Дэвид Джоравски 2 страница

Для историка и исследователя сегодняшней советской реальности -и коммунистических государств в целом - проблема заключается в том, чтобы выявить и определить те общественные отношения, которые поощряли экзальтированный восторг перед политической властью, утверждая, что она всеведуща; которые побуждали политических вож­дей воплощать свои претензии на всеведение в самых различных сфе­рах; которые все еще препятствуют полному освобождению власти от этих бесперспективных притязаний, граничащих с манией величия. Исторически ключевым аспектом общественных отношений здесь был изначальный антагонизм между интеллигенцией и большевистским режимом. В 1917 году почти вся интеллигенция ощущала потребность в конституционном представительном правлении и ожидала, что ре­волюция его принесет с собой. Ее ждало горькое разочарование. Вот основной факт российской жизни, признанный всеми с первого же дня установления большевистской диктатуры. Другим важным аспектом общественных отношений была зависимость большевиков от оскорб­ленной интеллигенции не только в профессиональной сфере (в узком смысле этого термина), но и в вопросе легитимности новой власти, ибо большевики оправдывали свое правление ссылкой на идейные традиции самой интеллигенции.

Это сочетание враждебности и зависимости породило первый скан­дальный факт посягательства власти на сферу научных знаний. По настоянию Ленина немарксистские философы и другие ученые, рабо­тавшие в сфере общественных дисциплин, были лишены права препо­давать, публиковать свои труды и создавать академические общества. В 1922 году группа виднейших ученых -161 человек - была выслана за пределы страны [22]. Примерно в то же время, в начале 1920-х, ленин­

ский режим призвал к новому истолкованию всех областей знания на основе марксистской философии. Все понимали, что в большинстве областей науки традиция оригинальных марксистских научных взгля­дов почти или совсем не существовала. Чтобы «разрабатывать» та­кие взгляды - и заложить тем самым философский базис для транс­формации «буржуазной интеллигенции» в «красных спецов» - были созданы специальные учреждения и журналы.

Непосредственным результатом всего этого стал оживленный спор о возможных последствиях внедрения марксизма в различные облас­ти знания. Оживленность и независимый тон этих дебатов свидетель­ствуют о резких отличиях интеллектуальной жизни в эпоху нэпа от того «ледникового периода», который наступил в 30-е годы и лишь незначительно отступил в послесталинское время. Тем не менее, ле­нинское замораживание академической свободы, каким бы умерен­ным по сравнению с последующими событиями оно ни было, подго­товило почву для сталинского «оледенения». Антагонизм, существо­вавший между большевистским режимом и интеллигенцией, был пе­ренесен из сферы политики в сферу философии с весьма далеко иду­щими намерениями. Был создан прецедент, и - что более важно (ибо прецеденты не всегда находят продолжение) - начало разрастаться, как раковая опухоль, опасное смешение понятий. Во-первых, были смешаны понятия «теоретическая идеология» и «профессиональная философия»; во-вторых, была размыта граница между мечтой и ре­альным воплощением объединения всех знаний во имя прогрессив­ных социальных преобразований.

В традиции марксистской мысли - особенно эта тенденция заметна в работах Ленина - было высмеивать претензии профессиональной философии на «беспартийность», ее апелляцию к рациональному эле­менту в умах всех людей. Существовала склонность приравнивать философию к теоретической идеологии, которая по сути своей партийна, поставлена на службу какому-либо классу, движению или режиму. В своей крайней форме эта склонность приводит к тому, что между объективно выверенным знанием и своекорыстными построениями «исторически прогрессивной» социальной группы ставится знак ра­венства. Такая крайность граничит с волюнтаристским безумием; утеря понимания различия между «мы знаем» и «мы хотели бы верить», между «у нас есть основания так думать» и «мы заинтересованы в том, чтобы думать именно так», является симптомом душевной болезни. Эта путаница была не более чем подспудной тенденцией в марксистской традиции до тех пор, пока сталинская «революция сверху» не сдедала эту тенденцию явной и не придала ей официального статуса (hi признавая, конечно, что она опасно граничит с сумасшествием).

