Издание второе, исправленное и дополненное 2 страница

Отсюда, то есть из того, что все другие отправления должны подчиняться движению, можно вывести фор­мы тех органов, которые служат этим другим отправлениям. И животные, подобно растениям, подвергаются постоянному действию воздуха, и они приходят во взаимодействие с жидкими и твердыми телами, именно поглощают пищу и питье. Но то что

у растений совершается снаружи, у животных необходимо должно происходить внутри.

Поверхность тела у животных не может быть велика, следовательно, здесь не может быть значительного взаимодействия с воздухом. Чтобы сохранить это взаимодействие, возможен только один прием: нужно большую поверхность расположить на небольшом пространстве. Следовательно, она должна обра­зовать бесчисленные мелкие листочки, пузырьки, чем они мельче, тем больше их может уместиться в данном объеме; воздух, проникая в этот лабиринт, будет на малом пространстве действовать на множество точек. Так именно и устроены легкие животных.

В отношении к жидким и твердым телам, животные не могут подвергаться их действию, оставаясь на одном месте, так как растения подвергаются действию почвы и ее соков. Чтобы действие не пре­рывалось, животным остается одно - брать твердые тела и жидкости с собою. На этом основано поглощение пищи, то есть принятие предметов внутрь тела вдруг, в значительном количестве. Следовательно, внутри тела должен быть желудок, - мешок для помещения разом принимаемой пищи. Таким образом, по самой природе животного прием пищи должен ограничиться во времени, и сама пища должна сосредоточиваться в одном месте.

Действие пищи должно, однако же, происходить во все время и на весь организм, на все точки тела. Чтобы достигнуть этого, опять возможен только один прием - во всем теле должны быть во множестве тонкие каналы, в эти каналы должны приноситься частицы пищи, и в них они могут вступать во

взаимодействие с частями тела. Вот начало, на котором основано кровообращение. Тело животного необходимо должно быть сосредоточено, - и кровообращение есть явное следствие такого сосредоточения, кровеносные жилы необходимы для того, чтобы вещество, которое имеет доступ только в одном месте, могло действовать и на весь организм.

Таким образом, мы видим, что взаимодействие с внешним миром, которое мы находили у растений, не теряется у животных, но вполне сохраняется и даже усиливается. Форма органов, служащих для него, так же ясно вытекает из этого взаимодействия, как и форма растений. Заметим, что несмотря на то, растения не могли бы иметь таких сосредоточенных форм, какие представляют животные. Для того, чтобы иметь желудок, нужно обладать способностью самодеятельно поглощать пищу, для того, чтобы воздух двигался в лабиринте легких и кровь ходила по жилам, нужно пособие животной силы, нужно, чтобы грудь поднималась и опускалась и чтобы билось сердце. Формы, принимаемые растениями для взаимодействия с внешним миром, суть самые легкие и удобные; формы, принимаемые животными, суть труднейшие, но они совершенно удобны для животных потому, что здесь есть лучшее пособие - механическая сила.

Вот несколько общих рассуждений, принадлежащих к числу тех, которые называются телеологическими.

На телеологию, то есть на указание того, что свой­ства вещей сообразны с известными целями, натуралисты до сих пор смотрят весьма подозрительно и презрительно. Это происходит отчасти от того, что телеология при недостаточной строгости понятий

непременно вовлекает в ошибки. Но из дурного приложения не следует, чтобы и прилагаемое начало было дурно. Начало телеологии признавал великий Кювье; с той строгостью мышления, которой отличался его гений, он старался дать этому началу точное и правильное значение. Вот его слова:

«Естественная история имеет также рациональное начало, которое принадлежит только ей и во многих случаях с пользой прилагается ею, это - начало условий существования, обыкновенно называемое началом конечных причин. Так как ничто не может существовать, если не имеет в себе всех условий, при которых его существование возможно, то различные части каждого существа должны быть устроены соответственно так, чтобы могло существовать целое, притом не только само по себе, но и в отношении к существам его окружающим; анализ этих условий приводит часто к общим законам, столь же строго доказанным как и законы, находимые вычислением или опытом»[1]*.

