Студопедия

КАТЕГОРИИ:


Архитектура-(3434)Астрономия-(809)Биология-(7483)Биотехнологии-(1457)Военное дело-(14632)Высокие технологии-(1363)География-(913)Геология-(1438)Государство-(451)Демография-(1065)Дом-(47672)Журналистика и СМИ-(912)Изобретательство-(14524)Иностранные языки-(4268)Информатика-(17799)Искусство-(1338)История-(13644)Компьютеры-(11121)Косметика-(55)Кулинария-(373)Культура-(8427)Лингвистика-(374)Литература-(1642)Маркетинг-(23702)Математика-(16968)Машиностроение-(1700)Медицина-(12668)Менеджмент-(24684)Механика-(15423)Науковедение-(506)Образование-(11852)Охрана труда-(3308)Педагогика-(5571)Полиграфия-(1312)Политика-(7869)Право-(5454)Приборостроение-(1369)Программирование-(2801)Производство-(97182)Промышленность-(8706)Психология-(18388)Религия-(3217)Связь-(10668)Сельское хозяйство-(299)Социология-(6455)Спорт-(42831)Строительство-(4793)Торговля-(5050)Транспорт-(2929)Туризм-(1568)Физика-(3942)Философия-(17015)Финансы-(26596)Химия-(22929)Экология-(12095)Экономика-(9961)Электроника-(8441)Электротехника-(4623)Энергетика-(12629)Юриспруденция-(1492)Ядерная техника-(1748)

Потерянный рай 2 страница




 

В тот вечер Лейвоу ждали на ужин шестерых гостей. Первыми приехали архитектор с женой, Билл и Джесси Оркатт, которые жили в старом фамильном доме Оркаттов в нескольких милях от Лейвоу по той же дороге и были сначала просто соседями, потом знакомыми, а потом стали и в гости ходить — когда Билл Оркатт занялся новым домом для Лейвоу. Семья Оркатт была хорошо известна в округе Моррис, она давно уже поставляла штату юристов — адвокатов, судей, сенаторов. В качестве президента местного общества охраны памятников, уже завоевавшего репутацию «исторической совести» нового поколения — поколения поборников сохранения старины и окружающей среды, — Оркатт проиграл бой за то, чтобы новую автомагистраль проложить в обход исторического центра Морристауна, и одержал победу в борьбе против строительства аэропорта недалеко от Чатхэма, который разрушил бы Большое болото, а с ним и немалую часть флоры и фауны округа. Сейчас он пытался уберечь озеро Хопатконг от загрязнителей воды. На бампере машины Оркатта красовался стикер: «За зеленый, чистый и тихий Моррис», а когда они со Шведом познакомились, он, добродушно похлопывая Шведову машину по капоту, сказал: «Мы всех собираем под свои знамена. Надо обуздать язвы современности». Узнав, что новые соседи выросли в городе и что сельская часть Нагорья Моррис им совсем не знакома, он предложил повозить их по территории округа. Это была целодневная экскурсия, и она плавно перетекла бы в двухдневную, не скажи Швед своему гиду, что на следующий, воскресный, день они с Доун и ребенком должны поехать к ее родителям.

Доун наотрез отказалась от поездки. Что-то в манере Оркатта не понравилось ей в ту первую встречу: слишком уж по-хозяйски он держался, его экспансивная любезность как-то коробила; ей казалось, что этот обходительный деревенский джентльмен принимает ее всего лишь за занятную ирландскую мещаночку, каким-то образом перенявшую повадки дам из высшего класса и теперь норовящую непрошеным гостем явиться в его закрытую для простых смертных усадьбу. Самоуверенность — вот что вывело ее из себя, его непомерная самоуверенность. Конечно, она побывала в королевах красоты, но… Шведу приходилось пару раз наблюдать ее рядом с этими богатенькими, в свитерах шотландской шерсти, поборниками природы и членами «Лиги плюща». Он каждый раз удивлялся, что она как будто обижается на таких людей, почему-то начинает ершиться. У нее не было недостатка в самоуверенности — но только до тех пор, пока рядом не оказывались люди из «верхов». «Извини, — говорила она, — я понимаю, что это мой ирландский комплекс неполноценности, но мне не нравится, когда на меня смотрят сверху вниз». И хотя в глубине души он одобрял эту ершистость — знай, мол, наших: не дадим себя унизить никаким нахалам, — она в то же время смущала его и расстраивала. Он хотел думать о Доун как об удивительно красивой и многого добившейся молодой женщине, настолько преуспевшей, чтобы не чувствовать никакой социальной ущемленности. «Мы просто чуть больше, чем они, закладываем за воротник — вот и вся разница, — говорила она, разумея под словом „они“ протестантов, — но я так и слышу усмешку в его интонации, когда он говорит дружкам-снобам: „У моей новой соседки кельтские корни. А муж — еврей“. Если тебе на это наплевать, поезжай, а я, извини, не могу смиренно терпеть его презрение к нашему с тобой не первосортному происхождению».

