Совершенствование - существенный признак организмов

Развитие убеждений. - Психическая жизнь, как мера совершенствования. - Орангутанг. - Травяные вши Ван Бенедена. - Деление Ламарка. - Инфузории. - Отсутствие сна. - Оценка их движений. - Постепенное развитие психической жизни в зародыше. – Растения и животные обладают одинаковой жизнью. - Доказать это также трудно, как доказать существование внешнего мира, души животных и людей или отличить сон от бдения. - Единственный способ доказательства. - Совершен­ствование и причинность. - Явление само себя производящее. - Геологиче­ское развитие организмов. - Головастик. - Развитие человека в чреве матери. - Независимость свойств людей от внешних влияний.

Каждый сколько-нибудь мыслящий человек без сомнения испытал так называемые перевороты, переломы в своих мнениях. Настоящее время особенно неблагоприятно для неподвижности, для непоколебимых убеждений, при которых в течение целой жизни было бы возможно невозмутимое никакими бурями спокойствие взгляда. Сверх того, кроме сильных переворотов, сопровождаемых борьбой, разрушением старого и принятием нового, мы непременно находим еще в себе постепенное, незаметное изменение наших мнений, то мирное их развитие, без которого невозможна никакая умственная жизнь.

Но, какова бы не была вся эта наша внутренняя история, сколько бы раз мы ни изменяли свои мнения, заметьте, что мы свои последние убеждения всегда предпочитаем всем прежним, всегда считаем их лучше,

выше, совершеннее. Как бы возвышен, нежен, сладок ни был наш прежний взгляд на мир, как бы мрачны, узки, мертвящи ни были наши последние убеждения, мы их считаем выше всяких светлых взглядов, ближе к истине.

Таким образом, если представим себе ряд взглядов на мир, сменяющих друг друга в том же человеке, то это не будет ряд однородных явлений, сменяющих одно другое, но это будет ряд ступеней, из которых каждая выше всех предыдущих, и которые ведут к последнему, самому совершенному взгляду.

Итак, каждый из нас в своей умственной жизни непременно признает ход вперед, совершенствование. Избежать этого признания невозможно. Умственная же жизнь есть образец, чистейший и высочайший вид развития вообще. Я уже говорил вам, что изучение природы нужно начинать с изучение духа; здесь вы видите прямое подтверждение этого правила. Между тем как в природе развитие является простой сменой, по-видимому, однородных состояний, в духе эти состояния ясно разнятся по своему достоинству, и низшие сме­няются высшими.

Отсюда, как видите, легко перейти и к физиче­скому миру. Если нашим душевным отправлением с точностью соответствуют явления нашего тела, и если умственную жизнь зрелого мужа вы считаете выше умственной жизни ребенка, то и тело мужа, его мозг и все другое, вы должны считать выше тела ребенка.

Как это ни просто, последовательный скептицизм и материализм отвергают даже эти положения. Припомните слова нашего замечательного мыслителя и художника Герцена.

«С чего взяли, - говорит он, - что дети существуют для того, чтобы стать взрослыми? Они существуют сами по себе, у них своя особенная жизнь».

С того взяли, можно отвечать, что лучше быть взрослым, нежели ребенком, и что в самой природе детей заключается необходимость стать взрослыми.

Заметьте, между прочим, как глубоко должно быть отчаяние этого взрослого человека, который пожелал, и пожелал не шутя, а действительно, - поменяться своей жизнью с ребенком! Ведь он ставить и ту, и другую жизнь наравне.

В отношении к животным, я также ничем не могу лучше доказать их разницу в достоинстве, их большее или меньшее совершенство, как различием в их психической деятельности. Не смотря на то, что человек имеет право смотреть с одинаковым высокомерием на ум всех животных, между самими живот­ными в этом отношении существует громадная разница.

Приведу вам из Боатара описание убийства одного орангутанга, немножко напыщенное, но все-таки верное.

«Он был силен и защищался с большим мужеством. Он еще сражался, когда в его теле было уже пять пуль, не считая ран, нанесенных копьями. Наконец, ослабев от истечения крови, он, как Цезарь, покорился своей злой участи, опустился на землю, положил руки на глубокие раны, из кото­рых ключем била кровь, и умирая, бросил на нападающих взгляд полный такой мольбы и скорби, что они были тронуты до слез и раскаялись в том, что без необходимости убили существо, столь сходное с ними самими».[5]*

В самом деле, легко понять, как резко могло здесь выступить подобие человеческой жизни, хотя конечно не подобие Цезарю.

