Временное свидетельство о браке 4 страница

Турецкий отыскал комнату начальника смены таможенной службы и предъявил удостоверение Генеральной прокуратуры. Конечно, это было не по правилам и очень попахивало тем, что называется злоупотреблением служебным положением: он был в отпуске, добывал информацию не для прокуратуры, а для «Глории». Но показать удостоверение обозревателя «Новой России» означало ввязаться в долгие и, скорее всего, безрезультатные объяснения с таможенным начальством, а корочки «Глории» и вовсе ничего бы не дали. Тем более что в варианте, выбранном Турецким, «Глория» значилась просто как информационное агентство, а сам Турецкий числился его консультантом. В конце концов, правила и существуют для того, чтобы их нарушать, а наличие в этом деле трупа Очкарика не исключало, что добытая Турецким информация сгодится, возможно, и для Генпрокуратуры. Тем он и утешил свою покладистую совесть.

В сопровождении начальника смены Турецкий вошел в зал таможенного контроля, и уже второй дежурный, взглянув на цветной снимок Никитина, уверенно подтвердил:

– Да, помню этого господина. Какая-то простая русская фамилия…

– Никитин? – подсказал Турецкий.

– Совершенно верно, Никитин. Еще по радио объявили: «Господина Никитина просят подойти к справочному бюро».

– Вы досматривали его багаж?

– Да. Все в порядке. Деньги, золотые часы, кольцо – все декларировано. Багаж у него был – большой черный чемодан. В нем – одежда, рубашки. И небольшой «дипломат». Мини-компьютер, радиотехника. Все как обычно. Только на одно я обратил внимание: черная пластмассовая коробочка размером в две пачки сигарет, кнопки какие-то, светодиод. Фирмы «Сони». Я спросил, что это такое. Он объяснил: детектор для обнаружения подслушивающих устройств.

– Вот как? – заинтересовался Турецкий.

– Да, так. Он еще сказал: «Надеюсь, это не запрещено ввозить в Россию?» Я ответил, что ничего на этот счет в наших инструкциях нет. А что не запрещено, то разрешено. И добавил: «Вы хорошо оснащены, мистер Никитин».

– А он что?

– Ничего. Усмехнулся и сказал: «Я знал, куда еду». Вот, собственно, и все.

– Раз его вызывали по радио, значит, кто-то встречал?

– А вот этого я не знаю. Не видел. Вы у Веры спросите, у дежурной в справочном. У нее в тот день тоже смена была. Может, она помнит.

Дежурная по справочному бюро действительно помнила. Едва Турецкий показал ей снимок Никитина, она тут же подтвердила:

– Он. Точно – он. Интересный такой мужчина. Настоящий полковник.

– Почему полковник? – удивился Турецкий.

– Ну это я так. Пугачева поет: «Ах, какой был мужчина, настоящий полковник».

– А что еще в этой песне?

– Неужели не слышали? – поразилась Вера. – Вы радио хоть иногда включаете? Или телевизор?

– Иногда. Когда последние известия.

– Странный какой. Если бы вы не показали мне свое удостоверение, я решила бы, что вы шпион. У вас в Генеральной прокуратуре все такие?

– Вера, вы тоже полны неожиданностей. Почему вы решили, что я шпион?

– Ну как. Жить в России и не знать песен Пугачевой?

– Промашка вышла, – вынужден был согласиться Турецкий. – В разведшколе, где меня готовили к заброске в Россию, этого не учли.

– Где же эта разведшкола?

– В Гармиш-Партенкирхене. Сто километров от Мюнхена, в Альпах. Прелестный городок, зимний курорт.

– Нет, на шпиона вы все-таки не похожи, – подумав, сказала она.

– Почему?

– «Почему, почему»! Болтать любите в рабочее время, вот почему!

– Сдаюсь, – сказал Турецкий. – Последний вопрос. Кто заказал объявление, не припомните? Мужчина, женщина?

– Парень. Какой-то… ну никакой.

– Не полковник?

– Куда ему! Белобрысый, в очках, в какой-то спортивной халабуде.