Другой тенденцией, доведенной до крайнего предела во время ста линской «революции сверху», была склонность смешивать мечту о(объединении всех знаний во имя социальных преобразований - и ре альность. Мечта об универсальном конструктивном знании, унасле­дованная от эпохи Просвещения и существенно подорванная к kohu) XIX века усиливающейся специализацией науки и возрождением фи­лософского скептицизма, мечта эта упрямо «проталкивалась» в век XX усилиями не только Ленина, но и Каутского, а также многими интеллектуалами-немарксистами. После большевистской революции мечта эта оказалась смысловым центром кампании по превращению «буржуазной интеллигенции» в «красных специалистов». Нужно было продемонстрировать интеллигентам, что марксистская философия способна объединить знания во имя служения человечеству.

В 20-е годы все это казалось достаточно безобидным академичес­ким предприятием, сравнимым с движением западных философов-не­марксистов за единство науки. Государство сделало это предприятие частью официальной идеологии - «диктатуры марксизма», как слиш­ком поспешно заявили некоторые [23]; но марксистские ученые мужи, которым было доверено воплощение данного проекта, неплохо при­способились к традициям академической автономии. Таким образом, закономерным результатом проводившейся в 20-е годы кампании за марксистское преобразование науки стал эклектизм. Но руководив­шие этой кампанией марксисты-эклектики рыли собственную моги­лу. Они невольно поощряли полуграмотных фанатиков, которые поз­же, во время сталинской «революции сверху», взяли руководство в свои руки, оглушительно крича о своей вере в единое утилитарное Знание не как в некую отдаленную мечту, а как во вполне реальную возмож­ность, незамедлительному воплощению которой мешает лишь злоб­ное противодействие «буржуазных» ученых и псевдомарксистов.

Короче говоря, между дореволюционными тенденциями в марк­сизме и сталинской концепцией «партийности», выдвинутой в 1929-1931 гг., существует лишь очень слабая связь. Я не стал бы уделять этой теме так несоразмерно много внимания, если бы многие анти­коммунисты не перенимали бы столь упорно тех иллюзий, которые питают в отношении самих себя коммунисты, включая убеждение, что образ мышления современных коммунистов унаследован от Маркса. Горькая истина заключается в том, что, хотя идеологи сталинизма и неосталинизма утверждали и продолжают утверждать обратное, мар­ксистское наследие не содержит каких-либо глубоких принципов, применимых ко всем без исключения областям знаний. Именно отсутствие таких принципов, а не их наличие порождает ту яростную иррацио­нальность, которая характеризует поведение коммунистов в мире на­уки. Крик и битье кулаком по столу - это один из способов подавить в себе беспокойство и сомнения в собственной способности сказать что-либо дельное.

Теперь постараемся понять, какие условия способствовали внезап­ному появлению сталинской концепции «практики», и какие - сохра­нению ее притягательности для наследников Сталина по сей день. В 1929-1931 гг. сталинская когорта ощущала воистину отчаянную по­требность в магической поддержке со стороны науки, а также необхо­димость в мгновенной трансформации «буржуазной интеллигенции» в «красных спецов». Они считали, что обе эти цели могут быть дос­тигнуты при помощи одного-единственного приказа интеллигентам: дайте стране то, что ей нужно для социалистического строительства, и сделайте это сейчас же. Если вы - истинные красные «спецы», вы должны учиться на героических деяниях масс (в интерпретации Мар­кса, Энгельса и Ленина, и особенно, в интерпретации современных мастеров практических свершений, Центрального Комитета и лично товарища Сталина). Именно из этих священных источников должны были черпать настоящие красные специалисты уроки практики; на основе этих уроков они должны были создавать единую, практически полезную систему научных знаний - систему, которую обещали и не могли создать псевдомарксисты 20-х гг., ожидавшие, что она вырас­тет из академической теории.