Впрочем, если у вас есть любимая собака, кошка, то вы знаете сами, как понятна их жизнь, вы пони­маете каждое движение, каждый звук этих существ.

Не то с низшими животными. Нужно заметить, что здесь, обыкновенно, господствуют самые преувеличенные и ложные понятия. Вместо того, чтобы следить за тем, как животная жизнь постепенно пони­жается, исчезает, доходит до нуля, мы, обыкновенно, мысленно одушевляем всякое животное, самое ничтож­ное и низкое, и смотрим на него не только как на собаку, лошадь или слона, но даже прямо как на человека.

Чрезвычайно забавной показалась мне недавно статья Ван Бенедена[6]*, в который он, говоря о травяных вшах и полипах, беспрестанно употребляет выражение - тетка, сестра, мать, юность, радость, лихора­дочный восторг любви, и т.д. Какая радость и юность может существовать не только для травяных вшей и полипов, но даже, например, для мухи, которая, когда, ей оторвут голову, преспокойно летает, потом са­дится, потирает задними лапками крылья и остается на месте, вероятно, только потому, что ничего не видит, и, следовательно, находится в тех же условиях, как ночью? Как можно одинаковым языком рассказывать ощущение человека и ощущение жука, который преспокойно продолжает есть, между тем как ему самому другой жук отъел половину брюха? Даже лягушка, животное относительно весьма высокое, лягушка

не прекращает совокупление, когда у нее сжигают огнем задние лапы. Нет никакого сомнения, что это происходит не от необычайной сладости акта любви, но прямо от слабости ощущений.

В этом отношении, очень важном, зоология почти ничего не сделала, и ей предстоит еще далекий путь. Припомню здесь, как немаловажную заслугу незабвенного Ламарка, то, что он один вздумал разделить животных по их психическим отправлениям. Если бы это деление не было забыто и было сколько-нибудь уважаемо, как первая попытка, - то без сомнения Ван Бенеден не говорил бы таким странным языком. Ламарк делил животное царство на три отдела, - на животных бесчувственных. куда отно­сились, например, полипы, - на животных чувствующих, куда принадлежали, между прочим, насекомые и на животных понимающих, куда относились позвоночные животные.

Конечно, как начало деления, психическая дея­тельность выбрана неудачно, но как необходимый и, в сущности, главный признак, она должна быть не­избежно принята.

Самые непростительные фантазии в этом отношении господствуют в рассказах о мире инфузорий, этих чрезмерно малых животных, которые видимы только в сильно увеличивающие микроскопы. Натура­листы и составители популярных книг до сих пор потешают читателей этими рассказами, не только не отличающимися хваленой точностью естественных наук, но даже прямо стоящими наряду со сказками.

«В капле воды, - говорят они, - вы находите целый мир существ. Тут есть растения, образующие своего

рода кусты и леса, и в этих лесах разгуливают разные звери. Вы видите чудовищ странной формы, с хоботами, зубами, хвостами. Некоторые, затаившись под растениями, неподвижно подкарауливают свою добычу, другие весело и быстро плавают, увертыва­ются от неприятелей, бросаются на животных, иногда таких же больших, как они сами жадно пожирают их».

На самом деле - чудеса! Цезарей и Брутов пока нет, но все-таки перед нами картина каких-то морских разбойников и людоедов. Между тем, можно с достоверностью сказать, что все эти движения, которые фантазия натуралистов покрыла яркими красками страстей, в сущности стоят даже ниже тех непроизвольных, бессознательных, не остающихся в па­мяти движений, которые человек делает в глубоком сне.

Многие натуралисты, подобно тому жиду, который восхищался конем быстрым, как муха, забывают, что при обсуждении движений нужно принимать в расчет величину тела. Сказать, что инфузории движутся быстро, значит употребить более неверное выражение, чем, например, сказать, что мухи как орлы носятся по комнате. Быстрота, легкость и свобода движений лошади для нас удивительны и прекрасны именно потому, что они принадлежат такой громадной массе, как тело лошади. Муха же, хотя движется относительно своих размеров довольно быстро, не удивляет нас своими движениями точно так, как не удивляет нас то, что она может ходить и сидеть на потолке. Все это для нас понятно, потому что муха легка, в ней мало весу. Общее правило в этом отношении то, что чем

меньше весит тело, тем легче для него движения, пропорциональные его размерам. Маленькое животное, чтобы поразить нас своей быстротой, должно дви­гаться несравненно быстрые, чем это соответствует его размерам.