Она была уверена — и даже безо всяких с ним разговоров, — что ходовая пружина характера Оркатта — это сознание той величайшей глубины благородного прошлого, из которой произрастают он сам и его изысканные манеры. Поэтому она в тот день осталась дома, нисколько не возражая побыть одна с ребенком.

Ровно в восемь утра ее муж и Оркатт отправились в дорогу, пересекли округ по диагонали, с юго-востока на северо-запад, а затем поехали в обратном направлении, теперь не прямо, а вдоль извилистого костяка этой земли, хребтины из старых железных рудников; всю дорогу Оркатт разглагольствовал о славном девятнадцатом веке, когда всем правило железо и миллионы тонн руды извлекались вот из этой самой земли; во всех поселках и деревнях от Ибернии и Бунтона до Морристауна шагу было не ступить, чтобы не наткнуться на кузницу, литейную, гвоздарню, прокатный стан. Оркатт показал ему старый металлургический завод, где делались первые рельсы и вагонные колеса и оси для Моррис-Эссекской железной дороги. Показал пороховую фабрику в Кенвиле, производившую динамит для постройки шахт, а потом, для целей Первой мировой войны, — тринитротолуол; в какой-то степени это подготовило почву для создания арсенала в Пикатинни, где, для целей Второй мировой войны, изготавливали большие артиллерийские снаряды. Как раз здесь, в Кенвиле, в 1940 году случился взрыв на складах боеприпасов — пятьдесят два человека погибло, причина — халатность, хотя сначала искали шпионов и диверсантов. Он провез его немного вдоль старого русла Моррис-канала, по которому из Питтсбурга доставляли антрацит для здешних литейных. Неожиданно для Шведа Оркатт добавил, с легкой улыбкой, что прямо напротив Филипсбурга на той стороне Делавера был Истон, «а в Истоне, — сказал он, — был бордель для молодых парней Олд-Римрока».

Восточный терминал на Моррис-канале назывался «Джерси-Сити и Ньюарк». О ньюаркской части канала Швед знал с детства, потому что отец рассказывал ему, когда они бывали в центре или в районе Реймонд-бульвара, что недалеко от места, где располагалась еврейская молодежная ассоциация, еще в год Шведова рождения настоящий канал с водой проходил вдоль Хай-стрит и тянулся в сторону нынешнего Реймонд-бульвара, этой главной городской магистрали, по которой машины идут с Брод-стрит, ныряют под Пенн-стейшн и по старому Пассаик-авеню выходят на Скайуэй.

В голове юного Шведа «Моррис» в названии канала всегда ассоциировался не с округом Моррис — которое тогда казалось далеким, ну, как Небраска, — а со старшим братом отца по имени Моррис. В 1918 году, в возрасте двадцати четырех лет, уже владея обувным магазином — вернее сказать, магазинишком на Ферри-стрит, где обитала польская, итальянская и ирландская беднота, — которым он заправлял вместе с молодой женой и который составлял самое большое семейное достижение, пока контракт с Женской службой Армии США не вывел на первый план «Ньюарк-Мэйд», он умер буквально в одночасье от гриппа во время эпидемии. Даже на той экскурсии, сколько бы раз Оркатт ни упомянул Моррис-канал, Швед сначала вспоминал покойного дядю, которого никогда не видел, любимого, по сю пору оплакиваемого брата своего отца, в чью честь, как когда-то казалось маленькому Сеймуру, был назван канал под Реймонд-бульваром. Даже когда его отец купил на Централ-авеню (не более чем в сотне метров от места, где канал поворачивал на север к Белвиллу) фабрику, буквально лепившуюся к зданию городской железной дороги, название «Моррис-канал» у него все равно связывалось не с историей строительства Соединенных Штатов Америки, а с историей борьбы собственной семьи за выживание.