– Очки какие? Темные? В роговой оправе?

– Нет, обыкновенные. Круглые. Какие-то стариковские.

Турецкий показал ей черно-белый снимок, отпечатанный по его просьбе в МУРе с видеопленки, которую Турецкий накануне несколько раз внимательно просмотрел. На снимке был карманный вор по кличке Очкарик.

– Этот?

Вера взяла снимок и уверенно сказала:

– Да. Но он почему-то к справочному не подошел. Не знаю почему…

«А я, кажется, знаю, – подумал Турецкий. – Если Славка Грязнов прав, а он, похоже, прав, Очкарик и не собирался встречаться с Никитиным. Ему было нужно его увидеть. Значит, он знал только фамилию… Пойдем дальше».

Агент фирмы «Рост». Ничего нового: взял напрокат «форд», заплатил за месяц вперед, в дверях столкнулся с каким-то опаздывающим на самолет пассажиром.

Инспектор ГАИ: «Опер попросил меня тормознуть „форд“ на выезде. Я тормознул».

Оперуполномоченный МУРа старший лейтенант Михаил Володин: «Я видел, как Очкарик сделал к седому подход. Поэтому спросил седого, не пропало ли у него чего. Он два раза проверил карманы, сказал: нет. Спросил, в чем дело. Я объяснил, что Очкарик опытный карманник, мы ведем скрытую съемку, и если бы у седого пропал бумажник, мы бы взяли Очкарика с поличным».

– Как отреагировал на это седой? – спросил Турецкий. – Удивился, возмутился, нахмурился?

– Никак, – ответил Володин. – Задумался. Потом сказал: «Желаю успеха». И уехал…

– Сколько времени вы вели съемку Очкарика?

– Еще часа полтора. Никаких подходов. Болтался по залам, разговаривал со знакомыми. Встретился с бригадиром химкинских, есть тут такой, кличка Качок, собирает с палаточников, проституток, таксистов. Здесь все химкинским платят. Зашли в служебный туалет, через пять минут вышли. Очкарик пошел в ресторан ужинать. Мы знали: после ресторана он никогда не работает, поэтому съемку прекратили.

– Очкарик уехал из Шереметьева в два часа ночи. Что он делал все это время?

– В карты играл. Там, в служебке. В покер, со своими. Играл по-крупному, хотя обычно не зарывается. Выставили его примерно на штуку. Пятьсот баксов отдал сразу, а остальное обещал привезти утром.

– Откуда это известно?

– Из достоверных источников…

Обычно в ходе расследования Турецкий тяготился необходимостью не расспрашивать людей, а допрашивать их в качестве свидетелей, обвиняемых или потерпевших, исписывать десятки листов протоколов, давать собеседнику подписывать каждую страницу, а в конце: «С моих слов записано верно и мною прочитано». И эти рассказы становились доказательством для суда. Теперь же, избавленный от этой формальной обязанности, он чувствовал себя как-то неловко, словно не совсем одетым. Привычная работа без этой раздражавшей бюрократии становилась как бы бесплотной, эфемерной, бесследной.

А кое– какой след уже был.

Так что же мы имеем?

Вот я, Гарри К. Никитин, приезжаю в Москву. В кейсе у меня среди всего прочего японский детектор для обнаружения «жучков». «Вы хорошо оснащены, мистер Никитин». «Я знал, куда еду». Почему я это сказал? Я знал, что в Москве будут за мной следить. Или могут следить. А если бы я летел в Лондон или в Париж? Запасся бы детектором? Может, нет. А может, все-таки да. Скорее да. Потому что я обладаю информацией, которая стоит миллиарды долларов. Не миллионы, а миллиарды! И любая утечка обесценит эту информацию как минимум в сто раз.

Что дальше… Меня вызывают к справочному, но никто не подходит. Настораживает это меня? Вряд ли. Возможно, Дорофеев послал какого-нибудь лопуха встретить меня. Хотя и не знал номера моего рейса. Но день прилета знал, а из Франкфурта-на-Майне в Москву всего один рейс в сутки.

