Идентификационные игры

Для советского рабочего роль важного ритуала в определении его места среди других играла его трудовая биография, и среди наиболее важных ее деталей было время и место начала трудового пути. Для рабочих было обычным делом похваляться друг перед другом тем, кто начал работать в более раннем возрасте: в пятнадцать, в двенад­цать лет и т.п. [100]. Наибольшую ценность приобретал первоначаль­ный трудовой опыт, приобретенный в промышленности, особенно на каком-либо из старых и известных промышленных предприятий, та­ких как Путиловский завод (переименован в Кировский) в Ленингра­де, или Гужон (переименован в «Серп и молот») в Москве. Особенно чванился тот, кто мог проследить свою пролетарскую родословную от отца до деда и даже прадеда. Так, предметом гордости могло быть происхождение из «династии операторов доменной печи» Павла Коробова, ученика оператора доменной печи, который в 1937 году в ре­зультате головокружительного «выдвижения» превратился в директора Магнитогорского комбината [101].

Детали идентификации рабочего подчеркивали успехи, но иден­тификация также могла быть и «негативной». Например, если рабо­чий неоднократно создавал аварийные ситуации, к нему или к ней приклеивался ярлык «аварийщиков», что могло стать причиной уволь­нения. В 1936 году на страницах «Магнитогорского рабочего» был помещен список «аварийщиков» и таблица частоты аварий [102]. Со временем негативные моменты послужного списка рабочего приоб­ретали все большее значение. Оставалось неизменным одно: каждый был обязан иметь трудовую биографию, причем выраженную в поли­тически значимых категориях.

Если говорить более конкретно, то послужной список рабочего Уставляли различные документы, такие как анкета, характеристика и личная карточка (краткая форма личного дела), которые все рабо­чие заполняли при приеме на работу и куда затем постоянно вноси­лись дополнения. Позже рабочим потребовалось иметь «трудовую книжку», без которой они не могли устроиться на работу [103]. Но практика определения социального облика рабочих на основании их трудовых биографий существовала задолго до введения трудовых книжек [104J.

Поскольку практика идентификации людей на основании их тру­довых биографий была столь распространенной, проявления ее мож­но было найти почти в каждом официальном документе. На обороте папки с одним архивным «делом», где хранятся воспоминания рабо­чих, мне довелось увидеть список лиц, отмеченных в 1933 или 1934 году «ударными пайками». В списке указывались имя, отчество и фа­милия, род занятий, партийность, число прогулов, сведения о посеще­нии производственных собраний, о прохождении учебы или допол­нительной профессиональной подготовки, внесенных рационализатор­ских предложениях; указывались проценты выполнения норм и дан­ные об участии в социалистическом соревновании. Что делало такие записи особенно важными, - это то, что они не только собирались и подшивались в «дело», но и были основанием для распределения ма­териальных благ [105]. Трудовые биографии также становились дос­тоянием общественности, превращаясь, таким образом, в важный ри­туал, необходимый для достижения признания среди равных себе или у других социальных групп.

Устные рассказы о себе практиковались на «вечерах воспомина­ний», которые, в свою очередь, были частью широкомасштабного проекта по написанию истории строительства Магнитогорского ком­бината. Для создания такой истории (которая так никогда и не была опубликована) у сотен рабочих брали интервью или просили их пись­менно ответить на вопросы анкеты. Неудивительно, что вопросы были сформулированы с таким расчетом, чтобы затронуть определенные темы (и избежать обсуждения других, нежелательных тем). Большая часть вопросов так или иначе касалась стахановского движения, упо­мянутого соответственно и в большинстве воспоминаний рабочих (по­давляющая часть их была записана в 1935 и 1936 годах) [106]. Посколь­ку некоторые воспоминания сохранились в рукописном варианте и содержат грамматические ошибки, а другие аккуратно и без ошибок напечатаны на машинке, ясно, что ответы рабочих были, по меньшей мере частично, переписаны заново [107]. Тем не менее было бы ошиб­кой заключить, что воспоминания рабочих «тенденциозны» и поэто­му не имеют особой ценности. Суть дела заключается именно в том, что рабочих побуждали писать об определенных проблемах и избе­гать упоминания о других. Сам тот факт, что рабочие иногда «оши­баются» и что их рассказы надо корректировать (как в грамматичес­ком, так и в смысловом аспектах), демонстрирует, что они должны были научиться говорить о себе неким формальным языком [108].

