Федоров 577 2 страница

же музей все это будет хранить, то, даже обратив всех: производителей в хранителей, музей все же не мог бы вместить всех плодов этого печального производства, этого позора человечества.

Невозможность единства для музея подобия, музея идеала, музея знания, а не действия. Еще меньшую возможность имеет музей привести в порядок свое со­брание, дать ему единство. Если он явится верным изображением прошедшего и настоящего, он будет изображением не единства, а раздора. Строгая класси­фикация невозможна в музее потому же, почему она невозможна и в науке, как в естественной, так и об­щественной,— невозможна но причине отсутствия в мире (вернее, по причине утраты им) разумного един­ства, такого, при котором мир, в смысле согласия, не нужно было бы отличать от мира, в смысле вселенной, и человечество было бы действительно одним родом, братством, родством, причем психическая классифика­ция тем легче понималась бы, чем интенсивнее она бы чувствовалась. Единство нужно дать, а не искать там, где его нет; точно так же как и предсказания нужно заменить действием, потому что только то мы можем безошибочно предсказать, что можем сами сделать

(так, для нас легче было бы, возможнее устроить ме­теорическую регуляцию, чем с полною уверенностью предсказывать погоду).

Раздор существует и в мире мысли, в области нау­ки; и хотя причина вражды заключается не в мысли, не в книгах, однако и они не могут считаться совер­шенно неповинными в распространении вражды. Во всяком случае примирение может начаться только в мире мысли. Книги —не мирные существа; и они так же чужды, столь же враждебны друг другу, как наше светское и духовное, военное и гражданское, экономи­ческое и бюрократическое. Л потому и библиотека, как собрание книг,— область не мира, а борьбы, полемики, и отделения ее пли рубрики каталога соответствуют всем сказанным разделам самого общества. Чтением уже всасывается вражда, воспитываются, создаются борцы но каждому небратскому состоянию общества, по каждому пебратскому отделу библиотеки, по каж­дому разряду ее каталога; ибо классификация книг ос­нована на том же начале вражды, на каком и общества распадаются на небратские состояния или сословия; уже в книгах выражаются вообще небратские отноше­ния всех между собою людей. Отделениям библиотеки или рубрикам каталога соответствуют журналы раз­личных направлений и специальностей, ученые обще­ства, факультеты и другие специальные учебные заве­дения (последние отрицают единство знания, не при­знавая университета как единства или совокупности знания; впрочем, университеты представляют только мнимое единство, единство не знания, а лишь управле­ния). Музей, как верное изображение современного мира, есть образ розни и вражды; по самое создание музея, сахмое собирание предметов вражды указывает уже на необходимость согласия, указывает уже и цель объединения.

До какой глубины проникло нынешнее разъедине­ние, можно судить по тому, что даже слово Божие, ко­торое есть сам * мир, сама взаимосвязь, обратившись в богословие как особую пауку (по той же причине, по какой образовалось особое духовное сословие), забыло истинную цель, распалось и образовало целую энци­клопедию односторонностей (отвлеченностей), так на­зываемых богословских паук. Само христианство стало религией) лишь идеала, т. е. совершенства, но совер­шенства недостижимого; духовенство обратилось в со­словие, вместо того чтобы быть трудящеюся комисси­ей), богословие же сделалось знанием, а не делом. Влияние жизненного раздора на образование духовных наук, преподаваемых в духовных академиях или бого­словских факультетах, очевидно. Кроме главпого и не­постижимого выделения из богословия догматики и нравственности в особые науки догматического и нрав­ственного богословия из него образовалось еще юриди­ческое учение, каноническое право. Вопрос экономиче­ский о содержании церквей, духовенства, их вдов и сирот имеет уже столь обширную литературу, что и он удостоится особого отдела в каталоге богословских наук, отдела «церковно-экономического», и как ни странно звучит выражение «юридическое и политико­экономическое богословие», но на деле такое богосло­вие существует! Мало того! Есть даже (особенно в ка­толицизме) военное или рыцарское, крестовое бого­словие.