Очень жалею, что мне невозможно здесь войти в чисто механические соображение и показать формулами и цифрами справедливость и применение этих положений. Позвольте хоть несколько строк. Тело вдвое мень­шее (по весу) для скорости вдвое меньшей (положим по прямой линии) требует силы - не вдвое, а вчетверо меньшей. Тело, которое втрое легче, для скорости втрое меньшей требует силы - в девять раз меньшей и т. д.

Вы видите, что при ничтожной малости инфузории их движения, хотя бы под микроскопом и казались соответственными их величине, в сущности, ничтожны, если принять в расчет самую эту величину, и уж ни в каком случай не могут быть названы быстрыми, не только веселыми. В действительности это движения чрезвычайно вялые, сонные, слабые.

Но этого еще мало. По всей вероятности, большая часть этих движений непроизвольны. Малые тела вообще отличаются тем, что в отношении к движению находятся в большой зависимости от среды, в которой заключены. Воздух и вода пристают к их поверхности и увлекают их при каждом своем движении. Замечали ли вы, как падает снег при едва заметном ветре? Снежинки - то скачут в воздухе и вверх и вниз, то описывают кривые линии, то медленно опускаются, то вдруг отпрыгивают, одним словом, можно подумать, что они Бог знает что такое делают, между тем, как они просто падают.

Тоже самое можно сказать и об инфузориях. Малейшее движение в воде должно непременно отра­жаться на них тем больше, что они сами устроены чрезвычайно подвижно.

Чтобы доказать произвольность движений инфузорий, часто ссылаются на то, что они уклоняются от препятствий, избегают встречи с другими предметами. Признак очень шаткий. Вероятно вам случалось ло­вить в воде пальцами какой-нибудь маленький предмет, какую-нибудь крошку, листочек и т.п. Они ускользают из под пальцев точно живые, очевидно, вода передает им движение пальцев. Так точно вода представляет сопротивление инфузорий, приближающейся к какому-нибудь предмету, и отталкивает ее от него.

Наиболее животный акт инфузорий есть, без сомнения, поглощение пищи, но и это поглощение, вероятно, совершается слепо, бесчувственно; оно бесконечно далеко даже от действия новорожденного ребенка, бессознательно ищущего и сосущего грудь.

Прибавлю, наконец, наблюдение, сделанное Эренбергом, знаменитейшим из наблюдателей над инфузориями. Он желал узнать - спят ли инфузории или нет. Но, в какое бы время и как бы внезапно он ни подносил свет к своему микроскопу, он находил инфузории в том же движении, которое они всегда представляют. Животные, которые никогда не спят! Факт весьма замечательный. Совершенно ясно, что это непрерывное бдение служит вовсе не к чести инфузорий, а скорее приближает их к тем предметам, которые никогда не спять потому, что никогда не бодрствуют. Сон есть одно из важных животных явлений, он принадлежит к явлениям развития, потому

что представляет перемену в состоянии организма, притом перемену в высочайшем его органе, в нервной системе. Нет сомнения, что необходимость сна должна вытекать из самой сущности высокой нервной дея­тельности.

Если вы припомните при том, что инфузории имеют возможно простейшее строение, что они подобны клеточкам, и что отправление всегда соответствуют строению, то убедитесь наконец вполне, что этот мир мнимых чудес, не смотря на свою бесчисленность, есть действительно темный, сонный и ничтож­ный мир.

Между этим миром и светлым миром человека находятся ступени, представляемые различными классами животных.

Постепенное приближение животных к устройству, похожему на человеческое, совершенно ясно указывается сравнительной анатомией. Никто не станет сомневаться, что психическая деятельность животных, соответственно их устройству, точно также постепенно приближается в человеческой. Найти и определить все ее ступени есть труднейшая задача, которую предстоит разрешить науке.

