Говорить по-большевистски

Стивен Коткин

(из кн. «магнитная гора: сталинизм как цивилизация»)

«Магнитка учила нас строить. Магнитка учила нас жить».

Елена Джапаридзе, комсомолка [I].

Доставшие от анонимности барачной жизни, жители барака № 8 в Магнитогорске прикрепили рядом со входом вывеску со списком всех живущих в нем. В нем указывались их имена, отчества и фамилии, год рождения, место рождения, классовое происхождение, профессиональное занятие, членство в комсомоле или партии (или от­сутствие такового) и место работы. Как объяснял инициатор: «Когда был написан список, например, когда было написано, что Степанов, арматурщик, комсомолец, ударник, выполняет производственную про­грамму на столько-то процентов, работает на строительстве доменно­го цеха - сразу получается впечатление у незнакомого товарища - ка­кой состав людей здесь живет» [2]. Подобные акты самоидентифика­ции стали обычным явлением и охватили все общество.

При изучении рабочих царской России главной задачей было объяс­нить, как произошло, что «за период меньше чем 60 лет рабочие самой политически "отсталой" европейской страны превратились из малень­кого сегмента касты крепостных крестьян в самый революционный и сознательный в классовом отношении пролетариат в Европе» [З]. По отношению к советским рабочим можно поставить прямо противопо­ложный вопрос: как произошло, что за период меньше чем двадцать лет революционный пролетариат первого в Европе самопровозглашенного рабоче-крестьянского государства стал самым пассивным рабо­чим классом в Европе? Существенная часть ответа на этот вопрос, как и на вопрос о характере и могуществе сталинизма, содержится в этом простом листке бумаги, прикрепленном к магнитогорскому бараку.

Стало привычным, что в исследовании о жизни рабочего города значительное внимание уделяется формам самовыражения рабочих, по крайней мере в экстремальных ситуациях (например, во время за­бастовок и демонстраций), а также исследованию причин рабочих волнений. Но в Магнитогорске не было ни забастовок, ни восстаний, а все демонстрации сводились к организованному государством про­славлению режима и его руководства. Бросалось в глаза отсутствие в этом широко раскинувшемся городе металлургов организованного рабочего протеста.

Для советского режима и его защитников в этом не было ничего парадоксального. Отсутствие забастовок логически вытекало из за­явления, что власть принадлежит самим рабочим, и именно поэтому они с энтузиазмом приветствуют политику индустриализации, «их» политику. Сам массовый энтузиазм советских людей тех лет придает этому взгляду кажущееся правдоподобие. Действительно, если в со­ветской прессе тех времен и можно обнаружить разрозненные свиде­тельства о недовольстве рабочих, то, согласно официальным источ­никам, все проявления рабочей сознательности были в подавляющем большинстве направлены на поддержку status quo [4].

Несоветские авторы, не доверяя таким подвергнутым государствен­ной цензуре выражениям рабочей сознательности, первоначально выдвинули две версии причин кажущейся «пассивности» советского рабочего класса при Сталине. Согласно одному из них, монолитная организационная структура режима и политика репрессий исключа­ли любую возможность проявления независимости рабочих и тем бо­лее коллективных выступлений - аргумент, поддержанный свидетель­ствами многих выходцев из Советского Союза [5]. Согласно другой точке зрения, вполне совместимой с первой, отсутствие политической активности рабочих объяснялось дезинтеграцией рабочего класса в результате гражданской войны, а также так называемой «крестьянизацией» рабочей силы, которая началась с 1930-х годов, когда уцелев­ший пролетариат был «разбавлен» свежим пополнением. Сторонни­ки этой точки зрения отмечали характерную для новых пролетариев культурную отсталость, заставлявшую их мечтать о твердой руке царя-батюшки и не способствовавшую формированию у них склонности преследовать «собственные» классовые интересы [б], В противовес заверениям советских источников о гармонии между рабочим клас­сом и правящим режимом эти ученые предполагали, что объективно существовал антагонизм между ними, даже если преобладающее чис­ло доступных источников свидетельствовало о поддержке режима.

Как реакция на утверждение, что у режима и народа не было об­щих интересов, поднялась волна «ревизионистской» школы. Согла­шаясь с некоторыми из своих предшественников по вопросу о суще­ствовании широкой народной поддержки Сталина и его политики. ревизионисты оценивали такую поддержку не как показатель «незре­лой сознательности» «отсталого» пролетариата, а как выражение под­линных личных интересов, связанных с улучшением положения рабо­чих или с социальной мобильностью. Такой взгляд позволял не толь­ко признать факт отсутствия заметного социального протеста, но даже и предположить наличие в обществе истинного социального согласия [7]. Расхождение во взглядах в споре противных сторон едва ли могло бы быть более глубоким: либо недовольные рабочие, презирающие режим, либо довольные рабочие, аплодирующие ему («по незрелос­ти» или же «сознательно»). По-видимому, настало время подойти к рассмотрению данной проблемы под иным углом.