В таком виде начало телеологии непоколебимо, потому что оно ясно само собою, в простейшей форме, оно тождественно с таким положением: суще­ствовать может только то, что не заключает в себе противоречия.

Кант и Гегель довели этот вопрос до полного и окончательного разрешения. Они различают внешнюю и внутреннюю телеологию. Внешняя телеология ищет целей, которые лежат вне самих предметов, для которых в самих предметах нет никакого определения, такие цели будут всегда неопределенные, относительные, условные. Внутренняя же телеология

стремится найти цели, лежащие в самих предметах, вытекающие из самой их природы, такие цели всегда будут определенные, существенные, необходимые. Закон этой телеологии может быть выражен так: в каждом существе необходимо должно быть все, что следует из понятия этого существа. Это положение совершенно ясно само по себе, но в нем говорится больше, чем в законе Кювье. 3акон Кювье ограничивает существа, указывает на условие их существования, тогда как внутренняя телеология требует полноты существ и указывает на их совершенство.

В понятие животного входит понятие самодвижущегося предмета. Следовательно, если мы строго будем выводить следствие, вытекающие из понятия о самодвижении, то мы, в известном отношении, построим животное. Замечание, которые мы сделали выше, относятся именно к такому построению.

Если даже мы будем делать опытные исследования, то не должны забывать, что они должны привести нас к той же внутренней телеологии потому, что каждый факт, каждое явление предмета только тогда получают полное объяснение, когда мы видим, наконец, что они вытекают из самого понятия о предмете, так что и опытные и теоретические исследования имеют одну цель и совпадают в результатах.

Форма вещей вытекает из их содержания, следо­вательно, для того, чтобы найти содержание, мы можем исследовать форму и отыскивать содержание, которое ей соответствует. Так мы рассмотрели кристаллы и органические формы. Каково же содержание, до которого мы успели дойти в организмах? -Постепенно усиливающееся взаимодействие с внешним миром.

Если в этом не заключается вполне все содержание органической жизни, то, однако же, необходимо принять, что это одна из главных черт, входящих в понятие организма, и, следовательно, черта, связанная с глубочайшей его сущностью.

Как же достигнуть самой этой сущности? Оче­видно для того, чтобы убедиться в том, что мы дошли до сущности, нам мало опытов и наблюдений, мало исследования форм и тому подобного. Сущность определяется умом, сущность есть то, что существует, безусловно, что необходимо должно существовать.

Письмо IX

Содержание человеческой жизни

Неопределенность природы человека. - Он весь в возможности. - Существо наиболее зависимое и наиболее самостоятельное. - Влияния подавляющие и влияния вызывающие. - Что выходит из жизни? - Анализ прогулки по улице. - Жизнь, как цель для самой себя. - Жизнь, как самонедовольство.

«Так уж создан человек». «Такова уж человеческая природа». Подобные речи повторяются беспрестанно и с полным доверием к их справедли­вости, как будто действительно человек мог быть создан на тысячу различных ладов и как будто мы действительно открыли, на какой особенный лад его устроила природа. А как, в самом деле, создан человек? В чем состоят свойства человеческой природы? Это такие вопросы, что обширнее и труднее их нет во всей области мышления. Ответ на них, со­вершенно полный, только один - вся история человечества.

Что за существо человек? Что он - добр или зол, глуп или умен, ничтожен или велик, тело или дух? Какие нравы и обычаи у этого животного? Что оно - травоядное или плотоядное, тропическое или полярное, злое или кроткое, подвижное или ленивое? Перебирая подобные вопросы один за другим, мы заметили бы, что человек есть самое неопределенное из всех существ, в нем нет особенностей,

которые бы составляли его природу, и в этом, как легко согласиться, состоит его величайшая особенность.

Все другие предметы несравненно более определенны. Возьмите мертвый предмет, например, кусок золота и вы увидите, что он даже имеет полную определенность; его цвет, плотность, гибкость, тепло­емкость, плавкость и, вообще, все свойства имеют известную степень и меру, которую мы непременно найдем в каждом куске золота. Между тем сказать, чем непременно бывает человек, невозможно, он может быть бесконечно высоким и бесконечно разнообразным существом, но, точно также, он может быть и существом ничтожным, куском живого мяса, в котором нет даже животных достоинств.