И, конечно, в высшей степени примечательно само то, что воспо­минания рабочих фиксировались и превращались в объекты восхи­щения. В действительности, даже если у магнитогорского рабочего или работницы не брали интервью в рамках проекта создания исто­рии комбината, его или ее достаточно часто побуждали рассказывать свою биографию. Так, раскулаченных крестьян буквально в день при­бытия на комбинат подробно расспрашивали об их биографии; это можно было бы расценить как свидетельство того, что раскулачен­ных воспринимали как потенциальный источник опасности [109]. Но рабочих без «криминального» прошлого также «из соображений бе­зопасности» заставляли указывать свое социальное происхождение, политическое прошлое и вехи трудовой биографии. Часто их приуча­ли воспринимать подобную «исповедь» как нечто само собой разуме­ющееся, как часть устоявшегося порядка вещей.

Даже когда эти признания касались досуга рабочих, их основная деятельность все равно продолжала оставаться в центре внимания. В 1936 году, к седьмой годовщине начала социалистического соревно­вания, несколько рабочих Магнитки были опрошены о том, чем они занимаются в свое свободное время. Каждый из десяти ответов, опуб­ликованных в городской газете, начинался с рассуждений о зависимо­сти между выполнением плана и личным, «внутренним» удовлетворе­нием (учитывая, что от выполнения плана зависел и уровень заработ­ной платы рабочего, и степень уважения к нему, это заявление не было столь смехотворным, как может показаться). Практически все опро­шенные рабочие заявили, что в свободное время любят читать, и это неудивительно, поскольку чтение и стремление к самообразованию считались тогда необходимыми для каждого. Наиболее же показатель­но то, что почти все опрошенные, по их собственным словам, прово­дили свой «досуг», посещая... цех, чтобы, по словам одного из них, «посмотреть, как там дела» [110].

Отождествление себя со своим цехом было развито у рабочих, по-видимому, достаточно сильно. Алексей Грязнов, вспоминавший в но­ябре 1936 года о своем приезде на комбинат тремя годами раньше, когда там была только одна доменная печь (теперь там действовало Двенадцать), вел дневник о том, как он стал настоящим сталеваром. В заводской газете были опубликованы выдержки из дневника – рассказ о том, как развивался своеобразный «роман» между Алексеем и его домной [111]. Городская газета цитировала слова Огородникова, на­звавшего Магнитогорск своим «родным заводом» [112]. Прилагатель­ное «родной», обычно означающее «свой по рождению», в данном случае подчеркивало характер отношения рабочих к своему заводу: он дал им рождение. Для этих людей не существовало раздвоенности между домом и работой, между разными сферами их жизни, обще­ственной и личной: все было «общественным», и «общественное» оз­начало «заводское».

Жены рабочих также должны были привыкнуть воспринимать цех как основное в жизни. «У нас на Магнитке, как нигде, по-моему, -заявлял Леонид Вайсберг, - вся семья, больше чем где бы то ни было участвует и живет жизнью нашего производства». Он утверждал, что были даже случаи, когда жены не пускали своих мужей ночевать до­мой, потому что они показали себя с плохой стороны в цеху. И подоб­ное осуждение не было мотивировано только денежным вопросом. Жены гордились работой своих мужей и часто принимали живое уча­стие в их производственной деятельности. Женщины создавали суды, чтобы пристыдить мужей за пьянство и заставить работать лучше, а некоторые жены по собственному почину регулярно посещали цех, чтобы проверить, ободрить или отчитать супруга Г113].