Случайное столкновение в дверях. Вопрос опера: не пропало ли у меня что-нибудь? Ничего не пропало. «А в чем дело?» «Очкарик – опытный карманный вор». Я задумался. Потом сказал: «Желаю успеха». И уехал. А через час в кабинете Дорофеева написал: «Нас слушают». Что я сделал за этот час? Очевидно: обнаружил «жучок». Как? Тоже очевидно: взял детектор и ощупал себя с головы до ног. А заодно и машину. И пожалуй, я не стал бы с этим медлить…

Турецкий подошел к гаишнику, который прохаживался по кромке пандуса на выезде из-под навеса аэровокзала.

– Скажите, инспектор, этот синий «форд» с седым, который вы тормознули по просьбе опера, он не останавливался потом? Не заметили?

– Останавливался. Вон там, возле гостиницы Аэрофлота.

– Почему вы обратили на это внимание?

– Случайно… Я подумал: «Вот, суки, живут – „форд“ напрокат, а это сотни две баксов в сутки». И посмотрел ему вслед. И он как раз в этот момент остановился, сверху хорошо было видно.

– Что делал водитель?

– Да ничего. Вылез из машины, снял пиджак. Потом открыл багажник, из чемодана что-то достал. Я думал: переодеться хочет, жарко. Потом передумал, наверное: надел пиджак, закрыл багажник и уехал.

Значит, так: я снял пиджак, включил детектор, нашел «жучок». Но выбрасывать не стал, чтобы не насторожить тех, кто его мне поставил. Разумно. В блокноте Дорофеева написал: «Нас слушают». Но избавиться от «жучка» мне все-таки нужно, причем каким-нибудь естественным образом. Как? Ну правильно: при выходе с автостоянки я трусь плечом о стену, потом вызываю горничную и отдаю ей пиджак в химчистку. Говорю Дорофееву: «Вот теперь можно спокойно поговорить». Точка. Интересно, щелочь, горячий пар, утюг – или чем там еще обрабатывают ткань в химчистке – может повредить «жучок»?

Турецкий нашарил в кармане жетон для автомата и набрал номер «Глории». Денис был на месте.

– У тебя какой-нибудь детектор для обнаружения прослушки есть?

– Обижаете, дядя Саша.

– Пошли кого-нибудь в «Космос»… Кстати, Никитин не обнаружился?

– Нет. Номер оплатил на месяц вперед. Предупредил, что ненадолго уедет.

– Номер проверили?

– Да. Чисто. Поставили свой «жучок».

– Сними. У него в кейсе детектор «Сони». Найдет.

– Точно есть детектор?

– Да.

– Тогда мы по-другому сделаем. Так, что никаким детектором не обнаружить.

– А в кабинете Дорофеева?

– Нашли. Даже два.

– Чьи?

– Один, видимо, Пономарева. Простенький, с радиусом действия в полкилометра. А второй – в прямом телефоне Дорофеева – серьезный. Километров на десять может сигнал подавать. Или даже больше. Намного больше. А чей – как тут скажешь? Так чтоеще нужно сделать в «Космосе»?

– Спросить у горничной или дежурной по этажу, вернули или нет Никитину пиджак, он его отдавал в химчистку. Если вернули – осмотреть все швы, все складки. Если ничего нет, расспросить в химчистке, не было ли в пиджаке какой-нибудь булавки.

– Тоже «жук»? – догадался Денис.

– Да. Есть еще новости?

– Пока нет. А у вас, как я понимаю, навалом.

– Кое-что есть. Буду примерно через час, обсудим.

Турецкий вышел из будки таксофона и сразу понял, что насчет «буду примерно через час» он, пожалуй, погорячился: возле стекляшки автомата стояло человек пять таксистов с угрюмыми лицами, а в центре полукольца – невысокий плотный малый с золотой цепью на шее. Из-за пояса джинсов у него торчала рукоять пистолета Макарова.

«Это и есть Качок», – понял Турецкий.

– Слышь, мужик, ты, говорят, хорошо в дизелях разбираешься?

– Это лучший комплимент, который я когда-нибудь слышал, – любезно ответил Турецкий и швырнул вверх журнал «Коммерсантъ».