Таким образом, ученым предписывалось руководствоваться стран­ной смесью схоластики и прагматизма, что должно было служить до­казательством их лояльности. Они должны были извлекать истину из священных текстов, но при этом истолковывать их в соответствии с совершенно несхоластическим критерием истины: практической по­лезностью. Конкретные формы этой практической пользы, в свою очередь, определяли те, кому в данный момент принадлежала власть, -политические властители, выстроенные в строгом, но неустойчивом из-за постоянных репрессий иерархическом порядке во главе со Ста­линым. Оказавшийся у власти в данной сфере царек или его сатрап Читали своим правом и обязанностью указывать ученым, являются ли идеи последних истинными или нет. Именно это и определяло зиг­загообразный, причудливый рисунок партийной линии во многих областях науки. Отсюда и столь разная степень партийного вмеша­тельства в разные научные сферы: интенсивная в одних случаях, слабая или даже близкая к нулю в других. Страх перед непоследователь­ностью - не царское дело.

Каждая область науки могла бы поведать свою собственную исто­рию конфликтов между политической властью и ведущими учеными. Тем не менее, здесь можно выделить несколько типичных моделей. В естественных науках советские политические власти проявляли готов­ность предоставить научным работникам автономию де-факто, даже если в принципе они такую автономию отвергали. Биология была ярким исключением, и на примере данного исключительного случая мы можем проследить, как социальные условия определяли сталинис-тские взгляды на связь между практикой и научной сферой [24]. Сель­скохозяйственный кризис, сопровождавший коллективизацию, озна­чал, что биологическая наука не оправдала надежд вождей на огром­ную практическую выгоду. Когда острый сельскохозяйственный кри­зис перешел в хроническую стадию, хронической стала и склонность руководства прислушиваться к мнению шарлатанов, которые высме­ивали подход «буржуазной» биологии и обещали добиться выдаю­щихся результатов на основе внедрения новаторской, уникально со­ветской «агробиологии». Устойчивость этого заблуждения - оно про­держалось с 30-х до середины 60-х годов - свидетельствует об огром­ном влиянии сталинистского своеволия на менталитет советских вож­дей. Финальный отказ же от этой иллюзии и отсутствие подобных иллюзий в области других естественных наук демонстрируют, в ко­нечном счете, что подспудно «практический критерий истины» пони­мали в более реалистичном ключе, чем это позволяла декларировав­шаяся формула, молчаливо признавая, что есть объективные крите­рии истины, и что они выше мнения вождя. Выражая ту же мысль ко­роче (и отдавая дань сталинистскому менталитету), можно сказать так: познание мира можно поставить под контроль политической власти, но такой способ познания будет чересчур экстравагантным и расто­чительным.

Теория, говорил Сталин, руководит практикой, но практика опре­деляет истинность теории. Одни теоретики могут увидеть в этом выс­казывании пример обратной связи, другие - порочный круг. С точки зрения сталинизма речь здесь идет о прагматическом здравом смысле, о «примате практики», что в рамках сталинистской практики означает признание необходимости использования научных знаний в сфере дис­циплин, связанных с изучением человека, но в то же время - и о необходи­мости подчинения этих знаний партийному контролю. Советские поли­тические вожди и находящиеся у них на службе функционеры-идеологи по-прежнему настаивают на этом парадоксе, хотя и без ссылок на Стали-ца. В отличие от естественных наук, сфера наук о человеке постоянно порождает конфликты, а отделение авторитета науки от политической власти не произошло здесь до сих пор, ибо и политические вожди, и профессиональные ученые претендуют на некое исключительное по­нимание одного и того же объекта: человека. Наша задача состоит в том, чтобы определить, каким образом советские вожди трактуют «практич­ность» в таких областях, как экономика или психология, лингвистика или медицина, как воспринимают позицию властей специалисты в обла­сти этих наук, и как обе стороны влияли здесь друг на друга.

Поначалу представляется невозможным обнаружить в действиях вождей какую-либо логическую последовательность. Когда начина­ешь думать о том, каких только позиций они не занимали в отноше­нии самых разных академических дисциплин в тот или иной период советской истории, то вначале кажется, что единственным устойчи­вым принципом здесь всегда было самодурство, следование автори­тарным капризам. В лингвистике, например, бюрократы-идеологи в 20-е годы поощряли активную дискуссию, а затем, в 30-е, положили ей конец, осудив «формализм» и благословив эксцентрический редукционизм пожилого грузинского филолога Н.Я.Марра (1864-1934) [25]. Языки были отнесены к «надстройке» общества; таким образом, раз­витие языка ставилось в прямую зависимость от эволюции обществен­ных систем. В 1950 году сам Сталин неожиданно объявил о резком изменении позиции в этом вопросе: ученики Марра лишились под­держки властей, и ее получили филологи-традиционалисты, утверж­давшие, что эволюция языка - это достаточно автономное явление. Сталин подвел под их позицию свое обоснование, вынеся язык и на­уку за рамки общественной «надстройки», зависящей от «базиса». С того момента в советской лингвистике доминировала традиционная филология. Деятельность советских лингвистов даже можно назвать робко-консервативной: смелые теоретические дебаты западных линг­вистов отзывались в СССР лишь слабым и запоздалым эхом [26].