Пройдя по морристаунскому штабу Вашингтона — он из вежливости сделал вид, что еще ни разу не видел этих мушкетов и пушечных ядер и старых очков, хотя впервые побывал тут в четвертом классе, — они с Оркаттом покинули Морристаун, проехали довольно далеко в юго-западном направлении и добрались до старинного, времен Американской революции, церковного кладбища, где покоятся убитые воины, а также, в братской могиле, двадцать семь солдат — жертв эпидемии оспы, которая охватила в этой стороне военные лагеря весной 1777 года. Оркатта, всю дорогу читавшего ему лекции по истории, экскурсоводческий пыл не оставлял и здесь, среди вековых могил, и он все просвещал и просвещал Шведа. Вечером за ужином, когда Доун спросила, куда Оркатт его возил, он со смехом ответил, что тот «обслужил его по полной программе. Он просто ходячая энциклопедия. Никогда в жизни я не чувствовал себя таким неучем». — «Было очень скучно?» — спросила Доун. «Да совсем нет, — отозвался Швед. — Он хороший парень. Приятный. Сразу не разглядишь, но в нем что-то есть. Не только спесь». В ушах у него звучало замечание Оркатта об истонском публичном доме, но вслух он сказал: «Его семья известна со времен революции». — «Кто бы мог подумать!» — отозвалась Доун. «Парень знает все на свете, — сказал Швед, делая вид, что не заметил ее сарказма. — Например, мы были на старом кладбище, которое находится на вершине самого высокого холма в этой местности. Там есть старинная церковь; так вот, вода, которая в дождь падает на северную сторону ее крыши, стекает на север и попадает в Пассаик, а потом в Ньюаркский залив, а вода, которая попадает на южную сторону, стекает в южном направлении, в Раритан, и в конечном счете течет в Нью-Брансуик». — «Не верю», — сказала Доун. «Но это факт». — «Ни за что не поверю. Не может она течь в Нью-Брансуик». — «Будет тебе, Доун. Это интересно с точки зрения геологии. Очень интересно». — Он нарочно прибавил это «очень интересно», чтобы дать ей понять, что не сочувствует ее «ирландскому комплексу неполноценности». Ниже его достоинства, да и ей тоже не пристало — иметь подобный комплекс.

Лежа ночью в кровати, он думал, что, когда Мерри станет школьницей, он уговорит Оркатта взять и ее на такую же экскурсию, чтобы она из уст настоящего эксперта узнала историю местности, где росла. Чтобы увидела, где проходила в начале двадцатого века железная дорога, по которой из садов округа Хантердон через Уайтхаус в Морристаун возили персики. Проложили тридцать миль железной дороги, только чтобы возить эти фрукты. У богачей в больших городах было страшно модно есть персики, и их из Морристауна переправляли в Нью-Йорк. Специальный персиковый поезд — шутка ли? В хороший день из Хантердона уезжало семьдесят вагонов персиков. Два миллиона деревьев росло там, пока не случилось нашествия тли, которая их всех погубила. Но он сам может рассказать ей и о поездах, и о деревьях, и о тле, сам показать, где пролегали рельсы. Для этого ему не нужен Оркатт.

— Первый Оркатт в округе Моррис. — Оркатт указал жестом на побуревшее, обветшалое каменное надгробье с вырезанным на нем ангелом, прижавшееся к задней стене кладбищенской церкви. — Томас. Из Северной Ирландии, протестант. Приехал в 1774 году в двадцатилетнем возрасте. Записался в местное ополчение. Второго января 1777 года участвовал во второй битве при Трентоне. Это сражение подготовило победу Вашингтона в Принстоне на следующий день.

— Не знал об этом, — сказал Швед.

— Переведенный на базу в Морристауне, служил интендантом артиллерийского обоза. После войны приобрел металлургический завод в Морристауне, который разрушило наводнение 1795 года. Здесь дважды внезапно происходили наводнения — в 1794-м и в 1795-м. Активный сторонник Джефферсона. Жизнь ему спасло назначение судьей округа Моррис по наследственным делам и опеке, которое дал ему губернатор Блумфельд. Был членом суда справедливости. Закончил карьеру секретарем городского управления. Вот каков был этот человек. Крепкий, плодовитый патриарх.

