ДИКАЯ ПЕСНЯ 19 страница. бросила на столик три томика – красненький, черненький и бирюзовый

бросила на столик три томика – красненький, черненький и бирюзовый.

Забралась с ногами на пронзительную синтетическую синь. Над

изголовьем вспыхнула мертвенно-белая, пронзительная галогенка.

«В наше время лампы были желтыми. Их свет ласкал, теплился и

звал к себе. А этот – только режет, и режет, и режет… – с раздражением

подумала она, и снова накатило... – А какое это «наше время»? Где оно

– «наше»? И какое – «не наше»?

– Наше – не наше – наше – не наше – наше – не наше – наше – не

наше, – стучали по рельсам быстрые, злые колеса. И катили длиннейший

состав все вперед и вперед.

Устала вглядываться в безнадежно размытую заоконную акварель и

протянула руку к томикам. И распахнула наугад. Вгляделась в черное

по белому и отпрянула, больно обожглась. Потом вчиталась вновь...

Когда погребают эпоху,

Надгробный псалом не звучит,

Крапиве, чертополоху

Украсить ее предстоит.

И только могильщики тихо

Работают. Время не ждет!

И тихо, так, Господи, тихо,

Что слышно, как время идет.

«Точно как написано. Про нас – четырех странников, да не в какой-

то там Вселенной, а вот тут, на Земле… «Ибо будете пришельцами и

странниками на Земле…» – всплыли в памяти когда-то слышанные

строки давней церковной литургии. А глаза все бежали по строчкам.

А после она выплывает,

Как труп на весенней реке,

Но матери сын не узнает,

И внук отвернется в тоске.

И клонятся головы ниже,

Как маятник, ходит луна…

Прочла: «Пятое августа сорокового»… Минуту смотрела на дождевые

заокрнные разводы. И взяла бирюзовую.

Покамест день не встал

С его страстями стравленными,

Во всю горизонталь

Россию восстанавливаю.

Из сырости – и свай,

Из сырости – и серости,

Покамест день не встал,

И не вмешался стрелочник.

Туман еще щадит,

Еще в холсты запахнутый,

Спит ломовой гранит,

Полей не видно шахматных…

За мутными завесами водяных струй, злобно лупящих в гулкое вагонное

железо, простирались мокрые поля. Убегая из ада городов, мимо

сиротливых деревень, поезд мчался к северным, не в конец еще убитым

рекам, и к поредевшим дальним лесам.

Из сырости – и свай…

Еще вестями талыми

Лжет вороная сталь,

Еще Москва за шпалами!

«Ну и черт с ней, с Москвой-то… – подумала она. – Все равно, туда нет

хода. А тут еще целая страна. Может, и сами спасемся, и… Безумие? А что

не безумие для нас сегодня?..»

Так под упорством глаз –

Владением бесплотнейшим

Какая разлилась

Россия в три полотнища!

И – шире раскручу!

Невидимыми рельсами

По сырости пущу

Вагоны с погорельцами.

С пропавшими навек

Для Бога и людей!

(Знак: сорок человек

И восемь лошадей).

Так, посредине шпал,

Где даль шлакбаумом выросла,

Из сырости и шпал,

Из сырости – и сирости,

Покамест день не встал,

С его страстями стравленными –

Во всю горизонталь

Россию восстанавливаю!

Без низости, без лжи:

Даль – да две рельсы синие…

Эй, вот она! – Держи!

По линиям, по линиям…

Дочитала до конца: «Двенадцатое октября тысяча девятьсот двадцать

второго...» – и долго-долго, погасив ночник, смотрела на бегущие по стеклу

дождевые капли.

* * *

Вагонные разговоры за чайком – нехитрая забава и немудреное средство

от противнейшей дорожной скуки. Вот и снова они неспешно нача

лись. Ибо времени и в самом деле было, извините за плоский юмор – «вагон

». Пустая болтовня и зряшное сотрясение застоялого, словно запертого

в металлическую банку, уже запоганенного запахами воздуха.

– Вот раньше тут… – забулькал словами старый Джон, – говорили:

«Коммунизм – победит!». Так и писали на заборах – от Вильнюса и до

Владивостока. Победит де коммунизм, и точка. Вернее, восклицательный

знак!.. И знаете, друзья… – вздохнул он тяжело, – чем дольше я смотрю

на человечество, тем больше кажется, что такая хрень, в конце концов,

и победит. Вы и сами помните тех наших дикарей… Ну, чьи потомки

адаптировались по окончании всемирной атомной войны? Какое там – по

Марксу-Энгельсу – устройство завелось меж ними? А ну, Ли Мань, знаток

марксизма, отвечай? – шутливо подмигнул он лейтенанту и уже отвечал на

свой вопрос. – Коммунизм! То есть, самое примитивное и дикое устройство,

из всех бывших на нашей планете!