Не может быть сомнений в том, что режим носил репрессивный характер, что состав рабочего класса изменился за счет притока в его ряды миллионов крестьян, и что многие тысячи рабочих, в свою оче­редь, «выдвинулись», став руководителями и партийными работни­ками. Но пригодность всех этих концепций для понимания жизни и поведения рабочих ограничивается, по крайней мере, двумя причина­ми. Во-первых, данные категории почерпнуты из языка той самой эпо­хи, пониманию которой они должны были бы служить. Двигаясь от первичных источников к вторичным, поражаешься, до какой степени споры и категории того времени пронизывают «аналитические» ра­боты последующих лет. К примеру, историки берутся исследовать «кре-стьянизацию» рабочей силы в 1930-х годах именно потому, что влас­ти мыслили в рамках этого определения и собирали соответствующие данные. Для нас же тот факт, что значительное число крестьян вли­лось в ряды рабочего класса, должен быть важен не потому, что это предопределило их «отсталость» и даже не тем, что они были кресть­янами, а тем, что режим определил их как крестьян и относился к ним как к таковым.

Во-вторых, ограниченность существующих концепций проявляет­ся в том, что авторские оценки здесь колеблются вокруг двух проти­воположных полюсов - репрессий и энтузиазма. Историк может «де­монстрировать» то поддержку режима со стороны рабочих, обраща­ясь к официальным источникам, то существование рабочей оппози­ции, ссылаясь на источники, вышедшие из среды русской эмиграции. Но задумаемся - как мы можем выявить социальную поддержку? Ка­кие признаки позволяют засвидетельствовать ее существование? Является ли отсутствие организованного политического протеста при­знаком дезинтеграции общества или, напротив, признаком социаль­ной сплоченности, или же мы не можем утверждать ни того, ни друго­го? Разумно ли, изучая социальную поддержку властей, оперировать групповыми категориями, и если да, то по каким критериям следует выделять такие группы? По уровню доходов и социальному положе­нию? По уровню образования? Членству в партии? Классовой при­надлежности? Наконец, какова относительная ценность источников -официальных или же эмигрантских, - которые часто рисуют диамет­рально противоположные друг другу картины событий?

При наличии столь несовместимых точек зрения на положение ра­бочего класса при Сталине важный шаг вперед был сделан Дональ­дом Филтцером. Начав с того, на чем остановился Соломон Шварц (хотя и не указывая этого), Филтцер умело сочетал внимательное и глубокое изучение материалов советской прессы тех лет с новым, ис­черпывающе точным прочтением эмигрантских свидетельств, и про­демонстрировал при этом тонкое владение искусством парадокса и противоречия. Характеризуя сталинскую индустриализацию как экс­плуататорскую в марксистском смысле этого слова, он предположил, что рабочие должны были в таком случае осознать свои «классовые интересы» и воспротивиться отчуждению «прибавочной стоимости» со стороны зарождающейся элиты, или бюрократии. Но рабочие это­го не сделали.

В поисках объяснений этого парадокса Филтцер возродил к жизни прежнюю гипотезу о том, что старый рабочий класс был раздавлен индустриализацией: деполитизированный, он мог отныне предприни­мать лишь индивидуальные акции протеста, такие как смена работы и пьянство. Филтцер также утверждал, что хотя в стране и образовал­ся новый «рабочий класс», его представителям были не под силу кол­лективные выступления - пролетарии были поглощены, как и прежде, задачей личного выживания в трудных условиях постоянного дефи­цита, потогонной системы ударного труда, физического запугивания и публичного осмеяния. В то же самое время автор показал, что рабо­чие часто «сопротивлялись» новым трудовым порядкам, только не на коллективной основе. Он признавал важность самовыражения рабо­чих, проявлявшегося в различных сферах поведения (текучести кадров, «волынке»), а не считал такое поведение, как обычно, признаком Дезориентации и апатии. Но вместе с тем Филтцер не отнесся с доста­точной серьезностью к огромному массиву дошедших до нас выскаэываний современников, позволяющих реконструировать самоидентификацию рабочего и исходящих от самих рабочих или от представителей других социальных групп, включая власти [8]. В результате предложенный Филтцером анализ превращения рабочих в составную часть сталинской системы, хотя и остается лучшим по сей день, не был доведен до конца.

Подход, предлагаемый в данной работе, состоит в том, чтобы вы­явить преобладавшие в то время способы понимания и анализа про­блем труда, трудового процесса, рабочего. Отправной точкой для моего исследования станет реконструкция восприятия современника­ми следующих проблем: производительности труда, трудовой дисцип­лины и трудоспособности, социального происхождения и политичес­кой лояльности. Моей целью будет показать воздействие этих поня­тий на образ жизни рабочих и на понимание ими самих себя. Такие представления не могут быть сведены к «идеологии» - уместнее гово­рить о них как о динамично изменяющихся властных отношениях. Вот почему задача состоит в том, чтобы рассматривать эти понятия не с точки зрения их смысла и не как систему символов, но как вопрос маневра и контрманевра, короче говоря, как составную часть такти­ки повседневного выживания.

Социальные последствия специфической трактовки понятий «тру­да» и «рабочего» стали столь масштабными, поскольку эти понятия были тысячью нитей сплетены с введенными тогда приемами и метода­ми решения проблем идентичности. Эти приемы могли быть самыми разнообразными: от анкет до формальных оценок уровня профессио­нального мастерства (разрядов), от производственных норм и сдель­ных расценок до трудовых книжек и автобиографических откровений. Я обращаюсь к самим этим методам и к контексту ситуации, где они применялись, чтобы исследовать, каким образом обычные слова о тру­де и рабочем месте смогли стать детерминирующим фактором того, как понимали рабочих другие, и того, как рабочие понимали самих себя.

Дата добавления: 2015-06-27