Любопытно здесь следующее. Я говорил вам, какая длинная история происходит во чреве матери, когда из незаметной точки, из одной клеточки, постепенно обра­зуется новый человек. При этом он принимает различные формы, и замечательно, что эти формы часто напоминают низших животных. Например, бывает время, когда зародыш представляет в своем устрой­стве много сходного с рыбой. Лягушки, как вы уже знаете, бывают даже почти настоящими рыбами. Многие

преувеличивали это и говорили, что человек до рождения бывает постепенно сперва одним животным, потом другим, и т.д. Это несправедливо, но сложность в устройстве зародыша действительно возрастает совершенно так же как она возрастает у разных животных, начиная от инфузории до человека. Заключая от устройства к отправлению, мы должны признать, что психическая деятельность в зародыше проходит подобные же ступени, как во всем животном царстве, что, например, в самом зачатке, в нервом зародышевом пузырьке, она еще находится на степени инфузории. Что психическая жизнь во время развития непременно существует, в этом нельзя сомневаться уже потому, что цыпленок при конце развития сам пробивает свою скорлупу, что теленок при самом рождении уже видит, и не больше как через полчаса встает на ноги. Если здесь психиче­ская деятельность достигает при конце такого ясного обнаружения, то при развитии она, очевидно, находится только на низшей степени ясности.

Итак, нет сомнения в постепенном совершен­ствовании животных. Мы сделали это заключение на основание развития психической жизни; до сих пор, однако же, мы еще ничем не определили содержание этой жизни, и точно также не полагали, что только в ней одной заметно или возможно совершенствование.

Такое замечание нужно нам, когда из животрепещущего мира животных мы вздумаем перейти к таинственному миру растений. Если животные представляют нам загадку, то растения загадочны для нас еще больше. «Растение есть животное, которое спит», говорил Бюффон. Но, как мы уже заметили,

спать может только то существо, которое может бодрствовать, так что из знаменитого определения должно удержать только мысль о том чрезвычайном сходстве между растениями и животными, которое оно выражает так выпукло. С таким же правом, как Бюффон, мы могли бы сказать, - растение есть мертвое животное. В самом деле, известно, что у человека по смерти некоторое время продолжают расти ногти, волосы, может быть, они продолжали бы расти и более, если бы мускулы, нервы, словом чисто животные части, не портились так скоро[7]*.

Неопровергаемая, теснейшая аналогия существует между растениями и животными. В человеке, в совершеннейшем животном, многие части состоят из таких же клеточек, таких же пузырьков, из каких состоят самые низшие растения, например, плесень. Все другие части животных, не похожие на клеточки, первоначально состоят из клеточек и составляют их видоизменение. Размножение клеточек и их дифференцирование, от которого зависит расчленение орга­низма, совершенно сходны в растительном и живот­ном царстве. Наконец, раздвоение полов есть также общая черта растений и животных.

Если мы самым совершенным возрастом чело­века считаем тот, когда он обладает половой зрелостью, если период до этой зрелости и период после нее мы считаем, один - эпохой приготовления, а дру­гой эпохой упадка, то мы не имеем никакого повода смотреть как-нибудь иначе и на растения. Время

цветения, время оплодотворения есть совершеннейший возраст растения; цветок есть благороднейшая часть его.

Сделайте милость, не подумайте, что, уподобляя растения животным, я хочу вам доказать существование души в растениях или даже существования в них ощущений, от моих слов до подобных положений очень далеко. Под названиями души и ощущений разу­меются весьма определенные понятия из мира человеческого, и прежде всего, нужно бы разобрать, можно ли с такими понятиями приступать в рассмотрению растений. Конечно, я могу сказать, что у растений нет души и ощущений в том смысле, в каком мы приписываем ощущения и душу человеку, да что же из этого следует?

Очевидно, растения имеют глубочайшее, внутреннейшее сродство с животными. На этом сродстве основана и главная часть того эстетического впечатления, которое производят на нас цветы, деревья, лес. Они представляют нам не только образ той жизни, ко­торою мы живем, но самую эту жизнь. Загляните в поэтов и вы легко убедитесь в этом. Пушкин приветствует Михайловские рощи:

Здравствуй племя

Младое, незнакомое! Не я

Увижу твой могучий, поздний возраст,

Когда перерастешь моих знакомцев

И старую главу их заслонишь.

Тут нет и тени сравнений или метафор - это простой, точный язык.

