыстным целям ни для боль­шинства, ни для меньшинства, оно может быть только регулятором падепия, т. е. стать опорою мира; вместо внешних поддержек и подпорок оно может сделаться внутренним регулятором, противодействующим распа­дению, разрушепию, может стать связью, т. е. ввести взаимообщение небесных миров, и таким образом вос­становить жизнь, ибо только космическое разобщение было коренною причипою смерти, смены поколений. Только одновременно могут начаться два великих де­ла, в сущности составляющих одно дело: с одной сто­роны, естественные науки должны объединиться в.фор­ме астрономии для того, чтобы их общее исследование стало раскрытием способа и плана мировой регуляции; с другой же стороны, должно начаться собирание всех сил всех людей для осуществления плана регуляции, т. е. должно начаться превращение городской воинской повинности, предназначенной для борьбы с себе подоб­ными, в сельскую для обращения смертоносной силы природы в жнвоносную.

Музей в смысле древних (от коих мы и заимство­вали это учреждение) есть собор ученых; его деятель­ность есть исследование. Но в этом определении и за­ключалось бессилие музея; этим определением он сам себе поставил преграды для распространения. Поэтому музей и в христианском мире остался языческим; он одинаково ограничил себя и по объему, и но содержа­нию, так как исследование стало отвлеченным, школь­ным и сам музей-собор остался замкнутою школою, со­словием. Музей-собор будет наполняться, а собирание сделается всеобщим тогда только, когда самосознание будет не просто исследованием, а изучением причин разобщения учепых и псучепых, причин, препятствую­щих всем сделаться членами музея, что, конечно, вхо­дит в вопрос о всеобщем родстве. Тогда и знание бу­дет столь же неограниченно, как всеобщее собирание, т. е. собор будет действительно вселенским, а знание в высшей своей стадии уничтожит, как сказано, разоб­щение миров восстановлением всех прошедших поко­лений.

Музей есть не собирание вещей, а собор лиц; дея­тельность его заключается не в накоплении мертвых вещей, а в возвращении жизни останкам отжившего, в восстановлении умерших, по их произведениям, живы­ми деятелями. Знание отвлеченное не может быть все­общею обязанностью, знание же причин, делающих нас врагами, не может не быть долгом для всех, так как оно не может остаться только знанием, а станет делом, религиею, примиренною с наукою. Разобщение и распадение есть факт не только человеческой, но и физической природы; и распадение в последней со­вершенно понятно, неизбежно, необходимо, если разоб­щение существует в первой. Распадение обусловлено слепотою естественной силы и объясняется леностью, бездействием разумных существ, по какому-то недора­зумению также в слепоте пребывающих. Однако разоб­щение не может быть безусловным и всемогущим пото­

му уже, что мы в себе ощущаем стремление и силу об­щения, собирания, восстановления. Религия, наука, искусство — все это силы собирающие; но, взятые в отдельности, они немощны; а между тем в настоящее время они существуют только в отдельности! Религия приняла напутственный молебен, крестное знамение, полагаемое пред начатием дела, за самое дело; но мо­литва, предназначенная быть выражением всей рели­гии, не поддержанная общим делом, превращалась из молитвы, выходящей из сердца, от всей души, в молит­ву, произносимую одними устами. Сердце, озабоченное настоящим, злобою дня, стало далеким от Бога и не приблизится к Нему, пока самая деятельность не ста­нет делом Божинм, всеобщим, исследованием и устра­нением причин небратского состояния, т. е. тех же са­мых причин, которые заставляют нас оставлять дело отеческое, дело Отца Небесного. Только дело даст ре­лигии жизнь, душу; иначе она будет лишь словом, и притом словом суетным, а не Божьим делом. Нужно же обратить внимание на причины, по коим религии, произведя подъем духа, никогда не могла удержать людей на той высоте, на которую поднимала их.

Наука, исследование, с своей стороны, хочет жить или для себя, или только для настоящего. Но какое имеет она право отказываться от человеческого дела, будучи сама делом людей, или же суживать, ограничи­вать свою деятельность одпим настоящим, когда она сама — дело не одних живущих? Может ли быть приз­нано нормальным такое положение, при котором ис­следование, свойство и отправление разума делается достоянием одного класса, а не всех разумных су­ществ? Какое имеем мы право ради благосостояния промышленности, удовлетворяющей не нужды наши, а лишь прихоти, приостанавливать обучение для ог­ромного большинства в том возрасте, когда разум только что вступает в силу? Имеет ли право музеи оставаться, по древнему определению, собором лишь ученых, трапезою только для знаменитых людей всей земли, как он называется автором жизни Аполлония Тианского⁵, вместо того чтобы быть всеобщею евхари­стиею знания?.. По-христиански музей, очевидно, по собор только ученых, а собирание всех; назначение му­зея быть «ловцом человеков». Исследование же, т. е. наука, не может уже оставаться только отвлечённым