Обыкновенно мы это забываем. Человеческий ум постоянно стремится к определенности, к проведению точных границ около мыслимых предметов. Вот почему мы воображаем, что в человеке несомненно существует нечто определенное вроде куска золота, вложенного внутрь и одинакового во всяком человеке, несмотря на все различия людей.

Человек весь в возможности. Это справедливо не только относительно того, чем бывает человек на разных точках земли и в разных эпохах истории, это справедливо для каждого человека, даже для вполне развитого и живущего во всей своей красе и силе. Рассмотрите человека, взятого в известное мгновение, попробуйте угадать, что в нем есть в это мгновение?

Что же вы найдете? Более всего - мяса, крови и костей, затем какую-нибудь мысль, мельком пробе­гающую в голове, взгляд, который, пожалуй, ничего не видит, улыбку, в которой очень мало смысла,

и больше ничего. Хорошо еще если так, но каждый человек, даже великий, бывает иногда лишен всякого человеческого совершенства, он может потеряться, ослабеть, отупеть во сне и в обмороке, он может превратиться в безжизненную, ничего не выра­жающую массу. На этом основано известное справед­ливое замечание, что нет великого человека, который бы был великим для своего лакея. Замечание это не­благоприятно вовсе не для великих людей, как многие думают, но для лакеев. Лакей великого человека видит в нем только черты, которые в силах по­нимать, то есть черты обыкновенного или даже плохого человека.

Но о человеке должно судить не потому, чем он есть в данную минуту, а потому, чем он был и чем он может быть. Кстати заметить здесь, что взгляд, подобный лакейскому, встречается часто в суждениях о требованиях искусства. От искусства часто требуют воспроизведения человека как можно ближе к действительности, прежде всего, в обыденной его жизни, в простейшие его минуты. Требование это несправедливо потому что, художник, изображая эти минуты, может забыть самое существенное, может упустить из виду действительного человека, которого вздумал изображать. Человек не бывает всем самим собою каждую минуту, но есть минуты, когда он бывает тем, чем только может быть в другое время, и на такие минуты должно быть обращено все внимание художника. Иначе его произведение будет величайшей ложью на действительность.

Итак, вместо того, чтобы спрашивать, что есть человек? - мы должны спрашивать: чем может быть

человек? Вместо того, чтобы исследовать, из чего состоит человек, мы должны рассмотреть, что бывает с человеком. Вместо сущности нужно взять деятельность, вместо постоянного - переменное, вместо души - жизнь. Тогда мы убедимся, что нет существа более разнообразного, менее подчиненного каким бы то ни было ограничениям, более общего и, следовательно, совмещающего в себе более противоречий, чем человек.

В чем состоит жизнь? В некоторой связи с окружающим миром, следовательно, в восприятии внешних влияний, и в некоторой деятельности, то есть в действии на все внешнее. Мы видели из прошлого письма, что в этом действительно состоит жизнь организмов. Ручательством за это содержание жизни нам служила самая форма органических тел, то есть то, что в них наиболее видимо и осязаемо. Организмы суть существа, которые, если начать с низших и переходить к высшим, все более и более теряют неизменность, все глубже воспринимают и сильнее противодействуют, следовательно, стремятся вместо невозмутимой сущности стать изменяющимся явлением, из простого бытия перейти в чистую дея­тельность. Впрочем, если мы хотим найти содержание органической жизни, то мы можем также идти обратным путем - сверху вниз. Человек есть совершеннейший организм, высочайшая точка, до которой может дойти органическая сущность. Следовательно, в человеке главные черты этой сущности должны получить самое яркое проявление. Человек вполне разрешает собой ту загадку, которую представляет нам органический мир в своих бесчисленных формах.

Что же мы находим в человеке? Человек есть существо наиболее зависимое и наиболее самостоятельное в целом мире. В нем примиряются эти два противоречащие свойства, и самое это примирение составляет его сущность.