Переход от животных к растениям, впрочем, нисколько не труднее и не легче, чем переход от человека к животным или даже переход от человека

века к внешнему миру, к другим людям. Почему вы верите, что другие люди не автоматы, не призраки, являющиеся для того, чтобы вас обманывать? Вы слышите слова, видите черты лица, жесты, взгляды, но под эти слова, под эти черты, жесты и взгляды вы подклады­ваете то, чего вы не видите и не слышите, но что хорошо знаете по самому себе; за словами для вас существует смысл этих слов, за жестами, за изменениями лица и взглядов вы предполагаете чувство, желание, волнение. Большей частью ваши гипотезы даже не точны, иногда совершенно ошибочны, вы отлично слышите того, кто с вами говорить, отлично видите черты его лица, но смысл его слов и свойства его ощущений и желаний вы узнаёте только приблизительно, а нередко вы совершенно извращаете и то и другое. Вы извращаете именно потому, что вы сами из себя производите и этот смысл и эти ощущения, и потом приписываете их тому, с кем говорите.

Но, если мы станем сомневаться в том, что люди, которых мы знаем, действительно люди, то с таким же правом можем усомниться и вообще в существовании внешнего мира.

Вы видите очень ясно предметы, которые находятся в вашей комнате, но вы ведь только видите и существование тому, что видите, приписываете сами. В самом деле, ведь вы видите предметы на тех самых местах, где они находятся, но вас самих там нет, где они находятся, следовательно, вы, сидя на вашем кресле, сами ставите их на то место, где их видите. В вас происходит какая-то фантасмагория, центром которой служит ваша голова; вы сами придаете существенность явлениям этой фантасмагории.

Напрасно иногда говорят, что действительные пред­меты можно осязать, ощупать. Зрение в этом отношении нисколько не ниже осязания; когда мы видим, то мы точно также убеждены в существовании внешней действительной причины явлений, хотя бы видели мираж или отражение в зеркале. Но, во всяком случае, мы предполагаем эту причину как внешнюю, доказать этого мы ничем не можем.

Точно так, как мы, однако же, не сомневаемся в действительности внешнего мира и в одинаковой с нами сущности других людей, -точно так не имеем права сомневаться в психической деятельности животных. Точно так, наконец, мы не можем отрицать, что органическая жизнь, проявляющаяся в животных, существенно принадлежит и растениям.

Мы становимся, таким образом, на самую обык­новенную точку зрения, которая не требует доказательства для столь простых истин и принимает их за аксиомы, за истины очевидные, которые даже странно доказывать. Этим, однако же, я не хотел бы сказать, что доказательство таких истин невозмож­но или что оно лишнее. Когда обыкновенный смысл принимает их за неоспоримые, то в этом лишь выражается уверенность человеческого ума, что несомненное доказательство их вполне возможно. А когда мы задаем себе вопрос, на чем основаны такие истины, то, очевидно, доказательство их необходимо.

Но это доказательство, это убеждение в них будет вовсе не похоже на то, что обыкновенно разумеют под словом доказывать, и в этом смысле я говорил, что доказать их невозможно. В самом деле, доказать существование внешнего мира и всего

того содержания, которое заключает в себе природа, можно только пониманием этого мира и его содержания. Если мы поймем природу, то не будем в ней сом­неваться, потому что найдем самую ее сущность, ее смысл.

Часто говорится, что наша жизнь есть сон или меч­та. Такие речи очень обыкновенны, но в них больше значения, чем обыкновенно полагают. В са­мом деле, здесь представляется довольно затруднитель­ный вопрос: каким образом человек отличает свое состояние бодрствования от состояния сновидений? При­помните удивительный рассказ Гоголя о страшном сне художника Черткова (со мной, а может быть и с вами, бывали подобные явления). Вы помните, художнику виделось во сне, что он два раза просыпался от ужаса, но при этом он только переходил из одного сна в другой, только в третий раз он действительно проснулся.

Может быть так и мы, когда мы просыпаемся, не переходим ли мы просто из одного сна в дру­гой? Не просыпаемся ли мы только во сне? и если нет, то чем мы можем отличить сон от бодрствования?

На это возможен только один ответ: действительно, жизнь есть сон, но сон со смыслом, сон, имеющий в себе такую цену и такое значение, что нам не нужно действительности, если она есть где-нибудь за границами жизни. Таким образом, жизнь легко отличается от снов, о которых справедливо сказано:

Когда же складны сны бывают?