— Интересно, — откликнулся Швед, хотя в этот момент все эти сведения казались чистой мертвечиной. Интересно было лишь то, что он впервые встретил подобного человека.

— Сюда, — подозвал его Оркатт к другому древнему камню с выгравированным ангелом в верхней части его коричневатой поверхности и с четырьмя искрошившимися стихотворными строчками ближе к подножию. — Его сын Уильям. Отец десяти сыновей. Один умер тридцати с чем-то лет, а остальные были долгожителями. Рассредоточились по всему Моррису. Никто не пошел в фермеры, все — мировые судьи, шерифы, джентльмены на выборных должностях, почтмейстеры. Оркатты жили повсюду, забрались даже в Уоррен и в Сассекс. Уильям был из всех самым преуспевающим. Строил дороги. Занимался банковским делом. Был выборщиком от Нью-Джерси в 1829 году. Встал под знамена Эндрю Джексона. Благодаря победе Джексона получил крупное судейское назначение. Стал высшим должностным лицом в судебной системе штата. Членом коллегии адвокатов никогда не был. Тогда это не имело значения. Умер почтенным судьей. Видите, что написано на камне? «Добродетельный гражданин, проживший жизнь с пользой для общества». Его сын — вот здесь, вот этот, — его сын Джордж работал у Августа Финдли и стал его компаньоном. Финдли был членом Законодательного собрания штата. Кампания за ликвидацию рабства привела его в ряды республиканской партии…

Как Швед сказал Доун, не спросив, хочет ли она слушать — нет, именно потому, что она не хотела слушать, — «это был урок истории Америки. Джон Куинси Адаме. Эндрю Джексон. Авраам Линкольн. Вудро Вильсон. Его прадед учился на одном курсе с Вудро Вильсоном. В Принстоне. Он назвал мне год, но я не помню. 1879-й? Голова лопается от дат, Доуни. Он мне все рассказал. А мы всего-то бродили с ним по кладбищу позади церкви на вершине холма. Это было нечто. Целый курс истории».

Но одного раза ему хватило. Он был предельно внимателен, старался удержать в уме подробности без малого двухвекового движения семьи Оркаттов на пути к процветанию — хотя все равно, слыша «Моррис», думал о Моррисе Лейвоу. Швед не помнил, чтобы еще когда-нибудь его чувства были так схожи с чувствами его отца: ему казалось, что не он — сын своего отца, — а сам отец шагает между могилами всех этих Оркаттов. Их семье не угнаться за Оркаттами по части родословной — Лейвоу исчерпали бы список пращуров на второй минуте. О том, что было до Ньюарка, на прежней родине, никто не знал. Ни имен, ни занятий доньюаркских предков, не говоря уже о том, кто за кого голосовал. Оркатт же о прародителях мог распространяться часами. Лейвоу одолевали путь в Америку ступенька за ступенькой, а этот парень от рождения был уже там.

Поэтому, что ли, Оркатт так напирал на заслуги своих предков? Чтобы в самом деле, как Доун говорила, показать — одной обращенной на тебя улыбкой, — что нечего тебе делать в калашном ряду? Нет, так думать — это уж слишком в духе Доун и совершенно в духе отца. Еврейский комплекс неполноценности бывает не менее силен, чем ирландский. А бывает и сильнее. Они не для того переехали сюда, чтобы погрязнуть в подобной чепухе. Сам он не причастен к «Лиге плюща». Он, как и Доун, получил образование в скромном Упсала-колледже в Ист-Орандже и долго не знал, что словосочетание «Лига плюща» имеет отношение не к некоему стилю одежды, а к престижным университетам. Разумеется, мало-помалу картина прояснилась: там, где плющ увивал здания и где люди имели деньги и одевались по-особому, был мир богатства, куда евреев не пускали, где евреев не знали и, возможно, не очень-то любили. Может быть, они не жаловали и ирландских католиков и на них тоже смотрели свысока — пожалуй, в данном случае он поверит Доун на слово. Но Оркатт — это Оркатт. Я буду мерить его своим собственным аршином, а не судить о нем по меркам «Лиги плюща». Он ко мне с уважением — и я к нему с уважением, он со мной по-честному — и я с ним по-честному.