Человек есть существо наиболее зависимое. В самом деле, на него все действует, он подвер­гается всевозможным влияниям так, что влияния не остаются бесплодными, но производят непременное действие.

Возьмите камень, существо, по-видимому, вполне страдательное. Конечно, на него действует воздух с той влагой, которая в нем бывает в большей или мень­шей степени, на него действует свет; теплота и пр. Человек точно также подвержен этим действиям, но кроме того на него действуют все окружающие предметы, которые для камня не существуют вовсе. Этот дом, эти деревья, река, мост, дети, женщины и пр. и все, что только может обнять взгляд, - все это занимает человека, волнует его, восхищает или печалит, одним словом, все действует на него тысячекратно сильнее, чем воздух и вода на камень.

Настает ночь - круг действия расширяется. Животному нет дела до звезд, человеку же до всего есть дело. Целое мироздание устремляет на него свои лучи, и вот он летит мыслью к Сириусу, разбирает млечный путь, следует за движениями звезд. Как сильно действуют они на него! Прошли време­на астрологии, когда звезды управляли человеческой жизнью, но, очевидно, и теперь он не вышел из-под их влияния. Не из-за них ли проводятся без сна ночи, пишутся тома, производятся глубокие

вычисления? Неотразимый, обаятельный интерес внушают к себе звезды, и невольно покоряется ему человек.

Но этого мало. Что дальше, что за этими звездами? Есть ли там граница, есть ли счет звездам или нет границы мирозданию и нет звездам счета? Ка­кой вопрос! Эта граница или эта безграничность, неодолимо влекут в себе мысль человеческую, оче­видно, его волнует все мироздание, для него имеет смысл и цену все, что есть, целый мир для него - такой же вопрос, такое же дело, как для камня вода, льющаяся прямо в его трещину.

Но и этого мало. От какой бы горы ни был оторван камень и как бы далеко ни был занесен, он не помнит того места, где был, и не измеряет расстояние, на которое удалился. И это место и это расстояние в настоящую минуту для него ничего не значат. Не так с человеком. Что ни случилось с его предками, - все имеет на него влияние, все зани­мательно для него в настоящее время. Его тревожат отдаленнейшие предания, времена доисторические. Обе­зображенные мифы, непонятные иероглифы для него не редко составляют животрепещущий вопрос.

Он идет даже далее. Раскапывает земные слои, находит какие-то загадочные фигуры и очерки, и эти фигуры и очерки заинтересовывают его живейшим образом. Вся прошлая жизнь планеты становится для него любопытной задачей, которая приковывает его к себе на всю жизнь. Он уходит даже в самую глубину времени и спрашивает - где начало мира, где его исходная точка?

И не только то, что есть и было, - даже то, чего

еще нет и не было, даже будущее влечет к себе человека. Что будет с его родом, с его планетой? Он измеряет поверхность земли, определяет закон возрастания населения и волнуется вопросом, -куда мы денемся, когда на земле не достанет места?

Итак, все и настоящее и прошедшее, и даже будущее неодолимо увлекает человека, все на него действует, все его движет. Он представляет собой – какой-то центр, к которому сходятся все лучи мироздания, все влияние, какие только есть в мире.

Отсюда вы уже видите, что этот центр должен быть вполне самостоятельным, все имеет на него влияние, следовательно, никакое влияние не поглощает его вполне, в нем должна заключаться неисчерпаемая восприемлемость, и вместе он должен оставаться самим собою, сколько бы и что бы он ни воспринимал.

Человек принимает влияния, следовательно, изме­няется от их действия, но вместе с тем в нем остается нечто неизменное. Между тем, камень или вовсе не принимает влияний, или, если принимает - перестает быть самим собою. Облейте камень водою: он нисколько не переменится, облейте крепкой кис­лотою: если она на него подействует, - ваш камень исчезнет; вы получите другой камень, другой по са­мой сущности - по химическому составу.

Если вы отделите часть от камня, то, собственно говоря, вы получите другой камень, потому что вес, форма суть существенные принадлежности камня. Отрежьте у человека палец, руку, ногу - это будет все тот же человек. Отделенная часть камня сама есть камень; отделенная часть человека есть ничто в сравнении с человеком.