Таксисты и Качок от неожиданности задрали головы. Этой секунды Турецкому хватило, чтобы выдернуть из-за пояса Качка пистолет, передернуть затвор и уткнуть ствол в живот химкинского бригадира.

«Коммерсантъ», растрепав страницы, шлепнулся на пыльный асфальт. Хороший журнал. Содержательный. Полезный во всех отношениях.

– Ты чего?! – ошалело спросил Качок.

– Шевельнешься – дырку в пупе получишь, – предупредил Турецкий. – Улыбайся, а то люди подумают, что мы тут чего-то не поделили. – И сам с улыбкой обратился к оторопевшим таксистам: – Валите отсюда. А ты, – кивнул он одному, – подгони свою тачку. – Заметив, что водила медлит, добавил: – Попроси его, Качок, а то меня он не слушается.

– Подгони, – хрипло приказал Качок.

– Что у тебя с голосом? Простудился? – поинтересовался Турецкий. – Пиво слишком холодное пьешь? В такую жару пиво со льда – верная простуда, по себе знаю. Повернись! А теперь садись в машину, на переднее сиденье. Спокойно садись, не торопясь, без лишних движений. А я сзади сяду. Вот так, молодец. – Турецкий захлопнул дверцу и приказал водителю: – Поехали!

– Куда?

– В Москву.

При выезде с пандуса Турецкий приветливо помахал гаишнику.

– Эй, ты, куда мы едем? – спросил пришедший в себя Качок.

– Я привык, чтобы ко мне обращались на «вы», – заметил Турецкий. – Повтори свой вопрос. Только начни так: «скажите, пожалуйста»… Ну?

– Куда мы едем? – повторил Качок.

– А дальше?

– Это… скажите, пожалуйста.

– На такой вежливый вопрос грех не ответить. Куда надо, туда и едем.

– Ты что?…

– «Вы».

– Вы что – отмороженный?

– Прекрасно звучит, – одобрил Турецкий. – Вот именно, отмороженный. Прямо из холодильника. Как твое пиво. Остановись! – кивнул Турецкий водителю, когда «Волга» поравнялась с тем местом, где «КамАЗ» столкнулся с «восьмеркой» Очкарика. Изуродованная машина была давно увезена, но на асфальте остались россыпь лобового стекла и ржавые пятна крови. – А теперь пойди погуляй, нам с Качком кое о чем потолковать надо. Далеко не уходи, скоро дальше поедем.

Таксист вышел.

– Ну что, Качок, узнаёшь это место?

– Чего я должен узнавать?

– Семь дней назад, в два десять ночи, на этом месте Гусак на «КамАЗе» убил Очкарика.

– А я при чем? Эй, ты… вы… вы что, не знаете, кто я?

– Это ты не знаешь, кто я, – поправил Турецкий. – И может быть, никогда не узнаешь. Сколько баксов ты передал Очкарику в тот день вечером в служебном туалете?

– Не знаю я никакого Очкарика.

– Давай договоримся, Качок… Как тебя звать-то? А-то как-то неудобно – Качок.

– Ну Иван.

– Давай договоримся, Ваня. Либо ты утолишь мою любознательность и мы вместе поедем дальше, либо дальше я поеду один. А ты больше никуда не поедешь. Нет, все-таки поедешь. В последний раз – на кладбище.

– Ладно дуру-то гнать. Не замочишь. Водила свидетель. И нас мент видел, когда мы уезжали, сам же… сами же ему помахали.

– Правильно. Инспектор ГАИ видел, как ты меня увез. Ты меня, а не я тебя, понял? А водила… Видишь ли, похитители – ты и водила – допустили оплошность, мне удалось завладеть твоим пистолетом, и я вынужден был пристрелить вас обоих. Действуя в пределах необходимой обороны.

– Таксисты видели, как ты забрал мою пушку.

– И по-твоему, они тут же побегут заявлять? А теперь быстро: сколько баксов ты передал Очкарику?

Качок молчал.