Вдоволь поразмышляв об этом, Швед решил, что парень просто превращается в зануду, когда речь заходит о семейной истории. Пусть кто-нибудь докажет ему, что он не прав, но Швед не собирался воспринимать это как-нибудь иначе. Они сюда переехали не для того, чтобы изводить себя думами о соседях, чей дом на той стороне холма даже не мозолил им глаза. Они сюда переехали потому, что, как он в шутку говорил матери, он хотел «владеть тем, что нельзя купить за деньги». Все, кто разживался и покидал Ньюарк, уезжали в уютные пригороды, в Мейплвуд или Саут-Орандж, — они же были, можно сказать, на «фронтире», как в свое время двигавшиеся на запад пионеры. В те два года, что он служил в морской пехоте в Южной Каролине, он страшно радовался, что попал на Юг: «Это же старый Юг! Я южнее так называемой линии Мейсона-Диксона. Я на самом Юге!» Конечно, с самого Юга он не сумел бы ездить на работу, но в Нью-Джерси он мог заехать на самый запад, за Мейплвуд и Саут-Орандж, оставить позади резервацию Саут-Маунтин и все-таки иметь возможность ежедневно добираться до Централ-авеню за час. Почему бы нет? Сто акров Америки. Земли, расчищенной вначале не для землепашества: лес, тысячами акров в год, пожирали эти старинные кузницы. (Леди из риэлтерской конторы, оказывается, знала историю не хуже Билла Оркатта и столь же щедро проливала потоки информации на потенциальных покупателей, желавших покинуть улицы Ньюарка.) Амбар, ручей с мельничной запрудой, остатки фундамента мельницы, поставлявшей муку войскам Вашингтона. И еще заброшенный железный рудник где-то на окраине участка. Деревянный дом и лесопильня сгорели сразу после революции, и был построен этот: в 1786 году, если верить дате, высеченной на камне над дверью в погреб и вырезанной на угловой балке в гостиной. Дом из камней, которые собрали на окрестных холмах с кострищ в местах стоянок солдат революционной армии. Каменный дом, именно такой, о каком он всегда мечтал: с мансардной крышей, ни больше ни меньше, и с совершенно невиданным камином в столовой, служившей прежде кухней, — огромным, хоть быка в нем зажаривай на вертеле, с заслонкой и с рычагом для поворачивания железного чайника над огнем; с девятнадцатидюймовой балкой, тянущейся по всей ширине комнаты. Четыре камина поменьше в других комнатах, все в исправности, со старинными каминными досками. Резьба на деревянных деталях и лепные украшения, едва различимые под многими слоями краски, легшей на них за сто шестьдесят с лишним лет, только и ждут, чтобы их отреставрировали и открыли взорам. Трехметровой ширины коридор через весь дом. Лестница с перилами и стойками, выточенными из светлого тигрового клена (риэлтерша сказала, что этот вид клена тогда был здесь редкостью). По две комнаты с каждой стороны от лестницы на обоих этажах, то есть целых восемь комнат, плюс кухня, плюс большая веранда позади дома… Почему бы всему этому не стать его собственностью? Почему бы ему не быть тут хозяином? Я не хочу жить под боком у кого-то. Это мы уже проходили. Я вырос в тесном квартале. Я не хочу видеть веранду из окна — я хочу видеть землю. Хочу видеть, как повсюду текут ручьи. Хочу видеть коров и лошадей. Едешь по дороге, а там, чуть в стороне, водопад. Почему мы должны жить, как все, — мы теперь можем жить, как нам заблагорассудится. У нас все для этого есть. Никто не смог нас остановить. И по какому бы праву? Мы женаты. Мы можем ехать, куда пожелаем, делать все, что нам вздумается. Мы свободны, как птицы, Доуни!