Причина такого искажения слова Божия заключа­ется в том, что сами служители слова выделились в особое сословие; оттого и богословие стало особою наукою, замкнулось в особый отдел каталога, в особые факультеты, в особые ученые общества, в общества «любителей духовного просвещения» и проч. Между тем богословие должно занимать не особое место в ка­талоге, а в себе давать место всем книгам, быть распре­делением их, назначением им места относительно выс­шей цели; оно должно быть примирением их для этой высшей цели. Нынешние богословские сочинения сами себя лишают универсальности, или вовсе отвергая дру­гие предметы, или давая им место лишь около себя, а не в себе. Конечно, образование духовного сословия имеет свои причины, и потому уничтожено оно быть не может; но нужно же узнать, от чего зависит такое от­деление, а не оставаться равнодушным зрителем, не коснеть в слишком явном противоречии: признавать закон Божий всеобщим и в то же время выделить его в особое место!

С тех пор как знание отделилось от богословия, ко­торое раньше объединяло его, и само знание, естест­венно, стало распадаться; а то, что было единством знания, что служило объединением ему, составило осо­бый, отдельный факультет или даже особое учрежде­ние, академию (духовную), как что-то противополож­ное университету (т. е. знанию); точно так же и университет, вообще светская наука стали противопо­ложны академиям и богословию. Закону Божшо, боже­ственному порядку, отделена была особая область, а все прочее знание восхотело повиноваться своему зако­ну, которого не нашло, однако, и до сих пор. Но с вы­делением богословия в особый отдел все* остальные области ведения не обратились еще чрез то в царство безбожия; в действительности Бог является не в бого­словском только отделе, по и в других, что указывает, с одной стороны, на несовершенство классификации родов знания, а с другой — на невозможность царства безбожия.

В сущности, светское и духовное составляют не два царства, а одно; это две односторонности, две отвле­ченности, насильственно отделенные, искусственно от­влеченные одна от другой. Сознание этого если еще и не есть само примирение, то все же путь к нему, про­ект примирения. Даже при воссоединении только дог­матического и нравственного богословии догмат Три­едипства становится уже и заповедью; таким образом является первый очерк проекта примирения, план об­щества, создаваемого не по типу животного организма, а по образу Пресвятой Троицы. Философские системы можно также считать попытками восстановления един­ства, но единства теоретического; а между тем теоре­тическая философия не может дать истинного единст­ва, если сам мир и общество не примут форму братства, т. е. если теоретическая философия не станет проек­том, не перестанет, следовательно, отделять, по приме­ру богословия, философии теоретической, разрешающей вопрос «почему сущее существует?», от нравственной, указывающей на долг, на обязанность. Отделению тео­ретической философии от нравственной нужно припи­сать и то, что ни одна философская система не получи­ла общего признания. Философские системы отража­лись на каталоге, на распределении книг, т. е. и философские системы, и каталоги подчинялись самой жизни, которая выдвигала тот или другой класс лю­дей. Так, в прежнее время преобладало, например, художество, и являлись музеи художественные, увели­чивался отдел книг художественного содержания. В наше же время преобладает промышленность,, и вот являются музеи политехнические, промышленно-худо­жественные, выставки предметов, по непрочности своей заслуживающих названия тряпок, по ненужности же не стоящих даже и тряпок.

Каталогизация есть попытка соединить в одну кни­гу, в «библию», все книги, а самый каталог есть как бы оглавление этой книги. Попытка дать классификацию книг, привести их в систему могла бы быть всеобъем­лющею философскою системою, если бы только она бы­ла вообще возможна. Невозможность же ее заключа­ется в самой жизни, которая также не представляет единства. Для нас возможна, следовательно, не клас­сификация книг, а проект объединения в жизни, в ко­торой распадение тем временем все увеличивается. По­тому-то и самые библиотеки не представляют уже единства, а распадаются на специальности и делаются принадлежностями особых сословий и даже профес­сий, и единство уничтожается в самой книге, а с нею и η самой мысли. Точно так же и музей вообще распа­дается, получая презрительный смысл хранилища ве­щей негодных, хлама, ветоши. Каждое учреждение не может не иметь вещей, вышедших из употребления, и может хранить их, но может и выбрасывать, и даже должно будет, наконец, бросать их по недостатку ме­ста. Физические и химические институты, обсервато­рии и т. п. имеют склады таких вещей; и каждая ста­рая церковь имеет свой музей на чердаках и т. п. ме­стах, что, конечно, почти равняется выбрасыванию. Но если музей в его полноте и ясной систематичности не­возможен, то потому именно, что нужно и возможно воскрешение всего умершего, а не вещественное толь­ко или мнимое его изображение. И понятно! Пока бу­дет человек ставить себе образцом животное, т. е. жить только настоящим, видеть свою цель единственно в на­слаждении, до тех пор и распадение будет идти в воз­растающей прогрессии и нельзя будет сообщить един­ства ни знанию, ни искусству, ни вообще деятельности человеческого рода, и тем более невозможно будет во­дворить единство между настоящим и прошедшим, ме­жду детьми и отцами; род человеческий будет делать то же, что и природа, которая прахом отцов питает потомков; да человек отчасти уже и делает это: обра­зами отцов он покрывает горшки.