Турецкий поднес к его уху пистолет и выстрелил в открытое окно. И тут же ткнул стволом в нос Качка.

– Ну?

– Пятьсот.

– Когда ты должен был передать остальные пятьсот?

– Ночью. В два тридцать.

– Где?

– На пересечении Ленинградки и кольцевой.

– За что?

Таксист, услышав выстрел, кинулся со всех ног в сторону Москвы, как вспугнутый заяц.

– Вот и свидетеля у нас нет, – прокомментировал Турецкий. – За что? Молчишь? Что ж, ты сделал свой выбор.

Он шевельнул пальцем, лежащим на спусковом крючке.

– Стой! Скажу! Он должен был сунуть какую-то булавку одному фраеру.

– Кому?

– Не знаю. Никитину. Больше ничего не знаю. Он должен был прилететь из Франкфурта.

– Кто передал ему булавку.

– Я.

– От кого ты ее получил?

– Мочи! Что так мне хана, что так. Лучше так.

– Снимаю вопрос. Кто тебе приказал вторую половину баксов отдать не сразу, а ночью?

– Мочи, падла! Хватит меня колоть! Не расколюсь, понял?

– Значит, один и тот же человек, – заключил Турецкий. – И этот человек – Бурбон. Правильно?

– Сука! – взвыл Качок. – Мочи! Что ты мне душу выворачиваешь?!

– Успокойся, Ваня. Молодец. Тебе в партизаны – цены бы не было. А теперь садись за руль и догони водилу. Чего ты ждешь? Поехали.

Таксиста они догнали километра через два, почти у поворота на Ленинградское шоссе. Он уже не бежал, а из последних сил трюхал по обочине, обливаясь потом.

– Финиш! – объявил Турецкий, когда Качок преградил таксисту путь его же «Волгой». – Третье место в первом заезде. А первое и второе поделили мы с Ваней. Отдышись, рысак! И берись за баранку. Едем на Лесную, двенадцать, строение шесть.

Качок помертвел.

– Откуда ты… вы… знаешь этот адрес?

– А разве не ты мне его сказал? – удивился Турецкий.

– Гад! Ну ты гад! Откуда ты на мою шею взялся?

– Я взялся? Ну и память у тебя. Ведь это не я к тебе, а ты ко мне подошел. Ладно, расслабься. Будем считать, что адрес я узнал по ноль девять. Тормозни у автомата! – приказал Турецкий шоферу. И когда «Волга» подрулила к будкам таксофонов, кивнул Качку: – Иди позвони Бурбону. Скажи, что мы сейчас приедем.

– Не знаю я никакого Бурбона. Понял?

– Что ж, приедем без предупреждения. Только мне почему-то кажется, что это ему не очень понравится. И я, Ваня, буду вынужден сказать ему, что это ты не захотел предупредить его и таким образом помешал подготовиться к встрече. Только не вздумай свалить. Ловить я тебя не буду. Но, думаю, этим займутся люди Бурбона.

– Влип ты, Качок! – неожиданно встрял в разговор таксист, и Турецкому показалось, что в его голосе прозвучало злорадство.

Качок двинулся к телефонным будкам, с полдороги вернулся:

– Как мне сказать, кто… вы?

– Скажи просто: Турецкий, старший следователь по особо важным делам при Генеральном прокуроре России. Можешь добавить: старший советник юстиции. В переводе на воинское звание – полковник. Слышал, как Пугачева поет? «Ах, какой был мужчина, настоящий полковник». Так вот это про меня.

Но он чувствовал, что скоро ему будет не до шуток.

И не ошибся.

* * *

Они свернули с Лесной в арку старого, поставленного на капитальный ремонт дома, покрутились в проездах внутреннего двора. Качок командовал: «Направо… Еще направо. В эту арку. Теперь налево… Здесь. К воротам подъезжай. Стой».