Чем больше влияний действует на камень, чем дольше они на него действуют, тем значительнее разрушения камня, тем ближе он к своему уничтожению. У человека наоборот: различные влияния не только не уничтожают его, но еще более усиливают его самостоятельность. В самом деле, они его развивают. Мы выражаем это чрезвычайно просто и верно, говоря, что человек нечто усваивает себе, когда что-нибудь на него действует. Усваивать - значит делать своим, вносить в собственную природу, прибавлять к своей сущности. Так что, сущность человека растет по мере того, как претерпевает различные влияния. Притом, это нарастание не механическое, не складывание в одну кучу, но самодеятельное, внутреннее. В самом деле, усвоить себе что-нибудь вполне чуждое, с чем бы не было сродства в самом усваивающем суще­стве, невозможно. В данную минуту, в данном месте человек может усвоить только то, чему есть отзыв в его душе, что само уже просится на свет. Вот почему самые поразительные явления часто не оставляют следа, и самые мелкие поводы возбуждают сильные перемены в душе человека. Таким образом, развитие идет совершенно самостоятельно.

Если часто нас поражает зависимость человека от обстоятельств, его окружающих, если много есть людей, которые бывают игрушкой всех случайностей, то не в этом состоит природа человека. Напротив, лучшие представители человеческого рода поражают необычай­ной строгостью своего развития, его логической последовательностью. Каковы бы ни были обстоятельства их жизни, они, быстрее или медленнее, но прямо идут к своей судьбе, и все обращается в служение их главной цели.

Для ясности, все влияния, все обстоятельства можно разделить на два разряда, - на такие, который вызывают развитие, и на такие, которые его подавляют. Подавляющие влияния могут иметь величайшую силу, могут задерживать развитие до полного его уничтожения. Как бы велик духом или силен телом ни был человек, камень или пуля достаточны для того, чтобы исчезло все его величие и вся его сила. Точно так и нравственные влияния могут ослаблять и пере­силивать стремление духа. Но, что касается до вызывающих влияний, то сила их незначительна. Сами по себе они ничего сделать не могут, они могут только помочь работе развития, только давать ей простор, но не направлять и не производить ее. В этом отношении нужно всегда делать строгое различие. Если мы говорим о влиянии природы на человека, о действии на него исторических обстоятельств или среды, в которой он живет, то значит только, что весь этот окружающий мир подавляет в нем одни стремления и дает простор другим. Следовательно, то, что в нем развивается, развивается вполне самобытно, а не производится природой, историей, средой.

Вообще же говоря, человек готов дать отзыв на все, готов идти по всем направлениям какие возможны так, что для человека вообще - нет влияний подавляющих, а все превращаются в вызывающие. Историки справедливо уверяют, что самые пу­ли и ядра послужили к развитию людей, а не в упадку. Точно так же всякое влияние, каково бы оно ни было, пока не переходит в подавляющее, - вызывает развитие и в каждом человеке в частности. Если только душа вынесет что-нибудь, то она

выходит из-под гнета с новыми силами, с новыми приобретениями. Что бы ни действовало на человека, организм идет вперед, и все приносит ему пользу, из всего слагается душа человека. Такова сила чело­веческой самостоятельности.

Итак, если человек есть центр всех влияний, то только потому, что он сам, самодеятельно, само­бытно стремится стать в центре мира, если человек все переносит, то только потому, что может все обнять, стать выше всего, что думает покорить его. Такова особенная сущность человека.

Жизнь есть ничто иное, как образование этой сущности.

Сначала еще ребенок, еще новый житель мира, человек не далеко видит вокруг себя и почти не имеет самостоятельности. Мир его узок, и каждое впечатление, кажется, поглощает его душу. Долгие годы эти впечатления не оставляют следа - у ребенка еще нет памяти. Долгие годы и потом - все ярко и светло вокруг него, но все бессвязно и разбито на отдельные картины. Мир кажется радужным хаосом. Что было, что есть и что будет, - все это является несосредоточенным и пестрым. Все наслаждение жизнью ограничивается настоящей минутой, и время кажется длинным, как вереница несвязных снов. Каждый день, просыпаясь, ребенок чувствует свежесть, как будто он вновь родился и на все, что вокруг него, он смотрит с таким же сладким любопытством, как будто видит все это в первый раз. Годы кажутся веками.