Сталин утверждал, что сумел выявить практическую связь между соперничающими теориями лингвистики и соперничающими форма­ми политики в отношении языков в многонациональном государстве. Представление, что язык является функцией эволюционирующих об­щественных систем, Сталин связывал с программой подавления всех языков Советского Союза, за исключением русского. И наоборот: признание автономного характера лингвистического развития, по Сталину, предполагало терпимость к языкам национальных мень­шинств [27]. В глазах стороннего наблюдателя сталинские корреляции выглядят весьма неубедительно. На практике проводилась одна и та же политика - чуть прикрытая русификация, и проводилась она без какой-либо серьезной теоретической дискуссии, независимо от того, какая школа доминировала в области академического изучения языков.

Наиболее странной и даже неуместной чертой сталинского вмеша­тельства в научные дела было осуждение им политического вмеша­тельства в науку как такового. Сталин обвинил школу Марра в уста­новлении диктатуры, «аракчеевского режима» в лингвистике и кос­венно призвал ученых ко всеобщему восстанию против этой диктату­ры: «Общепризнанно, что никакая наука не может развиваться и пре­успевать без борьбы мнений, без свободы критики. Но это общеприз­нанное правило игнорировалось и попиралось самым бесцеремонным образом. Создалась замкнутая группа непогрешимых руководителей, которая, обезопасившись от всякой возможной критики, стала само­вольничать и бесчинствовать» [28]. Научная пресса послушно возли­ковала, услышав о таком благословении свободы мысли, но лишь не­сколько смельчаков действительно этим воспользовались, бросив вызов аракчеевым, властвовавшим в тех или иных научных дисцип­линах; и, конечно же, никто не попытался обратить поразительный либерализм Сталина против него самого - великого вождя всех мел­ких аракчеевых.

Напротив, в реальной действительности в психоневрологических науках пик вмешательства со стороны политических властей совпал со сталинским выступлением в защиту свободы мысли. Летом 1950 года, в то самое время, когда Сталин бросил весь свой неоспоримый авторитет на борьбу с социологическим редукционизмом «аракчеевс­кого режима» в лингвистике, его идеологическая бюрократия оказы­вала мощную поддержку физиологическому редукционизму «учения Павлова». На широко разрекламированных в печати «возрожденчес­ких» собраниях осуждению подвергались ученые, которые лишь на словах поддерживали «учение Павлова», а в действительности разра­батывали новые идеи, подозрительно напоминавшие идеи их запад­ных коллег. В число этих грешников входили почти все психологи и психиатры Советского Союза, а также большинство советских ней-рофизиологов. включая большинство видных учеников самого Пав­лова. Всем им было приказано публично покаяться и вернуться к ори­гинальному учению Павлова, очищенному от примесей последующих достижений нейрофизиологии, не говоря уже о конкурирующих «уче­ниях», трения между которыми и определяют историю психологии [29].