«Волга» медленно проехала мимо сверкающего зеркальными стеклами фасада девятиэтажного дома с двумя охранниками возле подъезда с вывеской золотом на черном: "Внешнеторговая ассоциация «Восход», свернула за угол и уткнулась в стальной щит ворот, замыкавших периметр глухого забора из бетонных плит. Здесь тоже стояли два охранника в высоких шнурованных ботинках и в серых, как у омоновцев, только без нашивок, куртках и брюках. Один из них заглянул в салон, увидел Качка и махнул кому-то в проходную:

– Открывай!

Ворота сдвинулись в сторону, такси въехало в небольшой внутренний двор, ворота закрылись, и тут же к «Волге» придвинулись четверо в сером с короткими десантными автоматами Калашникова.

Турецкий выбросил из открытого окна машины пистолет Макарова, вышел сам и, не дожидаясь особого приглашения, поднял руки. Его тут же обыскали, выдернули из кармана бумажник с документами и деньгами, рванули руки за спину и защелкнули на запястьях наручники. Выскочивший из такси Качок кинулся было к своему «макарову», но один из серых остановил его и увел в глубь двора. Другой поднял пистолет, осмотрел и сунул в карман. Кивнул тому, кто надел на Турецкого браслетки:

– Часы сними, они ему теперь ни к чему.

Тот вывернул руку Турецкого, глянул на часы и сказал:

– «Слава». Дешевка, – и подтолкнул Турецкого. – Двигай!

– Куда?

– Заткнись. Куда скажут.

Они тычками прогнали Турецкого в угол двора, через тяжелую дверь ввели в здание. От двери к лифту шел низкий коридор, у шахты лифта он поворачивал и заканчивался глухим аппендиксом. В пол аппендикса был вмонтирован квадратный металлический люк.

– Бронированная дверь. Рядом с лифтом люк. Вход в подвал? – поинтересовался Турецкий, пока они стояли в ожидании лифта. – А оттуда, наверное, в коммуникационный или канализационный коллектор? Запасной выход. Неплохо придумано.

– Заткнись! – повторил тот, что забраковал его часы.

– Я просто говорю: неплохо придумано. Но если коллектор перекроют, выход превратится в ловушку.

– Врезать ему?

– Не велено, – буркнул второй.

Подошел лифт. Они втиснулись вместе с Турецким в кабину, первый ткнул в верхнюю из двух кнопок. Лифт был такой же, как во всех старых московских домах, но взлетел так, что Турецкого вжало в пол. Через несколько секунд кабина остановилась.

– Ух ты, какой скоростной! – не удержался от замечания Турецкий, хотя понимал, что вполне может схлопотать по морде. – Прямо как в американских небоскребах. Мы уже на девятом этаже?

– Дай я ему все-таки врежу! – взмолился первый.

– Не велено, – повторил напарник.

Картина, открывшаяся взгляду Турецкого, ничем не напоминала мрачное подземелье внизу. Просторный, светлых тонов коридор со светло-серым ковровым покрытием заканчивался стеклянными дверями, выходящими на яркий солнечный свет. Возле этих дверей были другие, тоже стеклянные, с травленым рисунком, ведущие куда-то внутрь. А рядом с лифтом – еще одна дверь, с застекленным окном. Комната охраны, понял Турецкий.

Возле лифта их встретил еще один серый, тоже с «калашниковым», кивнул на дверь:

– Посидите. Когда идти, скажу.

Охранники втолкнули Турецкого в комнату возле лифта, с пультом связи и экранами мониторов.

– Ну люкс! – восхитился Турецкий. – Видеокамер – как в Народном банке. Если не больше. Все под контролем – и внутри и снаружи.

Первый даже зубами скрипнул – так ему чесалось заткнуть пасть этому болтливому придурку.

– Молчу, молчу, – успокоил его Турецкий.

Ждать ему пришлось минут пятнадцать. Потом за стеклом комнаты охраны мелькнуло несколько голов, склоненных друг к другу так, словно бы люди тащили что-то тяжелое. Взвыл лифт. Третий охранник открыл дверь, показал автоматным дулом:

– Ведите!

Возле дверей с матовыми пальмами на стекле стражи Турецкого одернули куртки, поправили ремни «калашниковых». Один из них заглянул: «Можно?» – и открыл перед Турецким створки дверей. Но прежде чем войти, Турецкий мазнул светлым рантом своей саламандровой туфли по темному пятнышку на ковровом покрытии. Это была кровь.