Мало-помалу все сосредоточивается. Человек вполне знакомится с тем, что его окружает, и уже

не забывает своего прошлого. Он ищет и испытывает новое, но при этом не теряет старого. Душев­ная жизнь растет. Любопытство увлекает его к разнообразным и далеким предметам. Долго расширяется круг зрения человека, долго остается для него много неиспытанного и неизведанного. Его собственное буду­щее для него туманно и окрашено неопределенными и фантастическими надеждами. Мало-помалу все определяется и уясняется; человек точно узнает и себя со своими силами, и мир, его окружающий. Наступает полдень жизни, и она освещается страшным светом сосредоточенного сознания. Просыпаясь, человек уже не чувствует в себе нового бытия, он разом видит и все прошлое, и все, что ждет его впереди, и все, что заключает в себе окружающая его жизнь. Туманы исчезли, увлечениям и надеждам нет больше места, и человек, как при полном свете солнца, может идти к ясно видимой цели.

Таким образом, жизнь и для каждого человека есть постепенное сосредоточивание, постепенное уяснение всего, что окружает его во времени и в простран­стве. Человек есть свет, который озаряет собою мир, и можно сказать обратно, что мир для каждого человека есть та сфера, которая озарена светом его сознания.

Вот, кажется, верное изображение течения жизни. Но справедливо будет, если заметят, что все сказанное выше указывает на форму жизни, а не на ее содержание. В самом деле, что содержит этот мир, который озаряется светом сознания? И для чего служит самое озарение? Где искать твердого зерна жизни? Что от нее остается, что из нее выходит?

Возьмем вопрос в этой последней форме. Так он был предложен одним из лучших наших писателей. В порыве скорби, возбужденной в нем картиной жизни современного человечества, он спросил: что выходит из жизни?- и, казалось, не нашел ответа. Трудно представить себе что-нибудь печальнее безответности на такой вопрос.

По-видимому, однако же, он разрушается легко. Можно сказать, что из жизни кроме жизни действи­тельно ничего не выходить, но что и не нужно, чтобы что-нибудь еще из нее выходило. В самом деле - выходить жизнь, чего же больше?

И действительно, жизнь по самой своей сущности есть явление безотносительно хорошее, потому что она ни в чем другом и состоит, как в удовлетворяю­щемся стремлении, в непрерывно насыщаемой потребности. Если мы опустим из виду это самоудовлетворение, самонасыщение жизни, то мы легко впадем в большие ошибки.

Представьте, например, что кто-нибудь идет по тротуару. Так или иначе, но только здесь совершается некоторое явление жизни. Положим, философ наблюдает это явление и старается понять. Что найдет он?

Человек идет. Идти, двигаться - это ведь значит чего-нибудь достигать, приближаться к какой-нибудь цели. Но философ очень бы ошибся, если бы стал задавать себе вопрос - куда и зачем идет этот человек. Он никуда и ни за чем не идет, он вовсе не хочет куда-нибудь прийти, он идет просто для того, чтобы идти.

На человеке шляпа. Философ, пожалуй, подумает, что она надета с какой-нибудь целью и станет

рассматривать ее с этой точки зрения. По-видимому, даже нет сомнения, что она служит для защиты головы от холода, так что, голова - цель, а шляпа - средство. Ничуть не бывало, во-первых, у этого человека прегустые волосы, так что для головы не нужна другая защита, а во-вторых, совершенно наоборот - не шляпа служит для головы, а голова служит поддержкою шляпы. Шляпа куплена для того, чтобы ее носить во время прогулок, и если этот человек несет на своей голове шляпу, то именно для того, чтобы нести ее.

Точно также, напрасно мы бы стали ломать себе голову, если бы вздумали объяснить себе форму этой шляпы. Форма ее также не имеет никакого внутреннего значения. Шляпе дана такая форма ради самой этой формы.