Да; однако эта свобода досталась им не без борьбы: отец страшно давил на него, убеждая купить дом под Саут-Оранджем, в Ньюстеде, современный дом, новый с иголочки, а не рассыпающийся «мавзолей». «Тебе его не обогреть», — пугал сына Лу Лейвоу в ту субботу, когда впервые увидел огромный, старый, пустой каменный дом с объявлением «Продается», одинокий дом у бегущей по холмам дороги, в одиннадцати милях западнее ближайшей станции железной дороги — станции Лакауанна, в черте Морристауна, откуда зеленые вагоны с экранированными дверьми и плетеными, желтоватого цвета сиденьями везут пассажиров до самого Нью-Йорка. При доме было сто акров земли, ветхий амбар и обрушившаяся мельница, и пустовал он уже год в ожидании покупателя — по всем этим причинам он шел меньше чем за половину того, что просили в Ньюстеде за дома на участках всего-то в два акра. «Отапливай не отапливай — потратишь уйму денег, а все равно замерзнешь. Когда навалит снегу, как ты будешь добираться до станции, а, Сеймур? По этим дорогам тебе не добраться. И на кой черт ему столько земли?» — спрашивал он жену, которая, закутавшись в пальто, стояла между двумя мужчинами и, чтобы уклониться от дискуссии, усиленно разглядывала верхушки придорожных деревьев. (Или так казалось Шведу; впоследствии он узнал, что она напрягала зрение, тщетно выглядывая фонари вдоль дороги.) «Что ты будешь делать с этой землей, — спрашивал его отец, — кормить голодающих армян? Скажу тебе по совести: ты витаешь в облаках. Ты хоть представляешь себе, что это за место? Давай будем откровенны — здесь живут фанатики и сектанты. В двадцатые годы в этих местах процветал Ку-клукс-клан — знаешь ты это? Куклукс-клан. Люди сжигали кресты на своих землях». — «Папа, Ку-клукс-клана больше не существует». — «Неужели? Сеймур, в этой части Нью-Джерси живут закоренелые республиканцы. Здесь все насквозь пропитано республиканским духом». — «Папа, у нас президент — Эйзенхауэр. Вся страна республиканская. Президент — Эйзенхауэр, а Рузвельт умер». — «Да, но здесь республиканцы окопались еще при жизни Рузвельта. На дворе Новый курс, а в этом местечке сплошная республиканская пропаганда. Подумай об этом. Почему здесь ненавидели Рузвельта, Сеймур?» — «Не знаю. Потому что он был демократ». — «Нет, здесь не любили Рузвельта, потому что здесь не любили евреев, итальянцев, ирландцев, — те фанатики и переехали-то сюда в первую очередь именно поэтому. А Рузвельта они не любили, потому что он принял этих новых американцев. Он понимал их нужды и старался помочь. В отличие от этих ублюдков. Они еврею прошлогоднего снега не дадут. Я говорю о фанатизме, сынок. Не о слепой преданности кому-нибудь или чему-нибудь, а о натуральной ненависти. И эти человеконенавистники как раз здесь и живут».

И, стало быть, надо ехать в Ньюстед. В Ньюстеде у него не будет болеть голова о сотне акров земли. В Ньюстеде он будет среди закоренелых демократов. В Ньюстеде его семья будет жить в окружении молодых еврейских пар, у ребенка в друзьях будут евреи, а дорога до «Ньюарк-Мэйд» будет занимать от силы полчаса, если ехать прямо по Саут-Орандж-авеню. «Папа, я до Морристауна доезжаю за пятнадцать минут». — «Это без снега. А в снег не доедешь. Будешь дорожные правила соблюдать — не доедешь». — «Я сажусь на экспресс в 8.28, и в 8.56 я уже на Брод-стрит. Иду пешком до Централ-авеню и прихожу на работу в шесть минут десятого». — «А в снегопад? Ты мне не ответил про снегопад. А если поезд сломается?» — «Этим поездом ездят биржевики. Юристы, бизнесмены, которым надо в Манхэттен. Богачи. Это не поезд, который идет ни свет ни заря, и он не ломается. Да и в ранних поездах есть вагон-салон, ты не думай. Это же не глухомань какая-нибудь». — «Ты почти уже запудрил мне мозги», — ответил отец.