Какое словесное воплощение обретала новая социальная идентич­ность и как она становилась действенной (иногда не без участия жен), можно увидеть из длинного письма, сохранившегося в архивах про­екта по созданию истории комбината. Это письмо от жены лучшего машиниста внутризаводской железной дороги, Анны Ковалевой, к жене худшего - Марфе Гудзии. Привожу его текст полностью:

«Дорогая Марфа!

Мы с тобою жены машинистов железнодорожного транспорта Магнитки. Ты, наверно, знаешь, что транспортники ММК (Магни­тогорского Металлургического комплекса) им. Сталина не выполня­ют план, срывают снабжение домен, мартена и проката и перевозку готовой продукции. Все рабочие Магнитки обвиняют наших мужей, говорят, что транспортники тормозят выполнение промфинплана. Обидно, больно и досадно это слышать, и тем более обидно, что все это сущая правда. Каждый день на транспорте большие простои ваго­нов и аварии. А ведь наш внутризаводской транспорт имеет все необ­ходимое, чтобы план выполнять. Для этого нужно работать по-изо-товски. Работать так, как работают лучшие ударники нашей стра­ны. Среди этих ударников и мой муж, Александр Пантелеевич Ковалев.

Он работает всегда по-ударному, перевыполняет нормы, экономит топ-пиво и смазку. Его паровоз хозрасчетный. Мой муж изотовец. Он взял шефство и из 5 чернорабочих подготовил помощников машинистов. Сей-цас он взял шефство над паровозом № 71.

Мой муж получает премии почти каждый месяц. 31-го декабря мой муж, как лучший ударник, опять получил премию 310руб., да и я преми­рована. получила 70 руб. Машина у моего мужа всегда чистая и исправ­ная. Вот ты, Марфа, нередко жалуешься, что трудно вашей семье жить. А почему так происходит? Потому что твой муж, Яков Степанович, не выполняет плана, у него частые аварии на паровозе, машина у него грязная, и у него большой пережег топлива. Ведь над ним смеются все машинисты. Его тают все транспортники Магнитки с нехорошей сто­роны, как самого плохого машиниста, и, наоборот, моего мужа знают как ударника (выделено мной - С.К.). О нем написали и расхвалили его в газетах... Везде ему и мне почет. В магазине мы, кик ударники, получаем все без очереди, нас переселяют в Дом ударника. Нам дадут квартиру с обстановкой, коврами, патефоном, равно и другими культурными удоб­ствами. Сейчас нас прикрепляют к новому магазину ударников и мы бу­дем получать двойной паек... Скоро будет XVII съезд нашей большевист­ской партии. Все железнодорожники обязаны так работать, чтобы обес­печить работу Магнитки на полную производственную мощность, и по­этому я прошу тебя, Марфа, поговори со своим мужем по душам, про­чти ему мое письмо. Ты, Марфа, разъясни Якову Степановичу, что даль­ше так работать нельзя. Убеди его, что работать нужно честно, доб­росовестно, по-ударному. Научи его понимать слова тов. Сталина о том, что "труд - дело чести, дело славы, дело доблести и геройства".

Ты ему расскажи, что если он не исправится и будет работать пло­хо, то его выгонят и лишат снабжения...

Я попрошу своего Александра Пантелеевича взять на буксир твоего мужа, помочь ему исправиться и стать ударником, больше зарабаты­вать. Мне хочется, Марфа, чтобы ты и Яков Степанович пользовались почетом и уважением, чтобы вы жили так же хорошо, как и мы. Знаю, что многие женщины, да, может быть, и вы сами, скажете: какое, мол, жене дело вмешиваться в работу мужа. Живешь хорошо, ну и помалкивай. Но это все не так... Все мы должны помогать своим мужьям бо­роться за бесперебойную работу транспорта зимой. Ну, довольно. Ты меня поймешь, уж и так письмо длинно. В заключение хочу одно сказать -хорошо быть женой ударника. Сила вся в нас самих. Возьмемся вот все дружно, так задачу и выполним. Я жду твоего ответа.

Анна Ковалева» [114].