Музей есть выражение памяти общей для всех лю­дей, как собора всех живущих, памяти, неотделимой от разума, воли и действия, памяти не о потере вещей, а об утрате лиц. Деятельность музея выражается в соби­рании и восстановлении, а не в хранении только; он не может быть пассивным, страдательным, равнодуш­ным выражением раздора и безучастным к утратам, из него происходящим; он не может быть и собором иде­алистов, безучастных к раздору и к утратам, живущих воспоминаниями внемирного существования и жажду­щих возвратиться в него, как это было в музее Плато­на. Музей не может быть собором и реалистов, поддер­живающих то самое, что производит раздор и утраты; не может быть он, наконец, и хранителем памятников раздора, как это видим в товарных кабинетах, промыш­ленных музеях, юридических архивах, служащих вы­ражением не памяти доброй, а злопамятства.

Музей не может быть собором только ученых и ху­дожников; он не исключает себя из Царства Божия, на­против — орудие закона Божия. Что христианство произвело внутрепно, идеально, духовно, то музей про­изводит материально. Музейское знание есть исследо­вание причин небратского состояния, как ближайших, так и дальних, второстепенных и основных, обществен­ных и естественных; т. е. музей заключает в себе всю науку о человеке и природе как выражение воли Бо­жией и как исполнение проекта отечества и братства. Таким образом, музей не сокращает пределов знания, а только уничтожает разрыв между знанием для зна­ния, как это ныне есть, и нравственностью, ограничен­ною в настоящее время личным и временным делом. Исследование причин небратского состояния и есть об­наружение причин страдания и смерти, препятствую­щих людям разных классов и пародов составить один музей-собор; это исследование причин разделения ме­жду «специалистами»-знатоками и народом, т. е. ме­жду учеными и неучеными. Это не социология, не со­циальная механика и физика; это наука о пебратском состоянии как факте; дело же музея есть собирание посредством исследования причин небратского состоя­ния, и это тоже не социология, а братское дело, пе рес­публика (res publica), а ресфратрия (res fratria), осу­ществление братства.

Собирание научное, при коем наука не отделяет себя от нравственности, т. е. собирание посредством ис­следования причин небратского состояния, есть самый простой, естественный, единственно возможный путь к осуществлению братства, путь, который до сих пор даже и не испытан; а между тем вера в осуществление братства, как это ни странно, почему-то уже утрачена. Хотя братьями уже рождаемся мы, но для сохранения и еще более для восстановления братства, для устране­ния причин, разрушающих братское чувство, нужно знание, управление естественною, рождающею силою, нужно взаимознание. Братство, как и жизнь, есть дар рождения; но для восстановления, как и для сохране­ния того и другого, нужен труд; так что братство и бес­смертие могут быть результатом только труда. Извест­но, как легко братская любовь переходит в братскую ненависть; и последняя может быть даже сильнее пер­вой. Самые ожесточенные войны ведутся между наро­дами, наиболее близкими по родству, по крови, а меж­доусобные войны — наиболее ожесточенные. Слушая проповеди о братстве, люди умиляются, плачут, а ме­жду тем продолжают жить по-прежнему; некоторые раздают свое имущество, идут на казнь, и даже многие готовы сделать то ж'е самое; а между тем тот -же порядок, та же рознь, и даже еще несравненно худшая, продолжают господствовать. Как же не задаться во­просом о причинах такого явления?.. Человечество, можно сказать, постоянно оплакивает свою рознь, а между тем ни одна секта не прожила и нескольких дней в братском согласии; даже сами проповедники братства не могли удержаться от ссоры. Для осущест­вления братства нужна вся наука, г. е. организован­ная совокупность умственных усилий всех людей* Братство состоит не из одного только чувства братско­го, но и из братского знания (взаимознания) и из братского действия — воскрешения. Сделать из иссле­дования причин небратского состояния предмет знания всего рода человеческого, из восстановления братст­ва — задачу искусства — значит поставить истинную цель всей жизни.