Швед же, как какой-нибудь пионер-переселенец былых времен, не собирался поворачивать назад. «Неразумно», «непрактично» — это для отца неразумно и непрактично, а он воспринимал свое решение как акт мужества. После женитьбы на Доун Дуайр покупка этого дома с сотней акров угодий и переезд в Олд-Римрок были самыми дерзкими его поступками. Нью-Джерси для его отца — все равно что Марс, а для него это была Америка — он чувствовал себя пионером, осваивающим Нью-Джерси. В Олд-Римроке за их порогом лежала сама Америка. Вот что грело ему душу. Еврейский комплекс неполноценности, ирландский комплекс неполноценности — к черту все это. Мужу с женой всего по двадцать пять, ребенку еще нет года: это и в самом деле было дерзко — уехать в Олд-Римрок. Но он уже не раз слышал, что в кожевенном бизнесе отцы нередко подминают под себя сильных, умных, талантливых парней, и он не собирался пополнять их ряды. Он душой полюбил дело, которым занимается отец, сделал все, что положено ему по рождению, но теперь он удаляется в другие пределы, и черт его подери, если он не будет жить там, где хочет.

Нет уж, у нас не будет никаких комплексов неполноценности на почве национальности. Мы отъехали на тридцать пять миль от всяких комплексов. Никто не говорит, конечно, что переходить границы религий легко. Никто не говорит, что предрассудков нет — он сам с ними сталкивался в морской пехоте: в тренировочном лагере пару раз пришлось-таки впрямую осаживать антисемитов. У Доун тоже был случай узнать, что такое махровый антисемитизм. На том конкурсе в Атлантик-Сити приставленная к ней патронесса с откровенной брезгливостью сказала про 1945 год, когда «Мисс Америка» стала Бесс Майерсон: «Тогда победила еврейка». Ей доводилось слышать немало шуточек о евреях в родном городе, но ведь Атлантик-Сити — это уже большой мир, такой, какой он есть, и она была в шоке. Тогда Доун ничего ему не рассказала — боялась, как бы он не обиделся, потому что она вежливо промолчала, вместо того чтобы послать эту дуру куда подальше, особенно после того, как та заявила: «Не спорю, Майерсон была красотка, но все равно это позор для конкурса». Во всяком случае, сейчас это не имеет никакого значения. Доун была всего лишь одной из участниц, двадцати двух лет от роду — что она могла сказать или сделать? Он имеет в виду, что они оба знают не понаслышке, что предрассудки такого рода существуют. Но в просвещенном Олд-Римроке религиозные различия не так уж сильно подчеркиваются.

Доун преувеличивает. Если она смогла выйти замуж за еврея, то она уж точно сумеет подружиться с соседом-протестантом, тем более если муж сумеет. Протестанты — всего лишь одна из категорий американцев. Их было мало там, где она росла; где он рос, их тоже было мало, — но их не так уж мало в Америке. Давайте начистоту: они и есть Америка. Но если ты не станешь восхвалять все католическое, как твоя мать, а я не стану вслед за отцом утверждать, что евреи — это соль земли, тогда наверняка окажется, что вокруг много людей, которые не носятся с протестантизмом, как это делали их отцы и матери. Сейчас никто ни над кем не возносится. Как раз за это мы и сражались на войне. Наши родители не улавливают новых веяний, не чувствуют реалий послевоенного мира, в котором люди вполне могут жить в согласии — всякие люди, бок о бок, независимо от происхождения. Мы новое поколение, и не нужны нам ничьи комплексы, ни свои, ни чьи бы то ни было. И богачей не надо бояться. Знаешь, что выяснится, когда ты познакомишься с ними поближе? Что это обычные люди, которые хотят жить как все. Давай будем здраво смотреть на все это.

Ему пришлось пустить в ход все свое красноречие, чтобы утихомирить Доун насчет Оркатта, тем более что тот мало показывался на их горизонте после знаменитой поездки (Доун называла ее не иначе как «экскурсия по семейному кладбищу Оркаттов»). В то время между Оркаттами и Лейвоу еще не завязалось ни светского общения, ни даже легких приятельских отношений, хотя Швед регулярно в субботу утром появлялся на лугу позади дома Оркатта, чтобы сыграть в тач-футбол со знакомыми Оркатта и такими же, как сам Швед, бывшими солдатами со всего округа Эссекс, один за другим переселяющимися сюда, на широкие просторы, с недавно заведенными семьями.