По словам Анны Ковалевой, муж Марфы, Яков Гудзия, слыл са­мым плохим машинистом железной дороги, в то время как ее муж Александр Ковалев, считался лучшим. Хотел ли сам Яков Гудзия ви­деть себя таковым, в известном смысле, не имело значения - так он выглядел со стороны. Для его собственной пользы самым лучшим было бы принять участие в игре согласно установленным правилам. Паро­воз Гудзии был грязным и перерасходовал топливо. Что мог Гудзия представлять собой как личность? Что могла представлять собой его семья? Тем более что после отправки письма Ковалева узнала, что Марфа Гудзия была неграмогной. Но Марфа была не просто «негрц-могной» в буквальном смысле слова: она не умела, как, по-видимому. не умел и ее муж, жить и «говорить по-большевистски» - на этом обя­зательном языке самоидентификации, который служил барометром политической преданности делу [115].

Уметь «говорить по-большевистски» и публично выражать таким образом свою политическую лояльность было главной задачей, но мы должны быть осторожными при интерпретации подобных поступков этих действий. Строго говоря, письмо, приведенное выше, не обяза­тельно должна была писать сама Анна Ковалева, хотя и она могла это сделать. Но что было необходимо, - это то, чтобы она знала (даже если она всего лишь позволила связать свое имя с этим письмом), как должна думать и вести себя жена советского машиниста. Мы не долж­ны интерпретировать ее письмо в том смысле, что она действительно верила в то, о чем писала или под чем поставила свою подпись. Необ­ходимости верить не было. Но было необходимо, тем не менее, демон­стрировать, что ты веришь, - правило, которое, кажется, было хорошо усвоено, поскольку поведение, которое могло быть истолковано как прямое проявление нелояльности, стало к гому времени редкостью.

Хотя процесс социальной идентификации, требовавшей мастерс­кого владения определенным лексическим запасом официального язы­ка, и был столь мощным, он не был необратим. Начать с того, что отдушиной обычно служила брань или то, что называли «блатным языком». Кроме того, из устных и литературных рассказов известно. что человек в один момент своей жизни мог «говорить по-большевистски», а в другой - «как простой крестьянин», прося о снисхождении за свою явную неспособность овладеть новым языком и новыми нор­мами поведения [116]. Подобная динамика явно проступает в ситуа­ции с Марфой и Анной.

Если жены пишут другим женам, мужьям в известном смысле доз­воляется продолжать вести себя неблаговидным образом. Письма жен. предназначавшиеся для оказания морального давления на мужа другой женщины, в действительности могли, вместо этого, снять большую часть давления с правонарушителя: жена получала возможность постоянно повторять формулировки, от исполнения которых посто­янно уклоняется ее муж. Можно было бы даже сказать, что возроди­лась открыто не признаваемая «сфера частной жизни», очаг струк­турного сопротивления, - супружеская пара, вроде бы соблюдающая правила игры и при этом постоянно нарушающая их [117].

Если такие косвенные и непреднамеренные противоречия были встроены в ход игры в идентификацию, то бросить новым правилам жизни и труда открытый вызов было опасно. Но даже это не было невозможным - при условии, что такой вызов будет соответствовать нормам нового языка и, желательно, содержать отсылки к учению Ленина или Сталина. По меньшей мере в одном случае, о котором рассказано в городской газете, людям было позволено использовать для критики политики режима те же самые официально пропаганди­руемые идеалы и те же самые ритуалы публичных выступлений, кото­рые обычно предназначались для демонстрации политической лояль­ности.

Женщины, если их высказывания попадали в печать, обычно фи­гурировали на страницах газеты только в роли преданных жен. Ис­ключением был Международный женский день, 8 марта, когда они попадали в центр внимания в качестве работниц [118]. Другим исклю­чением была недолгая, но поразительная дискуссия в прессе, посвя­щенная введению законов 1936 года «о защите семьи», когда был ус­лышан протест женщин против новой политики. Одна из них заяви­ла, что плата в 1 000 рублей, которую предлагали ввести за оформле­ние развода, слишком высока. Другая указала, что запретительная стоимость разводов негативно скажется на оформлении браков, что, по ее убеждению, было бы плохо для женщин. Третья еще в более ре­шительной форме осудила ограничительные меры против абортов, написав, что «женщины хотят учиться и работать», и что рождение Детей отвлекает женщину от «общественной жизни» [119].