Исследование причин розни делает ненужными со­боры, созываемые для споров о примирении. Догмати­ческие и обрядовые прения если бы и могли приве­сти к миру, то лишь к такому, который не исключает ни вражды, ни войны между единоверными народами, а следовательно, не имеет и значения. В этих спорах особенно ясно выражается необходимость исследова­ния истинных, действительных причин вражды, ибо предметы исключительно так называемых религиозных споров (напр., об исхождении Св. Духа, о перстосложе­иии и т. п.) сами по себе не объясняют вражды. Ны­нсшпий ум настолько, по-видимому, созрел, что трудно становится понять, как могут еще продолжаться споры между философскими школами, между спиритуали­стами, например, и материалистами, между идеалиста­ми и эмпириками. Не трудно, по-видимому, было бы согласиться, что каждая из этих школ имеет свои при­чины существования. То же самое нужно сказать и о политических спорах, например между партиями ари­стократической и демократической: спор между ними может продолжаться до бесконечности, так как каждая из них имеет свои причины существования и ни одна из них не заключает в себе полного блага, как и ни одна из философских школ не заключает в себе полной истины. Только родство (братство) исключает и ари­стократизм, и демократизм, а воскрешение (отечество) соединяет спиритуализм и идеализм с эмпиризмом и материализмом. Партиям всякого рода не достает ис­торической почвы, чтобы понять свое ложное положе­ние. Музей же, как создание истории, и притом исто­рии, для коей факт борьбы — не святыня, не идол, для коей, напротив, примирение борющихся составляет задачу и проект,— такой музей соответствует потребно­сти всевозможных партий, заключающейся в том, что­бы понять свое ложное положение, примириться и та­ким образом устранить разделение на партии, окон­чить рознь и борьбу, ведущие к страданию и смерти.

Вера и надежда на возможность единомыслия и единодушия в роде человеческом давно утрачены; не­возможность единства считается неоспоримою исти­ною, а между тем его необходимость становится с каж­дым днем все очевиднее; потребность в нем чувствует­ся все сильнее. Несмотря, однако, па это, не сделано пи малейшей попытки к осуществлению единства путем знания, путем исследования причин розни; а даже принимаются все меры, все средства к поощрению раз­номыслия. Чтобы иметь право на отчаяние, нужно бы­ло бы употребить сначала все возможные усилия для достижения единства; а между тем все попытки к осу­ществлению его ограничивались главным образом од­ною областью чувства веры, т. е. попытками религиоз­ными; разум же и его воплощение — наука считали, своею задачею только постигнуть единство, да и то от­влеченно, а пе осуществлять его; равным образом и воспитание не задавалось должною целью, а искусство даже и не ставило себе подобной задачи. Музей есть первая научно-художественная попытка собирания или воспитания в единство, и потому эта попытка есть дело религиозное, священное; это призыв на службу отечеству, призыв всеобщий, врех без исключения, на­чиная с детского возраста, причем осмотр призываемых превращается в многолетний курс исследования, свя­занный с воспитанием в Кремле, как самородном му­зее, восстановленном и приспособленном к воспитанию призываемых для участия не в борьбе только с себе по­добными, на которую возможно решиться лишь в по­следней крайности, но главным образом в примирении двух половин мира, континентальной и океанической. Существуют различные специальные воспитательные учреждения, как-то: военные, коммерческие и т. д.; но существует ли общее воспитательное учреждение, ко­торое объединяло бы эти специальные учреждения, было бы высшим относительно их? Для общего образо­вания считается достаточным иметь одни средние учебные заведения; для поддержания же единства но окончании их курса не признается необходимым уст­раивать еще какое-либо высшее воспитательное уч­реждение; только для отдельных специальностей при­знается нужным иметь высшие курсы; для всеобщего же объединения никакого высшего курса не полагается.

В исследование причин небратского состояния кро­ме изложения условий, при коих возможно братство, входит изучение и причин, препятствующих соедине­нию людей в общем отеческом деле. Кроме самого де­ла, необходимого для того, чтобы человечество стало братством, нужно еще раскрытие причин, делающих людей не только не братьями (что происходит от за­бвения отцов), но даже и врагами.