– Это не совсем так, дорогой Джон, – мягко парировал Ли Мань. – У

них на том этапе явственно был виден переход к феодализму. А вот наш

друг Михаил и того больше для них постарался. Вначале напугал бедняг

карабином, потом объявил себя «пророком» и заставил их искать артефакты

погибшей культуры… Потом зачем-то ввел единобожие, разыграв

перед несчастыми пародию на крещение Владимиром Руси.

– Завел там церковь и даже построил монастырь. И научил иных бедняг

читать-писать и даже чистить зубы! Кипятить воду перед тем, как пить, и

прочее, и прочее… – со смехом поддержал игру Сафронов. – Эх, хороши

были те дикари! Их мир был наивен и так молод. И сам я был тогда…

молод. Хоть и немного времени прошло, – добавил он с усмешкой, – такой

вот пространственно-временной парадокс… Дикари, говорите?.. Ну, нет!

Вот из кого мог выйти прок… cо временем!.. Не то, что... – осторожно

кивнул в строну двух патлатых парней в черных прикидах, разливавших

за столиком «Столичную» в немытые стаканы.

– Жалеешь, значит, дикарей? – усмехнулся Джон Картер. – Неужели

тут такие, что даже ФээСБэ Российской Федерации уже не по зубам?.. Ну-

ну… – подначивал он Михаила.

– Да, мы живем среди новых дикарей! – горячился Сафронов в ответ.

– Бывали в истории вот такие цивилизационные провалы. Темное средневековье,

когда на целое тысячелетие Европа забыла о достижениях периода

античности. Тогда многие попы, монахи… даже короли не умели ни

читать, ни писать, ни считать. Цивилизация упала в бездну войн и невежества.

Но и тогда находились герои… Томазо Кампанелла, Томас Мор,

Николай Коперник, Галилео Галилей... вывели мир из спячки. А дальше

Мартин Лютер, Кальвин и Ян Гус…

– Ну да, да… Сперва Калигула… еще Нерон… Потом царь Грозный

Иван Васильевич, со своим Малютой-Оком Государевым. После Генрих

Четвертый… Ну, немного сбоку – Макиавелли. И кардинал Решелье.

Опять же Оливер Кромвель… Робеспьер Максимилиан, упокой Господь

его душеньку!.. И – коммунисты… И большевики: матрос Дыбенко с

Александрой Коллонтай… – отвечал усмешливо Картер.

– Перестаньте… – взмолилась Марыся. – Лучше, вот, послушайте, – и

прочла из красной книжки...

Девушка пела в церковном хоре

О всех погибших в чужом краю,

О всех кораблях, ушедших в море,

О всех, забывших радость свою…

И голос был сладок, и луч был тонок,

И только высоко у Царских врат

Причастный к тайне, плакал ребенок,

О том, что никто не придет назад.

Она отвернулась, уставившись в размытый дождем пейзаж за вагонным

стеклом. А потом, немного помолчав, заговорила, обращаясь даже не

к притихшим друзьям, а как бы в бесконечность...

– Давным-давно я жила в большом, уродливом доме, стоявшем недалеко

от железной дороги. Дом был старый, панельный. Весь в таких

бело-синих шахматных квадратиках. А на глухом его торце, где была мусорка,

напротив бедного детского скверика с ржавыми качелями и кривой

деревянной горкой, красовался портрет Ленина с цифрами – «тысяча восемьсот

семьдесят – тысяча девятьсот семьдесят». А еще серп, и молот, и

звезда. Вернее, даже не звезда, а просто звездочка, какую носили тогда октябрята.

Я еше не была октябренком, но видела такую у старшей сестры…

И у нас под окнами все время грохотали – грохотали – грохотали – поезда.

СКАЗАНИЕ О МОСТЕ

– Дом наш был недалеко от железнодорожной станции, я так хорошо

это помню… Надрывные гудки локомотивов и матерня диспетчеров из

хриплых рупорков. Грохот и скрежет вагонных составов. Стук сцепок. И

сцепщики-обходчики – усталые небритые мужички в пронзительно-оранжевых

жилетах, шагавшие вдоль «железки» c молотками и какими-то металлическими

ящиками. Стук по рельсам и свистки. Свистки, свистки…

Я-то жила у железной дороги. А школа, где я проучилась десять лет, на

другой строне, и через линию был перекинут старый, угловато-грубый металлический

мост. И все десять лет я ходила по этому страшному мосту...