Тем не менее, как показывает даже этот пример, поддерживаемая государством игра в социальную идентификацию, как единственная Доступная и обязательная форма участия в общественной жизни, ос­тавалась всеохватывающей. Существовали и другие источники для идентификации, помимо большевистской кампании: связанные с про­шлым, такие как крестьянская жизнь, фольклор, религия, родная деревня или иное место рождения («малая родина»), или с настоящим, такие как возраст, семейное положение, отцовство и материнство. Людям приходилось также сталкиваться со стереотипами в восприятии пола и национальности. Но все эти способы высказывания о себе неизбежно преломлялись через политическую призму большевизма.

Возьмем вопрос о национальности. В городской газете под заго­ловком «Живу в стране, где хочется жить и жить» появилось письмо за подписью Губайдули, электрика доменного цеха:

«Я татарин. До Октября в старой царской России нас не считали и за людей. 06 учебе, о том, чтобы поступить на работу в государствен­ное учреждение, нам и думать нечего было. И вот теперь я - гражда­нин СССР. Как и все граждане, я имею право на труд, образование, отдых, могу выбирать и быть избранным в Совет. Разве это не показа­тель величайших достижений нашей страны?..

Два года я работал председателем сельсовета в Татарской респуб­лике, первым вступил там в колхоз и затем проводил коллективизацию. Колхозное хозяйство расцветает с каждым годом в Татарской рес­публике.

В 1931 г. я приехал в Магнитогорск. Из чернорабочего я превратил­ся в квалифицированного рабочего. Меня и здесь выбрали в состав депу­татов горсовета. Ко мне ежедневно, как к депутату, приходят рабо­чие с волнующими их вопросами, просят оказать нужную помощь. Каж­дого из них я выслушиваю как своего родного брата и немедленно прини­маю меры к тому, чтобы каждый рабочий был всем доволен, всем обес­печен.

Я живу в стране, где хочется жить и жить. И если враг захочет напасть на эту страну, я жизнью пожертвую, чтобы его уничтожить и спасти свою страну» [120].

Даже если такое ясное и недвусмысленное выражение официаль­ной точки зрения не было целиком написано самим Губайдули (хотя знание им русского языка могло быть'в действительности вполне до­статочным для этого, как и у многих татар) [121], здесь важно то, что Губайдули «играл по правилам», из личных ли интересов, или из стра­ха, или из-за того и другого. Возможно, он еще только учился гово­рить по-русски; но он, несомненно, учился и «говорить по-большеви­стски».

Каждый рабочий вскоре узнал, что как для членов партии необхо­димо проявлять бдительность и «активность» в партийных делах, так и для рабочих необходимо, независимо от партийности, проявлять активность в политике и на производстве. Спектр возможных прояв­лений такой активности расширялся с каждым днем, включая «доб­ровольную» подписку на облигации государственного займа (к чему призывали в своих речах цеховые агитаторы и профсоюзные активи­сты); участие в периодических субботниках; внесение «рабочих пред­

ложений» по рационализации производственного процесса (количе­ство их учитывалось как показатель лояльности, а сами они обычно игнорировались); и проведение производственных совещаний.

Освещая производственные совещания, «Магнитогорский рабо­чий» критиковал их тенденцию перерождаться в «митинговщину», из чего можно заключить, что реальные результаты совещаний не все­гда совпадали с намерениями организаторов [122]. То же самое мож­но было бы по большому счету сказать и о так называемых рабочих рационализаторских предложениях [123]. Но если руководство цеха пыталось прожить без подобных ритуалов, ему оставалось только уповать на божью помощь, потому что рабочие часто относились ко всему этому очень серьезно. Согласно Джону Скотту, на производ­ственных совещаниях «рабочие могли высказываться и высказыва­лись в высшей степени свободно, критиковали директора, жаловались на низкую заработную плату, на плохие бытовые условия, нехватку товаров в магазине - короче, ругались по поводу всего, за исключени­ем генеральной линии партии и полдюжины ее непогрешимых лиде­ров» [124].