Небратские отношения можно подвести иод следую­щие разряды: 1) наиболее небратские: а) гражданские (юридические), в которых не считаются предосуди­тельными тяжбы, договоры, контракты и т. п., б) эко­номические (или купеческие), выражающиеся в купле и продаже; 2) к менее небратским можно отнести товарищеские, например между военными, во время войны в особенности.

Между небратскими и братскими отношениями можно поставить патриархальные, деревенские, сель­ские; они не могут быть названы братскими, потому что еще не исключают вражды; но живущие в патриар­хальных отношениях все же не отреклись и от брат­ства; если и между ними оно не существует, то потому, что у них нет в руках всех средств знания, с помощью коих можпо было бы установить действительно брат­ские отношения.

К братским отношениям можно отнести: а) несо­вершенно братские, основанные на чувстве и привыч­ке, и б) совершенно братские, те, что основаны не только на чувстве, но и на знании и на участии в оте­ческом деле; это тоже товарищество, но предметом его является всемирное дело.

Противобратские отношения суть такие, которые даже и юридически осуждаются, признаются преступ­лениями, как убийства, кражи и т. п. Причины проти­вобратских отношений, способных превращаться даже в противобратские состояния, можно свести к двум главным: 1-я причина сельская — это голод; 2-я же го­родская — золото, под которым разумеем все соблазны, вызываемые художественно-мануфактурною промыш­ленностью.

Как открытие золота, так и голод производят одно и то же действие — разрывают всякие узы, связываю­щие людей. Из истории известно множество примеров, когда голод доводил до того, что матери съедали своих детей; но к чести человечества нужно сказать, что до такой крайности доходили редко; люди решались луч­ше обманывать свой голод, ели что попало, отбросы да­же, ремни, наконец, свои экскременты. Казалось бы, что самым разрушительным образом на связи людей дол­жен действовать именно голод; на самом же деле ока­зывается, что открытие золота несравненно превосходит в этом отношении самый ужасный голод. Последний не приводил еще к тому, чтобы войско, находящееся, например, в осаде, целыми отрядами забывало дисцип­лину; открытие же золота в Калифорнии привело именно к тому, что целые команды оставляли корабли.

К небратским состояниям принадлежат все классы людей—-от ученых и художников до земледельцев. Причины небратского состояния понять легко, если мы представим себе, как трудно человеку забыть, что он отец, когда он имеет детей, и как легко забыть, что он сын, когда родители его умерли. Если же так легко за­бывать об отцах, то братство, связь между братьями, которая могла бы держаться только заботою о родите­лях, столь же легко забывается или, иначе сказать, разрушается; забота же каждого брата о своих собст­венных детях может только помогать скорейшему рас­торжению уз братских. Отсюда видно, что братство ме­жду людьми будет только тогда, когда все знание чело­веческое станет наукою об отцах, а все искусство, т. е. все дело человеческое, будет иметь своим предметом отцов. Человечество может стать братством лишь тог­да, когда наука будет вопросом не о том, из чего все в мире возникает, а о том, во что все обращается, — вопросом о смене поколений, объясняемой распадением мирой, не регулируемых разумною силою; т. е. когда наука о мире будет не отвлеченной физикой, а сдела­ется астрономией, которая для первобытных людей и была мысленным отцетворением, должна же стать от-» цетворением действительным. Когда небо считалось' отечеством, куда уходили умершие отцы наши, тогда наблюдавшие его чувствовали себя сынами; тогда не могло быть и вопроса о цели и пользе небознания, так же как не могло быть и раскола, разъединения в мыс­ли, в знании человеческом, имевшем одну явную цель. Человечество станет братством, когда астрономические обсерватории будут иметь в виду не знание только свя­зи и разъединения миров, а поставят своею целью и проектом регуляцию и воссоединение миров; когда ат­мосферная регуляция будет проектом метеорических обсерваторий; когда плесень, покрывающую могилы отцов, признают предметом науки не о корме, т. е. бо­таники (по этимологическому значению этого слова), а о материале и орудии восстановления тел отцов. Сло­вом: человечество будет братством лишь тогда, когда все знание получит большую глубину и широту, когда вся наука и все искусство станут отеческим делом; только наука и искусство в смысле отеческого дела мо­гут обратить человеческий род в братство. [...]