Если представить, что кто-нибудь доказал бы весь­ма точно существование внешних предметов, то легко

видеть, что, собственно говоря, он доказал бы очень мало, почти ничего. Предметы существуют, но мало ли что существует? Существование, если можно так выразиться, есть такое свойство, которое мы всего охотнее, всего легче приписываем предметам. Вам скажут: в таком-то месте живет сто тысяч, миллион людей, и вы не видите никакого повода сомневаться или колебаться. Но, когда не так еще давно пронеслись слухи, что где-то в Африке видели двух человек с хвостами, то эти слухи возбудили справедливое недоверие и сомнение. Тут представился вопрос: возможно ли, чтобы у человека был хвост? Согласно ли это с природой человека?

Если вы относительно внешних предметов также спросите: возможно ли их бытие? - то увидите, что здесь легко отвечать. Бытие вообще есть самая возможная из всех возможностей. Другое дело, если вы спросите: действительно ли внешний мир таков, как мы его видим? Тогда можно ответить вам также вопросом: а каким он вам кажется? Что вы нашли в нем? и тогда можно будет разбирать, возможно ли и необходимо ли то, что содержится в ваших понятиях о внешнем мире.

Все это я привел здесь для того, чтобы показать вам, как мало основательности и значения в том обыкновенном скептицизме, который не решается ступить ни шагу в мышлении и познании, забывая, что пока мысль остается в такой неподвижности, пока нет в ней никакого содержание, то не о чем и говорить, не в чем и сомневаться.

Не будет ничего дерзкого и далеко заходящего, если мы признаем, что психическая деятельность

животных подобна нашей человеческой и что она постепенно понижается до инфузорий; если признаем, что растительная жизнь однородна с животной. Дело в том, чтобы указать содержание органической жизни, чтобы открыть ступени жизни животной и показать необходимую их последовательность. Тогда и будет совершенно ясно, что различное совершенство организмов и возможно и необходимо, и что каждый организм должен проходить различные степени этого совершенства, прежде чем достигнет полного своего развития.

Остановимся прежде на самом понятии совершенствования. Чрезвычайно важно то, что это понятие несогласно с обыкновенным понятием причинности, что совершенствование не может быть объяснено как следствие совокупного действия каких-нибудь причин. Рассмотреть такое положение тем важнее, что нату­ралисты подводят все свои понятия о мире и его явлениях под понятие причины и действия; привыкнув постоянно рассматривать предметы с этой точки зрения, они приходят к непоколебимому убеждению в действительности этих понятий, в том, что мир есть ни что иное, как бесконечная игра причин и действий.

Явление следует необходимо из своей причины; вот все, что заключается в понятии причины. Какое явление произойдет - лучшее или худшее - это все равно; закон причинности этого не определяет. Перед ним все явления равны, потому что все равно необходимы, а больше он ничего не говорит о них и ничего не может сказать.

Поэтому, какие бы причины ни действовали на организм, мы не можем найти в них никакого основания,

почему бы от их действия организм совершенствовался. Очевидно, совершенствование должно быть приписано самому организму, он сам себя совершенствует. А сказать, что какой-нибудь предмет сам себя изменяет, что явление само себя производит, значит вывести это явление из под закона причинности. В самом деле, здесь причина и действие не различаются, здесь они тождественны.

Заметьте, что здесь я не предлагаю какого-нибудь объяснения явления, не делаю какой-нибудь гипотезы, а просто только стараюсь определить его.

Представьте себе геологическую историю организмов. Появление их на земле, которым обыкновенно так затрудняются натуралисты, есть только первый факт этой миллионнолетней истории, но она вся на всем своем безмерном протяжении состоит из фактов столько же удивительных, столь же мало понятных. В самом деле, как бы мы ни представляли эту последовательную смену организмов, мы ничем не можем объяснить себе их постепенного совершенство­вания, их постепенного восхождения к высочайшему организму к человеку.

Внешние явления здесь ничего не объясняют. Нельзя приписать совершенствование организмов действию кис­лорода, воды, теплоты и т.п. В кислороде, воде, теплоте и пр. нет и не может быть ничего такого, почему бы действие их должно было производить совершенствование чего бы то ни было, действие их неиз­менно и слепо.