Скотт писал в 1936 году, в то время, когда режим поощрял крити­ку высших должностных лиц «снизу», и когда такая добровольная активность популистского толка была обычным явлением. Но столь же часто, тем не менее, официальные собрания сводились к чистой формальности, а проявления активности «снизу» выглядели как лю­бительское театральное представление [125]. И мы знаем из свиде­тельств эмигрантов, что рабочие удерживались от выражения недо­вольства из страха перед доносчиками [126]. Но когда «сверху» посту­пал сигнал, что настало время для откровенных высказываний, рабо­чие всегда проявляли готовность воспользоваться этим. И горе тому мастеру или парторгу цеха, которому не удалось заручиться поддер­жкой рабочих и учесть их настроения, перед тем как вынести на голо­сование проект резолюции или какого-либо нового правила [127].

Некоторые рабочие, без сомнения, ждали любого удобного слу­чая, чтобы войти в доверие к представителям режима, тогда как дру­гие, по-видимому, пытались избежать участия в предписанных свыше Ритуалах. Но спрятаться на самом деле было негде. Если перед нача­лом кампании индустриализации фактически две трети населения стра­ны были «единоличниками», то двенадцатью годами позже эта кате­гория населения почти исчезла: практически каждый формально со­стоял на службе у государства. Проще говоря, для заработка средств к существованию легальных альтернатив государственному найму Почти не существовало [128]. В этом отношении примечателен контраст между большевизацией и «американизацией» иммигрантов в Соединенных Штатах.

Американизация - совокупность различных кампаний, способству­ющих усвоению и принятию иммигрантами американской культуры, - также могла быть в высшей степени принудительной [129]. Но не каждый американский город контролировало одно-единственное предприятие: и даже в этом случае люди могли уехать в поисках луч­шей доли. А если они и оставались, то имели возможность достичь определенной степени независимости от градообразующего предпри­ятия, став владельцами магазинов, торговцами или мелкими ферме­рами. Как арена для маневров американизация, даже принудитель­ная, предоставляла больше возможностей; в рамках ее существовало больше свободы действий, чем в рамках большевизации.

Тем не менее не следует думать, что советские рабочие были пас­сивными объектами манипуляций в твердых руках деспотического государства. С одной стороны, многие с энтузиазмом восприняли воз­можность стать «советскими рабочими» со всем тем, что включало в себя это определение - от демонстрации абсолютной лояльности до подвигов беспримерного самопожертвования. Приобретение новой социальной идентичности приносило свои выгоды - от владения «по­четной» профессией до оплачиваемых отпусков, бесплатного меди­цинского обслуживания, пенсионного обеспечения после окончания трудовой деятельности, помощи из общественных фондов потребле­ния в случае беременности, временной нетрудоспособности, потери кормильца семьи [130]. Новая идентичность давала определенные пра­ва, хотя и налагала свои требования.

Тем не менее, несмотря на существование внушительного репрес­сивного аппарата, все же существовало много общеизвестных уловок, с помощью которых можно было сохранить, скажем так, некоторый контроль над своей жизнью как на работе, так и в свободное время. На ужесточение трудовой дисциплины рабочие отвечали прогулами, текучестью кадров, «волынкой», или же выносили с работы инстру­менты и материалы, чтобы использовать их дома для личных нужд [131]. Конечно же. власти боролись с этим. Так, 15 ноября 1932 года был издан закон, согласно которому увольнение с работы влекло за собой отказ в предоставлении продовольственных карточек, а опоз­дание на работу более чем на один час - выселение с места жительства [132]. Но те же самые обстоятельства, которые, в известном смысле, вызвали к жизни этот жесткий закон, чрезвычайно затрудняли его проведение в жизнь.