Исследование — дело не новое, сознание же небрат­ского состояния мира — еще более старое; в своем объ­единении же оба эти термина приобретают совсем осо­бое значение. Исследование, когда оно обращено на причины небратского состояния, перестает быть обли­чением; оио никого не призывает к себе на суд; оно со­вершенно противоположно исследованию, создавшему Реформацию и революцию; противоположно ему по по­рождающему его побуждению, по средствам и по це­ли; отлично от него оно и по самому существу, потому что оно — исследование пе отвлеченное, а вооруженное всеми музейскими орудиями памяти, не отделяемой от разума; притом же это исследование не может быть личным, одиночным: оно осуществимо только совокуп­ными усилиями людей; иными словами, исследование причин небратского состояния может быть только братским. Оно возникает из раскаяния, из созпания раскола между людьми, разрыва, по уму, по чувству, по действию, словом — по душе, вследствие чего мы и не составляем общества для всеобъемлющего знания, действующего по единому плану.[...]

Исследование, как всеобщее, есть обращение к еди­пой, высшей религиозпо-правственной цели дум, пред­ставлений и, грез о мелочах исключительно личных, что свойственно каждому человеку и без чего ни один че^ ловек обойтись не может, но что без сказанной цели остается работою бесплодной, бесполезным растрачи­ванием сил. Дать священное направление мысли чело­веческой и ставить себе целью собирание всех людей в общиД отеческий дом, в музей, в дом Отца небесного, Бога всех земных отцов, в дом, который, будучи музе­ем, есть в то же время и храм. Музей, как мы видели, не может быть только хранилищем; он должен быть и исследованием; это собор всех ученых обществ. С другой стороны, музей не может быть ни читальнею, ни зрелищем; он не должен служить для пониженного, так называемого «популярного» образования. Таким образом, музей становится между учеными, производя­щими постоянную, систематическую работу исследова­ния, и всеми учебными заведениями; посредством их он собирает всех неученых и все младшее поколение, чтобы ввести их в область исследования, производимо­го учеными. Иначе сказать, музей есть исследование, производимое младшим поколением под руководством старшего. Он может быть открыт для всех только пу­тем учения; вход в него ведет через учебные заведе­ния, через которые только и может производиться со­бирание, так как воспитание и есть само собирание. Если музей не будет высшим, окончательным для всех низших и средних учебных заведений и общим для всех специальных (специальные учебные заведения сами по себе, в своей обособленности, не могут счита­ться завершением низших и средних учебных заведе­ний), то он не будет не только отеческим, но и пуб­личным; он останется «закрытым». А потому музею, созпающему свою замкнутость, изолированность и от­влеченность, небезразлично положение ведущих в него узких путей коридоров. С другой же стороны, и спе­циалисты, сознающие свою разобщенность, при стрем­лении к общению, к целостности не могут быть равно­душными к положению музея. Всякая специальность имеет для себя высшее учебное заведение; почему же общее единство не имеет высшего учреждения? Вот до какой степени единение признается ненужным, сте­снительным для индивидуальности, для личной сво­боды!

Учение о единстве и есть религиозное учение; только оно и может примирить тех, которые не хотят допустить преподавания религии в школе, с теми, которые не мирятся с изгнанием религии из школы. В обращении учения о единстве в религиозное и выра­зится междуисповедное, междусектантское значение музея; православие же, как сокрушение о розни, как печалование, найдет в нем свое выражение. Вступление воспитанников каждого специального (и потому не­братского) учебного заведения в музей, совместное их там пребывание, самое исследование причин небрат­ских отношений, находящихся во взаимной зависимо­сти, создание этим самым проекта братства и будет то самое на деле, что выражается в догматико-нравствен­ном учении или заповеди о Триединстве и искуплении. Тогда то самое, что так трудно было представить в тео­рии, что недоступпо было и для искусства (и трудно потому, что оно пе может быть выражено в мертвом материале, не может быть и предметом только теории), будет выражено на деле. Тогда вступившие в музей, сознавая в историческом музее вину города перед се­лом и вообще перед предками и проникаясь чувством утраты, примут в музее естественном (физическом) участие в создании способов искупления села от есте­ственных бедствий и вообще способов искупления и воскрешения предков. И таким образом музей будет действовать душеобразовательно, делая всех и каждого существом музеообразным.

Дата добавления: 2015-07-02