В начале 50-х годов казалось, что все школы психологии, а может быть, даже и сама эта наука, вот-вот будут запрещены и заменены псевдонаукой, известной как «изучение высшей нервной деятельнос-д1». Совершенно ясно, что это была псевдонаука, поскольку к концу 50-х годов, лишившись мощной политической поддержки, она посте­пенно угасла. Кроме того, она так и не получила независимой интел­лектуальной поддержки со стороны самих ученых, поскольку не соот­ветствовала ни одной из излюбленных ими исследовательских стра­тегий - ни психофизическому параллелизму, ни строгому неврологи­ческому редукционизму. Для комбинированного изучения психичес­ких и нервных процессов возникла и успешно развивалась новая дис­циплина, «нейропсихология», но не допускающее отклонений «уче­ние» Павлова запрещало любую концепцию психических процессов. В начале 50-х годов пионер русской нейропсихологии А.Р.Лурия (1902-1978) счел своим долгом отречься от собственной работы. Он пытался установить точную связь между конкретными формами психических расстройств и конкретными формами дефектов мозга, но, по его соб­ственному признанию, это было недопустимо, ибо предполагало на­личие «непространственных» психических процессов. Лурия факти­чески так и не отказался от своей работы в этой области и к концу 50-х годов почувствовал себя достаточно уверенно, чтобы прекратить «са­мокритику» и снова начать активно публиковаться. Тем не менее, налет защитного лицемерия, выражавшегося в ненужных реверансах в сторону павловского «учения», до последнего момента прогляды­вал в работах ученого [30].

С другой стороны, «изучение высшей нервной деятельности» не могло быть и серьезным образцом неврологического редукционизма, поскольку павловские концепции нервных структур и функций уже тогда безнадежно устарели. Более того, откровенный редукционизм шел вразрез с марксистскими канонами. Возможно, наиболее абсурд­ной чертой кампании в защиту оригинального павловского учения было ритуальное осуждение редукционизма, рефреном проходившее через требования возродить редукционизм самого Павлова. Советс­кие марксисты настойчиво утверждали, что понять человека можно не путем изучения его нервной системы, а через изучение систем об­щественных. Поэтому фундаменталисты-павловцы создавали так мно­го шума вокруг невнятных упоминаний их учителя о некой «второй сигнальной системе», которую он изобрел специально для тех немногих случаев, когда ему приходилось признать невозможность сведе­ния языка и мышления к условным рефлексам. Никто так и не смог отыскать этой второй сигнальной системы у реальных животных, как, впрочем, и первой сигнальной системы, которая была неврологичес­кой гипотезой Павлова, призванной объяснить существование услов­ных рефлексов.

В действительности советские исследователи практически и не пытались обнаружить ни ту, ни другую «сигнальную систему» [31]. боясь развеять чары устаревших гипотез. Идеи Павлова перестали быть направляющей силой в научных исследованиях и в мышлении' они стали мифами, объектами для почитания и остаются таковыми до сих пор. Бессмысленно было (и по-прежнему бессмысленно) зада­вать вопрос, в какой степени они соответствуют основным идеям Маркса, поскольку последние также уже давно перестали быть про­сто идеями. «Павловские сессии» 1950-1951 гг. довели раздражающий сознание парадокс до воистину мучительного предела. Там были рез­ко осуждены любые попытки отделить священную доктрину от «зем­ных» исследований ученых, хотя современное мировоззрение требует такого отделения. Священная доктрина и повседневная исследователь­ская работа должны быть защищены друг от друга; именно этого до­бивался Галилей, и именно с этим согласились - с большим запозда­нием и с еще большей неохотой - традиционные церкви. Признание того, что глубоко почитаемое «учение» не может противостоять на­тиску критического мышления, всегда унизительно, особенно, когда это «учение» почитается в качестве науки (как это происходит в Со­ветском Союзе).

К середине 50-х годов советская идеологическая бюрократия вновь стала разрешать то молчаливое разделение вероисповедания и мыш­ления, которое возникало в психоневрологических науках в 20-е годы. Николай Бухарин, бывший тогда ответственным за официальную идеологию, невольно положил начало этому «бесшумному» разделе­нию. Ведя полемику, направленную против антисоветских и антимар­ксистских заявлений Павлова, Бухарин торжественно благословил его «учение» в целом [32]. Бухарину импонировал старомодный редукии-онизм Павлова. Он просто игнорировал те глубокие расхождения в сфере психоневрологических наук, которые вызвали критику в адрес Павлова со стороны его ученых коллег (включая то меньшинство, которое проявляло интерес к марксизму). Такие незаурядные психо­логи-марксисты. как Л.С.Выготский (1896-1934), пошли на смягчение своей критики из уважения к несложному бухаринскому догмату веры: «Учение Павлова является орудием из железного инвентаря материа­листической идеологии» [33]. Одним словом, еще в середине 20-х го­дов Выготский и другие представители его школы когнитивной пси­хологии выработали у себя привычку формально отдавать поверхностную дань уважения Павлову, в то же время игнорируя его «учение» в своей практической научной деятельности.