Высоченный такой. В детстве он казался особенно большим… – улыбнулась

она. – Вот, этот мост казался мне огромнейшим творением. Вернее

даже, тварью… Короче, для меня мост был, как будто бы, живой. Словно

это дракон, динозавр или кит. Кит, меж решетками-ребрами которого, по

деревянным доскам, брошенным над бездной, ходят люди. Ну, а я была

тогда маленькая-маленькая. И, как все большое, непонятное и грозное,

он сильно занимал мое воображение. Мне даже казалось, что мост, он,

как бы, был всегда. Словно не сооружен людьми, а это – дар природы или

что-то в этом роде…

Дважды в день я ходила над бездной. По скрипучему мосту с чуть прогибавшимися,

истертыми досками. И смотрела себе под ноги, чтобы не

запнуться. А еще там было скользко зимой. На этих широких лестницах

с полустершимися ступенями, обитыми железом по краям. Надо было

очень аккуратно спускаться с моста, держась за высокие железные перила.

И не смотреть при этом вниз.

Идешь, а над головою – ребра рыжих от старости ферм. А по бокам

– высоченные железные листы с ободранной непогодой рекламой: «Продаю…

Покупаю… Потерялась собака… Концерт… Выступление экстрасенса…

Цирк»… Эти железные листы специально прибили, чтобы вниз

ничего не бросали – ни окурков, ни бутылок… ничего другого. Вот народ

и приспособился – объявления расклеивать.

Идешь, и вдруг доска, истончившаяся наполовину, под ногою неверно

заскрипит. Вмиг опустишь глаза и видишь в щель крышу пассажирского

зеленого вагона – одного, другого, третьего, несущихся длинной чередой.

Или чернеющую угольную кучу на открытой платформе... Или грязно-белую

цистерну. Или бревна – штабелями.

Поднимешь глаза над страшной лестницей, и такая ширь – станция и

пакгаузы. И путаница блестких стальных путей. Огни семафоров и глазки

у стрелок. Череда зеленых или красных вагонов и белых цистерн. Над

всем – лес из столбов, с паутиной проводов и тарелками электроизоляторов.

И крики по громкой связи, словно грай неведомых птиц, в этом причудливом

железном лесу.

Вечерами, когда все сиренево и зыбко, и семафорные огни светятся

кровавыми рубинами или зеленоватыми изумрудами, белый мертвый свет

прожекторов заливает колоссальное пространство... Перевалочный пункт

– в Преисподнюю? И хочется полететь с этого страшенного моста. Мимо

огромных окон ремонтных цехов, с их грохотом, звоном и брызгами электросварки.

Взмыть под небеса и подняться выше. Выше. Выше полосатых

труб тепло-электроцентрали. Выше ее серовато-белого дымка, такого безобидного,

на первый только взгляд, но копотно-удушливого, едкого, в те

дни, когда он падал на город.

Хотелось, как хотелось мне тогда летать… – продолжала говорить она

с таинственной улыбкой, словно пребывая в забытье. – А глянешь с моста

вниз, и жутковато так. Кругом железо, грязное и ржавое. И камни, прокопченные,

промаслянные камни внизу. Истертое серое дерево, нервно

скрипнувшее под ногой.

Порою кажется, что весь наш мир – такой же ржавый, старый и истертый

ногами мост. Мост, переброшенный над бездной, c которого многие

хотели бы взлететь. Вот они и прыгают с моста. Летят всего секунду и…

разбиваются о камни.

В детстве у меня была удивительная книжка про Алису, которая провалилась

в норку кролика и угодила в Страну Чудес… Там было много-

много диковин – Сумасшедший Шляпник и Чеширский Кот, чем-то мне

напоминающий сейчас товарища Берия… – заулыбалась она, вспоминая

того и другого. – А еще я прочла чудное правило – чтобы всегда оставаться

на одном месте, надо очень быстро бежать…

– Интересное правило… – заметил Михаил Юсуфович. – И не только

с точки зрения теории Эйнштейна… Вот, бежит история России, да и

всего мира. Та, настоящая, в которой мы родились. И – эта… – указал он

пальцем за вагонное стекло. – История бежит, бежит, а результат – один

и тот же. Я уже говорил, что в квантовой физике, получившей начало от

Альберта Эйнштейна, считается допустимым, что частица одновременно

движется по всем возможным траекториям, но с разной степенью вероятности…

Удивительно, но это работает и в сфере экономической и социальной

практики.

– Видимо, надо бежать еще быстрей, и быстрей, и быстрей. Тогда, может,

хоть что-то переменится. И тут, и там – везде… – сказала Марыся со

вздохом и взглянула на печально притихших друзей. – Только мы пока так

еще не умеем…

ВСЕМУ КОНЕЦ

Скрежет. И тяжело заваливающийся на бок бело-сине-красный новенький

вагон. Один, второй и следующий...