Форсированное индустриальное развитие в сочетании с неэффек­тивностью и неопределенностью плановой экономики порождало постоянный дефицит рабочей силы. «По всему городу, - писала маг­нитогорская газета, - висят объявления отдела рабочих кадров ком­бината, извещающие население о том, что комбинату требуются ра­бочие в неограниченном количестве разных квалификаций» [133]. От­чаявшись удержать работников и тем более увеличить их число, руко­водители часто игнорировали инструкции, которые приказывали им увольнять рабочих за нарушение строгих правил или запрещали на­нимать рабочих, уволенных из других мест. В ходе борьбы с прогулами, как постоянно жаловалась магнитогорская газета, складывалась ситуа­ция, когда рабочего «в одном месте выгнали, в другом приняли» [134].

Государственная политика всеобщей занятости еще более усили­вала реальную власть рабочих [135]. Рабочие обнаружили, что при отсутствии безработицы или «резервной армии труда» руководители и особенно мастера, находясь под жестким давлением плановых обя­зательств, становились уступчивее. Результатом стало рождение сис­темы взаимоотношений, основанных на неравной, но. тем не менее,, реальной взаимозависимости. Рабочие зависели от начальства, кото­рое, умело оперируя данным ему оружием, - государственной систе­мой снабжения, создающей постоянный дефицит, - определяло пло­щадь и местонахождение квартиры рабочего, разнообразие и каче­ство продуктов, которыми он питался, длительность и место проведе­ния его отпуска, качество медицинского обслуживания, доступного рабочему, работнице и другим членам их семей. Но начальство, в свою очередь, зависело от рабочих в деле выполнения плановых заданий.

Это, правда, не означало, что снизилась важность явного принуж­дения. Пролетарское государство не стеснялось использовать репрес­сии против отдельных рабочих, особенно если дело касалось основ­ных «классовых интересов» пролетариата. Мы знаем из эмигрантс­ких источников, что власти неумолимо выявляли любые признаки независимой инициативы рабочих и были чрезвычайно чувствитель­ны к их неформальным собраниям, стремясь истребить любой тип солидарности, зародившийся вне государственного контроля [136]. Но всегда под рукой был гораздо более искусный и, в конечном счете, не Менее эффективный метод принуждения: возможность определить, кем являются все эти люди.

Я пытаюсь доказать не то, что новая социальная идентичность, основанная на некоем официальном языке, предназначенном для пуб­личного обихода, была ошибочной или же верной, а то, что без нее Невозможно было обойтись, и, более того, что она придавала смысл человеческой жизни. Даже если мы считаем эти черты социального облика абсурдными, мы должны отнестись серьезно к тому, был ли данный рабочий ударником или саботажником, победителем социа­листического соревнования или «аварийщиком». Потому что магни­тогорские рабочие должны были относиться к этому всерьез. Более того, если магнитогорцы гордились своими достижениями и наградами или были разочарованы своими провалами, мы должны принять реаль­ность этих чувств, даже если мы не согласны с социальными и полити­ческими ценностями, стоявшими за этими социальными оценками.

Хотя новые термины, в которых воплощалась социальная иден­тичность, требовалось использовать неукоснительно, не следует вос­принимать их как некий «механизм гегемонии», пытаясь объяснить этим все и не объясняя ничего [137]. Скорее их можно представить как «игровое поле», где люди усваивали «правила игры» городской жиз­ни. Эти правила доводило до всеобщего сведения государство с яв­ным намерением добиться беспрекословного подчинения, но в ходе исполнения правил стало возможным оспаривать их или - чаще - об­ходить стороной. Рабочие не устанавливали норм своих взаимоотно­шений с режимом, но, безмолвствуя, они сознавали, что могут до из­вестной степени видоизменить эти нормы [138]. Такая возможность «поторговаться» с режимом - пусть не на равных - выросла из сочета­ния ограничений и льгот именно в ходе игры в социальную идентифи­кацию. И большей частью именно в процессе этой игры люди стано­вились участниками общественной жизни или, если угодно, членами «официального» общества.

Дата добавления: 2015-06-27