Бухарин пал, но даже после его падения идеологи-бюрократы про­должали настаивать на поклонении Павлову, в особенности после 1935 года, когда старый ученый изменил свое отношение к «великому экс­перименту» (так называли советский режим сочувствовавшие ему сци-ентисты), благословив его незадолго до своей смерти. С этого момен­та идеологическая бюрократия стала превозносить павловский мате­риализм без всяких оговорок: из материализма механистического он превратился в диалектический. Суровый выговор получили те пав-ловцы, которые пытались адаптировать исследовательскую страте­гию учителя к современным достижениям науки о мозге, поскольку такая адаптация влекла за собой пересмотр оригинального «учения» [34]. Упреки такого рода достигли апогея абсурдности во время «пав­ловских сессий» 1950-1951 годов, а затем постепенно стихли, что по­зволило физиологам-павловцам возобновить процесс приведения сво­их взглядов в соответствие с достижениями мировой науки. Но от­крытая, серьезная критика «учения» Павлова по-прежнему остается табуированной; соответственно создаются препятствия и на пути твор­ческого развития павловских идей. Наиболее амбициозная попытка показать, как взгляды Павлова можно трансформировать в современ­ную теорию «эволюционирующего мышления», была предпринята недавно нью-йоркским последователем русского ученого [35]. Тот, кто следит за научными дебатами о марксистской социальной теории, за­метит аналогичный парадокс. Дебаты эти ведутся на Западе. В них не вносят сколько-нибудь серьезного вклада коммунистические страны, то есть те страны, где облеченные властью истуканы-прагматики от­странили Маркса от научных дискуссий, водрузив его голову на то­темный столб среди истуканов своих предков.

Это одновременное унижение живущих ныне ученых и многоува­жаемых покойников вызывало и по-прежнему вызывает многочислен­ные гневные отповеди и ироничные насмешки, но не получает дос­тойного объяснения. Правдоподобное объяснение должно обязатель­но учесть и то постоянно наблюдающееся противоречие, с которым не под силу справиться ни проповеди, ни сатире. Коммунистические вожди непоследовательны в своем отношении к наукам о человеке: здесь они не являются ни последовательными сторонниками авторитарного вмешательства, ни последовательными фундаменталистами. Можно, конечно, составить список шокирующих примеров диктаторского вме­шательства в научные дела, но одновременно можно составить и другой - менее сенсационный, но более обширный - список, демонстрирующий факты постоянных компромиссовмежду коммунистическими правителями и учеными мужами в области наук о человеке.

В то же самое время, когда Ленин и его соратники изгнали из стра­ны 161 ученого, - в эту группу входили философы и теоретики в обла­сти общественных наук, например, знаменитый социолог П.А.Соро­кин (1889-1968), - они умоляли Павлова остаться в России, хотя этот ученый открыто выражал свою неприязнь к большевистскому режи­му и публично высмеивал марксистов: ученый-физиолог, вынашивав­ший стратегию создания науки о поведении человека, считал маркси­стов своими конкурентами, стоящими на псевдонаучных позициях [36]. И случай с Павловым не был единственным. В 1923-1924 годах, когда два эмиссара идеологической бюрократии ошеломили участников первых послереволюционных конгрессов психологов и неврологов своими призывами трансформировать данные дисциплины в соответ­ствии с принципами марксизма, практически все выступающие откло­нили это требование (одни - прямо, другие - более дипломатично), но лишь немногие из них пострадали за свои выступления и были в пока­зательном порядке смещены с академических постов [37]. По сей день в советской психологии господствует когнитивная школа Выготского, которая не может открыто признать свое происхождение от гештальт-психологии или свое близкое родство с теорией Пиаже и обязана вмес­то этого лицемерно поклоняться Павлову и изрекать марксистские ло­зунги, осознавая невозможность следовать им на практике [38].