Одним из таких был Бакки Робинсон, оптик по профессии, дюжий косолапый коротышка с круглым ангельским лицом, который во времена, когда Швед заканчивал школу, играл защитником во втором составе команды «Хиллсайд-Хай», традиционном сопернике Уиквэйка в День благодарения. В ту субботу, когда Бакки впервые появился в их компании, Швед услышал, как он рассказывал Оркатту, загибая при этом пальцы, о спортивных подвигах Шведа в последний школьный год: «…лучший игрок в футбольной сборной города, центровой в баскетбольной сборной города и округа, первый базовый в бейсбольной сборной города, округа и штата…» В другое время Шведу совершенно не понравилась бы столь откровенная демонстрация благоговения перед ним в компании, от которой он не хотел ничего, кроме дружеского расположения, и где его вполне устраивало положение рядового гражданина, пришедшего погонять мяч на лужайке; но Бакки изливал свой энтузиазм по его поводу не на кого иного, как на Оркатта, а против этого Швед не возражал. Он не был в контрах с Оркаттом — да и с чего бы? — но слышать, как Бакки восторженно расписывает Оркатту то, что в других обстоятельствах Швед предпочел бы укрыть за завесой скромности, оказалось приятно, и даже более, чем он мог вообразить, — это было как утоление желания, о котором он и не подозревал, — желания расквитаться.

Оптик не верил своему счастью, когда несколько недель подряд оказывался со Шведом в одной команде. Для всех новый сосед был Сеймуром, но Бакки неизменно называл его Шведом. Кто бы из игроков ни был готов принять мяч, кто бы ни размахивал изо всех сил руками, пытаясь привлечь внимание Бакки, тот видел только Шведа и только ему пасовал. «Давай, Великий Швед!» — кричал он, когда Швед, взяв очередной пас Робинсона, снова смешивался с кучей игроков. Со школьных времен никто, кроме Джерри, не звал его Великим Шведом; у Джерри, правда, это всегда звучало иронически.

Раз Бакки попросил Шведа подвезти его в автосервис, где чинили его машину, и по дороге вдруг объявил, что он тоже еврей и что они с женой недавно вступили в общину Морристаунской синагоги. Здесь, сказал он, они все больше и больше сближаются с еврейской общиной. «Чувствуешь поддержку. В городе-то в основном гои. Хорошо, когда поблизости есть друзья-евреи». Еврейская община Морристауна, хотя и не очень большая, образовалась еще до Гражданской войны; она пользовалась авторитетом и включала в себя немало влиятельных горожан — например, попечителя Мемориального госпиталя (по его настоянию два года назад в штат больницы были наконец-то приняты два врача-еврея) и владельца лучшего в городе универмага. Зажиточные еврейские семьи уже лет сорок жили здесь в больших оштукатуренных домах на Уэстерн-авеню, хотя в общем этот район не считался особо дружественным к евреям. В детстве родители возили Бакки в Маунт-Фридом, курортный городок на окрестных холмах, где они каждое лето неделю жили в отеле Либермана. Там Бакки и полюбил деревенский пейзаж Морриса, безмятежную, живописную сельскую местность. Излишне говорить, что во Фридоме евреям было хорошо; еще бы: десять или одиннадцать крупных отелей, и все принадлежат евреям, десятки тысяч отдыхающих — исключительно евреи, которые в шутку сами же называют это место «Маунт-Фридман». Если живешь в городской квартире в Ньюарке, Пассаике или Джерси-Сити, неделя во Фридоме воспринимается райской. А сам Морристаун, город хоть и явно не еврейский, все же был многонациональной общиной юристов, врачей и биржевиков; Бакки с женой любили ездить туда в кино, любили местные магазины — превосходные, надо отдать им должное, — любили красивые старинные здания и тот факт, что многими украшенными неоновой рекламой магазинами на Спидуэлл-авеню владели евреи. А известно ли Шведу, что перед войной на вывеске площадки для гольфа на окраине Маунт-Фридома была нацарапана свастика? Знает ли он, что ку-клукс-клановцы собирались на свои встречи в Бунтоне и Дувре? Что в Клан вступали простые селяне и городские рабочие? И совсем близко, милях в пяти от центра Морристауна, на лужайках возле домов зажигали кресты?




Поделиться с друзьями:


Дата добавления: 2015-06-27; Просмотров: 453; Нарушение авторских прав?; Мы поможем в написании вашей работы!


Нам важно ваше мнение! Был ли полезен опубликованный материал? Да | Нет



studopedia.su - Студопедия (2013 - 2024) год. Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав! Последнее добавление




Генерация страницы за: 0.009 сек.