Удар… грохот и… толчок. Все перевернулось, полетело вверх ногами…

Ударило больно в висок. И… погасло.

Вагоны, словно фишки домино, и электровоз, зарывшийся носом в болото.

А потом надрывный вой сирен и фургоны «скорой помощи». Марлевые

маски на склоненных лицах, пропитанные дождевою влагой. И матерящиеся

усталые cанитары в плащах-дождевиках, густо замаранных

кровью, копотью и рыжей глиной. «Тут еще… Несите четыре мешка! И

скорей!» – говорит спокойно в рацию кто-то в «сером» и оформляет «Визу

на транспортировку тел погибших»…

– А уцелевшие где?.. Где раненые?.. – орет черненькая трубка у него на

поясе. – Отвечайте, мать-мать-мать!..

– Не волнуйтесь, все в порядке, товарищ генерал… – сняв ее с ремня,

отвечает, вытянувшись в струнку. – Изолированы. Уже изолированы.

Наш Шестой Отдел сейчас на месте транспортной аварии… Работает

оперативно… Всех живых уже забрали… Сначала – в «травму». Потом

все будут помещены в клинику Института судебной психиатрии имени

Сербского, где им вколют это… тьфу ты, черт… забыл… – бормочет

он себе под нос. А после бодренько выпаливает... – Ну, для прочистки

памяти. Чтоб не помнили об «этом» и другим не рассказали. А кто выживет

– тот и выживет… – усмехается он кривовато и охотно поддакивает...

– Да, погибших рассуем по моргам. По Москве, области… Иногородние

пойдут, как «без вести пропавшие», а москвичи, как жертвы

ДТП…

Дымящиеся крайние вагоны. Усталые брандмейстеры в прорезиненных

робах, заливающие почерневший остов хлопьями густой пены. Санитары

с носилками. Обгоревшие трупы по краю насыпи. И окровавленная,

вывернутая девичья рука из-под мокрой простыни… И дождь. Дождь.

Бесконечный, противный дождь, лупящий по желтой глине. Все скорее,

все быстрей. Шибче, шибче… Пузыри вздуваются в рытвинах разъезженной

проселочной дороги.

– Небо плачет… – говорит молоденький санитар и, присев на корточки

над рыжей лужей, отмывает руки от крови и копоти. Встает и смачно сплевывает

в воду. И снова принимается за дело…

…Вот первый, второй, вот третий труп, и… Только не надо смотреть

на них, и ни о чем не думать. Навсегда – в крематорий, в печь. Серовато-

белый, а уж после черно-копотный дымок. Забросили людей, как в дальний

Космос. Пропали без вести, и точка. Ни сообщений в прессе, ни весточки

родным…

ВМЕСТО ЭПИЛОГА, ИЛИ ЭПИТАФИЯ

– Ну, вот мы и дома, – сказал с улыбкой Джон Картер и ласково похлопал

по плечу Ли Маня. – И кто, в конце концов, оказался прав?

– И ничего такого… – отозвался Сафронов. – Обыкновенное пространственно-

временное искривление и парадокс, вызванный образованием

антиматерии, произошедший в результате ускорения элементарных частиц…

– начал он теоретизировать. – Так, cогласно Теории Относительности

Альберта Эйнштейна… – добавил он глубокомысленно, но неожиданно

осекся. Посмотрел на всех очень пристально. И замолчал.

И все молчали... И смотрели с изумлением – без порезов, без царапин.

– Чудо… Это чудо… – говорили и не верили. И не видели метин недавней

беды. Они – вмеcте?.. И они – живы?.. Только... не достать стакана

со столика. Не взять листа бумаги… И еще – легко-легко. Так легко, что

хочется взлететь, и…

Вот и Ли, и старый Джон, Сафронов и Марыся. Перед ними, словно за

стеклом иллюминатора, как когда-то в бездонной космической мгле, проплывала

голубая, и коричневатая, и снежно-белая атмосферная толщь и

твердь земная. Цепи темных гор и зелень амазонской сельвы. Вот ниточки

и ленты рек. Блики солнца в озерах и заливах. Спиралями закрученные

облачные вихри, гигантскими улитками распластавшиеся над Землей...

Антон ТЮКИН

ДИКАЯ ПЕСНЯ

(фантастическая повесть)

Литературный редактор и корректор Нина Писарчик

Подписано в печать............2012 г. Формат 60х84/16.

Усл. п. л... Тираж экз. Заказ №

Дата добавления: 2015-06-28