Примеров аналогичных нелепостей можно привести так много и практически во всех сферах научных исследований, связанных с изу­чением человека, что аномалия становится нормой. В своих взаимо­отношениях с различными профессиональными сообществами, зани­мающимися проблемами человека, коммунистические чиновники по­стоянно демонстрировали как властность, так и гибкость; как подо­зрительность, так и доверчивость; как грубую нетерпимость, так и проницательную терпимость. Со своей стороны, специалисты-ученые демонстрировали образец сговорчивой принципиальности. Сгибаясь под изменчивыми порывами ветра, они умудрялись оставаться дис­циплинированными учеными мужами.

Убежденность вождей в прагматичности своего поведения - вот та нить, которая вела их сквозь этот лабиринт противоречий. Мы. сто­ронние наблюдатели, можем воспользоваться этой путеводной нитью. но только если будем постоянно помнить о коренной двусмысленнос­ти прагматизма, включая и его коммунистические варианты. Поня­тие «практика» не имеет единственного, очевидного значения; в дан­ном случае речь не может идти даже о какой-либо логически последовательной системе значений.Самые последовательные попытки упо­рядочить значение понятия «практика» сводятся на нет современным культом технологий. Приверженцы этого культа воображают, что знания в области технологий являются всеобъемлющим критерием практичности в сфере наук о человеке: понимание сводится к утверж­дениям экономистов, что они владеют технологией государственного планирования; к утверждениям психологов, что они овладели техно­логией воспитания детей или контроля над поведением взрослых; к утверждениям врачей, что в их руках - технология предотвращения или лечения болезней. Такой техницизм вдвойне обманчив. В сфере наук о человеке роль базисных ценностей всегда была гораздо важнее любых технологий, и зачастую невозможно отделить пропаганду та­ких ценностей от заявлений о наличии тех или иных технологий. Не­сомненно, что советские вожди крайне чувствительны - многие назва­ли бы это неистовой гиперчувствительностью - к старомодному, пе­регруженному абстрактными ценностями понятию практичности: тому пониманию, которое имели в виду, говоря о «практическом суж­дении», Кант и Уильям Джеме. Но советских вождей также привлека­ют и утверждения о некой чисто технологической практической цен­ности наук о человеке, и, подобно большинству современных людей, они умышленно закрывают глаза на те противоречия, которые воз­никают, когда оценочные суждения маскируют культом технологий.

Эту фундаментальную амбивалентность и эту умышленную сле­поту мы должны постоянно учитывать, если стремимся понять запу­танную, парадоксальную историю официального отношения к наукам о человеке. В различных контекстах противоположные друг другу представления о практичности не только восстанавливали политиков против ученых, но и заставляли их бросаться из одной крайности в Другую. Снова и снова они шли нетвердой походкой по зигзагообраз­ному маршруту - от наивной веры в технологию к гневному разоча­рованию в ее могуществе, а затем вновь возвращались к техницистской вере, но уже на более низком уровне, ведя эту веру под уздцы и надев на нее шоры. Наиболее абсурдным поворотом во всей этой ис­тории стала недавняя попытка возвысить технологические знания до Уровня идеологической надстройки, одновременно оставив их в со­ставе материального базиса - продемонстрировать, что технологии являются постоянно совершенствующейся производительной силой и, Одновременно, частью окаменевшей марксистско-ленинской доктрины, оправдывающей существующий порядок именем науки.

Достаточно очевидным примером является здесь история индуст­риальной психологии. Направление это получило официальную поддержку в 20-е годы (тогда оно обозначалось заимствованным из не­мецкого языка словом «психотехника»), но уже в 30-е годы оно было практически запрещено, поскольку в период принудительной индуст­риализации его стали воспринимать как скрытый вызов политичес­кой власти. Дерзость психотехников наиболее ярко проявилась в их попытках определить точные критерии усталости и таким образом дать руководящим работникам знать, где тот предел, за которым даль­нейшее увеличение затрат рабочей силы повлечет снижение произво­дительности труда. Начиная с 50-х годов к возрождению «инженер­ной психологии» стали относиться терпимее; теперь ключевую тер­минологию заимствуют из английского языка, поскольку она созда­вала дымовую завесу из неопределенностей и двусмысленностей и смяг­чала возможные противоречия между психологами, предлагавшими внедрять на практике соответствующую экспертизу, и все тем же на­стойчивым требованием «единоначалия» со стороны чиновников [39].

Дата добавления: 2015-06-27