Свежая. Не успевшая свернуться.

Помещение, в котором они оказались, было обширным, метров сто залом с низким потолком. Просторные окна в дальнем конце вделаны в скат кровли. В стене слева – широкий дверной проем, за ним – залитая солнцем площадка, частью затененная сине-белым тентом, как уличное кафе. «Значит, это не девятый этаж, а десятый. Крыша», – подумал Турецкий, продолжая осматриваться.

Несколько дверей говорили о других комнатах. И возможно, одна из дверей была выходом к еще одному лифту и лестнице, ведущей вниз, в офис внешнеторговой ассоциации «Восход». Камин, три кресла перед ним. Заполненный книгами стеллаж во всю торцевую стену. Простой письменный стол в углу, возле стеллажа. Обычное кабинетное кресло. И в нем худой, сутулый, широкой кости человек в светлой рубашке с короткими рукавами, с темными, тронутыми сединой волосами, с тяжелым, малоподвижным лицом с небольшим шрамом на левой щеке. Малоподвижным не оттого, что оно не способно было выражать чувства, а скорее потому, что человек находился мыслями где-то очень далеко, в чем-то своем.

Это был Бурбон.

На столе перед ним лежал раскрытый бумажник Турецкого и рядом – фотографии Никитина. На ковре у стола поблескивали маленькими злыми глазами два поджарых иссиня-черных добермана в ошейниках, увешанных медалями.

– Неплохо устроились, – отметил Турецкий. – На Западе такие мансарды называют пентхаусами. А там – наверное, еще один ход – вниз – в офис?

Не ответив, Бурбон коротким жестом приказал серым снять наручники с Турецкого и удалиться. Когда за ними закрылась дверь, показал на кресло возле письменного стола:

– Проходите, Александр Борисович. Садитесь.

– А ваши бульдожки не укусят? – спросил Турецкий, растирая запястья.

– Они не кусаются. Они сразу перегрызут горло. При первом резком движении, – объяснил Бурбон, по-прежнему словно бы находясь мыслями в далеких далях.

– Постараюсь быть плавным…

Мокрое пятно у стола. Еле уловимый, но все же уловимый запах пороховой гари.

– Как я понимаю, Качок отправился в свой последний путь, – продолжал Турецкий, опускаясь в кресло под сверлящими взглядами доберманов. – А что, нельзя было поручить это кому-нибудь другому? И в другом месте?

– Да, Качок… Правильный был пацан. Старательный. Но тупой… Нет, нельзя было. Из воспитательных соображений.

– А он, между прочим, вас даже под дулом пистолета не продал.

– Но вас привел.

– Я бы и сам приехал. Может быть, не сегодня. Но я все равно собирался вас навестить.

Бурбон словно его не слышал. Взял в руки снимки Никитина, довольно долго рассматривал их, коротко спросил:

– Кто это?

– Один мой знакомый. Возможно, и ваш. Геолог из ЮАР. Никитин.

Не откликнувшись на его слова, Бурбон отложил снимки в сторону, рассеянным движением худой руки вытащил из бумажника документы Турецкого и, будто увидел их впервые, начал рассматривать.

– «Редакция газеты „Новая Россия“. Нештатный обозреватель. Псевдоним Б. Александров…» Читал ваши статьи. Содержательно. Но суховато… «Генеральная прокуратура России, старший следователь по особо важным делам…» Слышал, неприятности у вас?

– А у кого их нет?

– «Информационное агентство „Глория“, консультант…» Крепко вы ксивами обложились. Невооружен, но очень опасен. Что это за агентство?

– «Глория» по-латыни – слава, – объяснил Турецкий. – Зик транзит глория мунди – так проходит слава мира. Агентство по восславлению. Оды, кантаты, эпиталамы. Не хотите заказать серенаду в честь своей дамы сердца? Лучшие поэты, лучшие композиторы, лучшие исполнители.

– И что вы там делаете как консультант?