Тоже должно сказать и об остальном костюме. Великолепное пальто великолепно само по себе, а не потому, чтобы особенно удобно защищало тело гуляющего от атмосферных влияний. Тело этого человека служит только подставкою, на которую он надевает свой костюм. Посмотрите на дорогой воротник. Эта мягкая, серебристая шерсть, про которую телеологи говорят, что она именно назначена для согревания зверей среди льдов и морозов, -эта шерсть выстав­лена прямо на мороз, навстречу ветру и снегу; модному барину не прийдет и в голову, что воротник можно отворотить, чтобы прикрыть лицо.

Подойдем ближе. У барина орлиный нос, большие блестящие глаза, величавое выражение лица, превосходные бакенбарды. Казалось бы, здесь можно подозревать какое-нибудь содержание, какое-нибудь более глубокое значение. А между тем нет, и здесь все наружу,

все существует само для себя. Этот нос и эти глаза не дают никакого права судить, что за ними скры­вается что-нибудь им соответствующее. Природа, ка­жется, любит красивые формы за самую их красоту и создала этот нос и эти глаза так, ради самого носа и глаз, а вовсе не для соответствия с внутрен­ними свойствами человека. Что касается до бакенбард, то уже не может быть и сомнения, что они сами себе служат целью. Величественное же выражение лица имеет не больше значения, чем бакенбарды. На основании его вы не имеете ни малейшего права предпо­лагать какое бы то ни было величие в этом барине, не имеете права предполагать даже стремление к некоторому величию. Барину до величия нет никакого дела, он добивался исключительно только величественного выражения лица. Теперь вы видите это выражение, он его вам показывает: больше ничего здесь и не ищите. Явление жизни совершается открыто, ясно, прямо перед вашими глазами.

Но вот навстречу нашему барину идет другой, отчасти похожий; они встречаются и разговаривают. Не узнаем ли мы тут чего-нибудь? Не выйдет ли чего-нибудь из этого? При строгом рассмотрении оказывается, однако же, что ничего не выходит. Вы думаете, что они сообщают друг другу свои мысли, что разговор имеет цель, стремится к разъяснению какого-нибудь вопроса? Нисколько. Слова говорятся единственно для того, чтобы быть сказанными. По тону, по жестам, вы угадываете все наслаждение, которое чувствуется при произнесении фраз. Один вовсе не хочет передать другому свое суждение, он хочет только его сказать, ему и суждение-то нужно не само по себе, а только

для того, чтобы можно было его выразить. Другой вовсе не старается усвоить себе мысль собеседника, он слушает его только для того, чтобы отвечать, т.е. насладиться собственной речью. В этом состоит вся цель разговора, она достигается совершенно, и затем разговор не имеет ни малейшего следствия - из него ничего не выходить.

Я мог бы продолжать этот разбор очень далеко. Барин смотрит - из этого вовсе не следует, что он что-нибудь рассматривает и что из этого что-нибудь выйдет. Он смотрит, чтобы смотреть. Он смеется не для того, чтобы что-нибудь осмеять, а просто чтобы посмеяться. Он читает книгу не для того, чтобы что-нибудь вычитать, а просто чтобы читать. И словом, он живет не для того, чтобы что-нибудь выжить, а просто для того, чтобы прожить. Так что из жизни у него действительно ничего не выходить, кроме жизни.

От чего же это кажется нам странным? От чего это самоудовольствие и самонасыщение так противны нам, так отталкивают нас? От чего неистощимая струя наслаждения, которая проникает каждое явление жизни, которая слышна в каждом ее движении и каждом ее дыхании, отчего она не может утолить нас?

В самом деле, у человека какой-то страшно строгий взгляд на жизнь. Ему иногда хотелось бы, чтобы шляпа служила только для защиты головы, пальто - для защиты тела; чтобы каждый шаг имел какую-нибудь цель, положим хоть сохранения здоровья, самое здоровье должно служить для чего-то другого, для воз­можности действовать, хлопотать, говорить; точно так речь непременно должна содержать мысль; мысль

Дата добавления: 2015-06-27