Перемены, которые претерпел земной шар, не были нарочно произведены так, чтобы следствием их было совершенствование организмов; эти перемены

произошли по слепой необходимости.При действии внешних влияний организмы могли усовершенствоваться, могли и падать, -могли вырождаться и вовсе исчезать. Следовательно, мы должны приписать самим организмам стремление переходить в высшие формы. Внешние влияния могли их изменять, но не в этих изменениях состоит сущность их истории; переход в высшие формы - вот главное, и этот переход зависел от них самих.

Собственно говоря, при том понятии об организмах, которое ныне распространено у натуралистов, геологические перевороты не только не могут объяснить совершенствование организмов, но даже прямо не со­гласны с этим понятием. Обыкновенно говорят: организм устроен совершенно сообразно с теми условиями, в которых живет; поставьте его в другие условия, - организм слабеет, расстраивается, умирает. С такой точки зрение, всякая перемена, совершавшаяся с земным шаром, должна была неминуемо вести к вырождению, к изуродованию и уничтожению организмов, а не к высшему их развитию. Следовательно, понимать таким образом организмы совершенно не­справедливо. Им нужно приписать способность не только приспособляться к новым условием, но даже совершенствоваться, не смотря на условия, независимо от внешних влияний.

Я говорил уже вам прежде, что самые великие чудеса совершаются прямо перед нашими глазами. Этот таинственный, сам себя производящий процесс совершенствования можно наблюдать ежедневно. Из головастика делается лягушка, из рыбы четвероногое, из низшей формы высшая. Чем вы объясните такое

превращение? Головастик устроен в высочайшей сте­пени сообразно с теми условиями, в которых он живет. Внешние влияния, какие он претерпевает, действуют на него точно так же, как на всякую маленькую рыбку; спрашивается, где же можно найти причины, по которым он из одной формы жизни переходит в другую? Очевидно, они заключаются в нем самом, а не во внешних обстоятельствах. Сама жизнь есть не что-либо постоянное, определенное, но именно стремление, именно способность существа отречься от самого себя, чтобы перейти в новое, лучшее.

От головастиков позвольте перейти прямо к людям. Шаг, впрочем, не особенно дерзкий. Я говорил уже, что человеческий зародыш в известное время бывает почти столько же похож на рыбу, как голо­вастик. Не забудьте, что развитие человека я принимаю в истинном его смысле, то есть как действительное прохождение всех степеней, начиная от низшей, от клеточки или инфузории. Только так понимая развитие, вы можете убедиться, какой это бесконечно таинствен­ный, бесконечно удивительный процесс. Удалите от себя также преувеличенное и обыкновенное мнение о тесной связи матери с плодом. В сущности дела, влияние матери на плод ничтожно. В курином яйце зародыш приходит в развитие совершенно отдельно от матери; вы знаете, что и присутствие курицы для этого не нужно - цыплят выводят в печах. Почти также точно чрево матери у человека служит как бы скорлупою для развивающегося дитяти. Следовательно, главную, существенную роль в развитии играет сам зародыш, он сам достигает той формы, той дея­тельности, которую называют человеком.

Тот же таинственный процесс продолжается и после рождения. Здесь мы можем легче наблюдать его и потому можем точнее убедиться во всей непости­жимой глубине явления. Родился человек. Но кто знает что будет из него? Понятие человека вообще так безгранично, что на такой вопрос отвечать не­возможно. Из ребенка может выйти великий художник, великий мыслитель, великий деятель, может выйти Аристотель, Колумб или Шекспир, словом один из тех людей, которых называют благодетелями человечества. Может, разумеется, выйти не только про­стой, обыкновенный человек, но даже и человек совершенно ничтожный.

От каких же причин все это зависит? На этот вопрос обыкновенно отвечают, не запинаясь: от воспитания, от обстоятельств частной и истори­ческой жизни, словом, от всевозможных влияний, только не от самого человека. Но жестоко ошибаются те, которые дальше такого взгляда ничего не видят. Не из обстоятельств проистекает величие и достоин­ство человека.

Это подтверждает ежедневный опыт. Родился ребенок у достаточных родителей и вот они, веруя во всемогущество причин и действий, приступают в нему с тем, чтобы различными действиями создать из него такого человека, какого они хотят.