– Слежу, чтобы поэты ставили запятые перед «как», «что» и «если». Совершенно распустились без цензуры. Я, разумеется, шучу. Это частное детективное агентство.

– Вы были веселым человеком, Александр Борисович? – все так же рассеянно-отвлеченно спросил Бурбон.

– Особенно впечатляет в вашем вопросе слово «были». Да, я стараюсь быть веселым человеком. А вы – нет?

– Нет.

– А между тем некоторые серьезные ученые считают, что чувство юмора – единственное, что отличает человека от животного.

– Они ошибаются.

– Чем же, по-вашему, человек отличается от животного?

– Ничем.

– Это уже философия. Правда, какая-то людоедская, пещерного периода.

– Нет, – возразил Бурбон. – Это Макс Штирнер.

– Вот как? – искренне поразился Турецкий. – Штирнер? По философии у меня всегда был высокий балл. Младогегельянец, предтеча Бакунина. «Я – критерий истины». «Мораль – призрак». «Кто сильный – тот прав». Он?

– Да.

– Значит, вы читали Штирнера? А самого Гегеля? Или Бакунина, Ницше, Шпенглера?

– Пробовал. Параша.

– Потрясающе. Человек только что убил другого человека и говорит, что Ницше – параша. Впрочем, правильно. Конечно, параша. Тут только Штирнер и подходит. Скажите, Николай Иванович, откуда у вас такие познания в философии? Насколько я знаю, вы закончили только школу.

– Я всегда любил читать. И сейчас люблю.

– Достоевского читали?

– Слишком много рассуждений.

– Вы правы. Какая-то старуха-процентщица, что тут рассуждать… А сейчас что читаете?

– Шестой том Бальзака, – ответил Бурбон с ударением на последнем слоге. – Не читали?

– Нет, – сказал Турецкий. – Я читал «Шагреневую кожу», «Человеческую комедию». А шестой том Бальзака – нет, не читал.

– Напрасно. Интересные романы.

Турецкий напряженно всмотрелся в его лицо. Издевается? Да нет, вполне серьезен и по-прежнему словно бы углублен в себя.

– Ладно, – кивнул Турецкий. – Чтобы закончить с философией, скажу, что в понятие «человек» я вкладываю совсем другой смысл.

– Какой?

– Человек – это тот, кто не животное.

– Вы были идеалистом?

Турецкий почувствовал раздражение.

– Второй раз за десять минут вы намекаете, что я труп. Почему бы вам не вызвать своих серых и не отдать им меня? Или самому пристрелить? Что там у вас в столе – браунинг с глушителем или кольт? Какой интерес разговаривать с трупом?

– А вы что, не боитесь смерти?

– Нет, – ответил Турецкий. – Моя философия – не Штирнер, а ранние пифагорейцы. Я бессмертен.

Бурбон потянулся к стеллажу, одна из полок была заставлена радиоаппаратурой, нажал какую-то кнопку.

«Не перегнул ли я насчет бессмертия?» – спросил себя Турецкий.

Но вместо серых с «калашниковыми» из двери в глубине зала появилась длинноногая блондинка в черном облегающем платье и крахмальном фартучке.

– Принеси нам выпить. Что будете, Александр Борисович?

– Пива, пожалуй. Только не слишком холодного.

– И мне пива, – Бурбон поднялся из-за стола. – Пойдемте на свежий воздух.

Турецкий тоже встал. Доберманы предупреждающе зарычали.

– Ша! – прикрикнул на них Бурбон.

Турецкий вошел вслед за ним в широкий, ярко освещенный солнцем дверной проем и ахнул: открытая площадка на крыше, в обычных пентхаусах огороженная балюстрадкой с цветами, здесь была обнесена двухметровой глухой стеной и поверху затянута тугой стальной сеткой.

– Ничего себе пентхаус! Это же тюремный двор для прогулок! Ностальгические чувства? Воспоминания о тюрьме?

– Вор о тюрьме никогда не забывает. Защита.

– От чего?

– Десант. Граната.

– Сетка от гранаты не защитит.

Дата добавления: 2015-06-28