знанием; оно должно сделаться исследованием причип, препятствующих всем нам быть членами музея, иссле­дователями, и соединиться воедино для отеческого дела. Христианство не коснулось еще музея; всеобщее собирание еще не признано его обязанностью. Музей в его современном положении не соответствует даже и человеческой природе, которая разум делает общим свойством всех людей, тогда как исследование считает­ся пока все еще принадлежностью только одного клас­са, интеллигенции, большинству же оставляется толь­ко низшая сила, рассудок, хитрость, которой не лише­ны и животные. Музей в настоящее время — не собор даже и ученых, ибо ученые общества опять составля­ют отдельные учреждения, или но крайней мере не­раздельность их с музеем не признается еще необходи­мостью. Музеи не составляют даже и одного музея; они не достигли единства даже и в этом отношении, хотя такое единство необходимо для музея, чтобы не противоречить его сущности, ибо нынешние музеи, как собрания только вещественного,— коллекции чисто случайные. Какое могут иметь значение передача ве­щей, «сдача оконченных дел», построение памятников, если все это совершается не но определенному плану, не в видах достижения ясно намеченной цели, а по ка­кому-то роковому закону, на который мысль челове­ческая не обращала, по-видимому, даже внимания и из которого она во всяком случае не сделала предмета исследования и знания. Мысль человеческая не соста­вила и проекта собирания в видах достижения полно­ты его, чтобы избавить будущие поколения от необхо­димости разыскивать то, что должно бы быть сохранено и что, однако, исчезло, хотя трудности таких разыска­ний мы ежедневно чувствуем. До сих пор остается за­гадкою, почему одно сохраняется, а другое исчезает, хотя и в самой слепой природе есть, по-видимому, стремление к сохранению. Музеи скорее рождаются, чем созидаются, потому что едва ли отдается вполне отчет в побуждениях, цоторыми руководствуются при учреждении музеев. Итак, музеи суть явления случай­ные, кеиовсеместные; рост каждого из них неправиль­ный, непостоянный, не непрерывный, а внутреннее распределение предметов в них представляет скорее случайный сброд, чем правильное собирание; так что определение, которое можно дать нынешнему музею, будет более идеальное, чем соответствующее действи-· телыюстн, хотя и это идеальное определение далеко не будет соответствовать тому, чем должен быть музей.

Музей пассивный, музей как изображение, как подобие мнимого воскрешения, как только хранилище, есть музей идеальный лишь в том смысле, что для него совершенство невозможно. С одной стороны, музей есть образ мира, вселенной видимой и невидимой, умершего и еще живущего, прошедшего и настоящего, естествен­ного, произведенного слепою силою, а также и искусст­венного, произведенного полусознательною силою наро­дов. С другой стороны, музей есть произведение учено­го и интеллигентного классов, труда умственного при помощи физическою труда народа. Этот труд, однако, не сама история, а лишь ее подобие. Нынешний музей, идеально представленный, может быть назван книгою, библиотекою, иллюстрированною картинными и скульп­турными галереями и вообще всеми вещественными произведениями, от периода эолитического до нашего, ноножслезного или стального, как можно бы его на­звать. Нынешний музей — это как бы книга, поясняе­мая демонстрациями физических кабинетов и химиче­ских лабораторий, разросшихся в особые институты. Зоологические и ботанические сады, как образ флоры и фауны всей земли с идеальными геологическими разрезами, суть также наглядные предметы, без кото­рых непонятна книга, как π сами эти предметы непо­нятны без книги. Это, одпако, не значит, что для зоологических и иных садов нужны только зоологиче­ские сочинения; это значит, что и самые зоологические сады и сочинения составляют лишь часть истории знания и действия человеческого. Астрономические и метеорологические обсерватории, объединяя все в себе, завершают пояснепие книги. Книга же эта есть история; но это значит, что в книге нужно видеть не одпн лишь личные, субъективные мнения — в ней вы­ражается сам автор; за книгою стоит сам написавший ее, т. е. род человеческий. Кто не видит за книгою автора, чья мысль не переходит от произведения к тому, кто произвел его, тот не действует нормально ни в умственном, ни в нравственном смысле, тот посту­пает не по-сьшовнему. Музей и с предметной стороны есть совокупность лиц, само человечество в его книжном и вообще вещественном выражении, т. е. му­

зей есть собор живущих сынов с учеными во главе, собирающий произведения умерших людей, отцов. Задача музея поэтому естественно — восстановление последних по первым.

Необходимо заметить, что музей и новым книгам может придавать лишь историческое значение; и себя самого он может признать не истиною или выражением ее, а только переходом к ней. Храня старое и собирая новое, музей будет обладать полнотою тогда, когда он явится не только всенаучпым, всехудожествеипым, политехническим, пе только собранием всего оставше­гося от прошедшего, но и всего в настоящее время вы­ходящего, и не по одной только ветви знания и пе в одной лишь какой-либо местности, а по всем отраслям и повсеместно. Музей, оставаясь хранилищем, не только не может достигнуть идеальной полноты, но и тем менее будет соответствовать идеальному о нем пред­ставлению, чем жизнь будет более развиваться. И это попятно! Чем более человек будет подвигаться по пути нынешнего промышленного прогресса, чем более будет сдавать в музей вещей, тем более будет требоваться места, сил и средств для хранения, и в то же время тем менее сравнительно будет попадать их в музей. Не принимать же, уничтожать что-либо, хотя бы то были даже вывески, объявления, рекламы,— значит отказаться от самого существенного свойства музея — быть выразителем духа времени, не говоря уже о том, что принимать лишь одно достопримечательное — зна­чит присваивать себе право судьи и привилегию знания истины и по своему произволу одним давать бессмер­тие, а других лишать его. Но какое право имеет музей отказывать в помещении, например, даже всех выхо­дящих из моды костюмов, которые изменяются, однако, не только по временам года, но даже и по часам дня? Собрание таких костюмов есть тот же этнографический музей, если не выключать из среды народа класс тех людей, что изменяют свои одежды не посезонно только, но и по часам дня? Отказаться музею от хранения костюмов равнялось бы отказу орнитологического музея от хранения птиц в оперении, равнялось бы хранению птиц лишь общипанньши, т. е. без перьев. Это было бы тем более непонятно, что для человека, признающего в жизни единственною целью наслаждение, в костюмах заключается конечная цель современной жизни. Если

Дата добавления: 2015-07-02