Наступают бесчисленные хлопоты: наставления, наказания, награды, книги, учителя и пр. и пр. Наконец, питомца везут путешествовать, ему показывают все чудеса образованного мира и представляют весь земной шар в полном его великолепии. Кто же не знает, какие иногда результаты бывают следствием,

всего этого? Природа, как говорят, берет свое. Часто, не смотря на все труды, причины не производят желаемого действия: книги не дают мыслей, картины природы не дают ощущений, и, вообще, всевозможные действия на питомца не возбуждают его самодеятельности, а нередко даже мешают ее развитию.

Совершенно ясно, что каждый человек может развиться только тогда, когда развивает сам себя. Воспитание, образование - собственно не производят развития, а только дают ему возможность; они открывают пути, но не ведут по ним. Идти вперед в своем развитии человек может только на собственных ногах - в карете ехать нельзя. Уже давно, когда египетский царь Птоломей попросил Эвклида облегчить для него изучение геометрии, мудрец отвечал, что для царей здесь та же дорога, как и для простолюдинов.

Вы видите, что мы коснулись предмета, который мог бы завлечь нас очень далеко. Чтобы поддержать мысль о самостоятельности развития, можно привести многое. Замечу, например, что так называемые обра­зованные люди нередко совершенно несправедливо ставят свое развитие выше развития необразованных. Какое преимущество - говорить на нескольких языках и ни на одном не уметь хорошо говорить? Между тем в речи простолюдина можно встретить и юмор, и воодушевление, и даже прекрасный музы­кальный склад. Какая польза - читать книги и однако же смотреть на мир с крайней тупостью? Есть много образованных людей, которые на все явление смотрят только с точки зрение выгоды: еды, питья и подобного. Этим понятием, как самым существенным,

у них подчинены все другие, стоящие далеко на втором плане. Как высоко можно поставить над такими людьми здравую душу простолюдина! Не говоря о нравственных понятиях, - для него бывает живо обаяние природы, для него есть наслаждение в песне, есть счастье в семье, словом, в нем может раз­виться такое богатство душевных сокровищ, какого не дадут никакие книги, профессора и путешествие. Таким образом, самое простое положение не мешает развитию полного человеческого достоинства, и обратно, - все удобства богатства и образования не могут предо­хранить от душевной уродливости, а нередко и ве­дут к ней.

Наша родина представляет нам много примеров самобытного развития. Даже до последнего времени большая часть наших замечательных людей - само­учки, люди, получившие в окружающей среде только слабое указание, слабый толчек, и сами создавшие свою деятельность. Вспомните Ломоносова, бегущего за обозом рыбы в Москву - вот образец многих наших деятелей. Давно ли злые языки старались бросить тень на Гоголя, указывая на то, что он был плохо образован? Но недостаток образования есть вина среды, в которой воспитывался Гоголь, а божественное пламя таланта есть его нераздельная слава.

И много великого еще ждем мы от нашей Руси, и ждем не от тех, которые пишут французские стихи, не от людей, которые успели из русских превратиться в отлично образованных англичан или немцев, но именно от наших самоучек.

Вы знаете, что прямо противоположный взгляд на воспитание есть господствующий. Так г. Гончаров в

своих романах изображает, что воспитание совер­шенно создает человека. Обломов вышел таким ленивцем вследствие воспитания в Обломовке; Штольц стал таким умницей вследствие умного воспитания, данного отцом, наконец, Софья Николаевна Беловодова вышла куклой, потому что с детства все стара­лись сделать ее куклой.

Так однако же никогда не бывает. Истинно человеческие, истинно жизненные явления состоят не в слепом подчинении среде, а в выходе из-под ее влияния, в развитии высшей жизни на ступенях низшей. Таков характер человеческой жизни, таков характер жизни вообще, жизни всех организмов.

[1]* Le Regne Animal. T. I, стр. 11.

[2]* Uber den Bildungstrieb. Gott. 1791. стр. 31.

[3]* Там же, стр. 32, 33.

[4]* Anreoli Philippi Theophrasti Bombasts von Hohenheim Paracelsi Opera. Strassburg. 1616. Т. I, стр. 883.

[5]* Boitard, Jardin des Plantes.

[6]* L' Institut, 1859.

[7]* K.F.Burdach Physiologie als Erfahrugswissenschaft, 2-te Aufl. 1838. Bd. III, стр. 180. Автор ссылается на наблюдения, которые делали Serres и Pariset.

Дата добавления: 2015-06-27