Архетип и ческие защиты личностного духа 6 страница

Все эти мифологические традиции представляют Трик­стера как разделяющей (diabolon), так и соединяющей (symbolon) фигурой. В качестве божества врат, порога он как диссоциирует, так и ассоциирует различные внутрен­ние образы и аффекты. Он связывает вещи вместе или раз­деляет их. По своему усмотрению он изменяет форму ве­щей, творит и разрушает, трансформирует и защищает, отвергает и преследует. Он всецело аморален, как и сама жизнь, этот инстинктивный, бессознательный тупица, джо­кер — герой, помогающий человечеству и изменяющий мир (cM.Radin, 1976).

Воплощенный в образе демона обжорства в случае Мэри, он соблазнял ее эго как к аддиктивному пищевому поведению, так и к другим видам девиантной деятельнос­ти, уводя прочь от борьбы во внешнем мире. Это неизбежно приводило ее в «измененное состояние сознания». В каче­стве ее демона-любовника, он имел доступ к архетипичес-ким энергиям, служащим источником инфляции во внут­реннем мире. Подобно истинному Призраку Оперы, своей «музыкой» он вводил Мэри в соблазн, неумолимо опуты­вая ее паутиной грандиозных мелодраматических фанта­зий, изолируя от творчества жизни с ее борьбой, фрустра­циями и разочарованиями. Таким образом, мы можем представить, что в его «намерение» входило инкапсулиро­вать личностный дух, уберегая его от опасности внутри мира иллюзий, предотвращая его разрушение от соприкоснове­ния с такой жестокой реальностью.

Не приходится уже говорить о том, что Трикстер явля­ется весьма серьезным соперником в процессе терапевтичес­кой работы с пациентами типа Мэри. Часто в этом процессе нам приходится сталкиваться со своими собственными дья-волическими импульсами, с одной стороны, принимая необ­ходимость умеренной, сбалансированной агрессии для кон-

фронтации с соблазнами, исходящими как от внутренних фигур пациента, так и от наших собственных, а с другой сто­роны, поддерживая «раппорт» с подлинными нуждами и раной пациента. Эта ситуация в каком-то смысле является «моментом истины» в терапевтическом процессе, часто те­рапия терпит крушение, не пройдя между Сциллой чрезмер­ной конфронтации и Харибдой излишнего сочувствия и со­участия в подспудной злокачественной регрессии пациента. Необходимо найти срединный путь между конфронтацией и сочувствием для того, чтобы вывести травмированное эго пациента из его убежища и вдохновить его на то, чтобы вновь доверять миру. Обнаружение этого «срединного пути» пред­ставляет собой самый обескураживающий вызов, но одно­временно открывает колоссальные возможности психоте­рапевтической работы с пациентами, перенесшими раннюю травму.

Глава 2

Другие клинические примеры функционирования системы самосохранения

Ложный Бог сменяет страдание насилием, истинный Бог сменяет насилие страданием. Саймон Вэйл, Simone Weil, 1987: 63

Далее будут исследованы другие аспекты системы са­мосохранения, в особенности фигура Защитника, выступа­ющего в роли стража, а подчас тиранического тюремщика детского эго, обуреваемого тревогой. После каждого кли­нического примера я помещаю краткие интерпретативные комментарии, а во втором случае (Густав) привожу про­странное описание того, как происходит восстановление травматических воспоминаний при помощи серии сновиде­ний, разворачивающейся по ходу психотерапии. Последний случай (Патриция) служит иллюстрацией того, как лично­стный дух «возвращается» в тело на продвинутой стадии проработки горя в анализе. Эту главу завершают некото­рые теоретические рассуждения по поводу психосомати­ческих заболеваний и роли системы самосохранения в рас­щеплении разума и тела.

Маленькая девочка и ангел

Одна из самых трогательных историй о том, как систе­ма самосохранения выступает в роли хранителя духа и стра­жа Самости, была приведена Эдвардом Эдингером в его курсе лекций, посвященных Ветхому завету, в Институте Юнга в Лос-Анджелесе, записанных на аудиокассеты

(см. Edinger, 1986). По-видимому, эта история первоначаль­но принадлежала аналитику из Нью-Йорка, Эстер Хардинг (Esther Harding), знавшей женщину из Англии, с которой и произошла эта история. Ниже я привожу ее сюжет:

Однажды утром мать послала свою маленькую дочь, 6 или 7 лет, в кабинет к отцу для того, чтобы передать ему важное письмо. Девочка быстро вернулась и сказала: «Извини, мама, но ангел не позволил мне войти в каби­нет». Когда мать послала дочь во второй раз, результат был таким же. Раздосадованная на разыгравшееся во­ображение своей дочери, мать сама отправилась с этим письмом в кабинет мужа. Она вошла туда и обнаружила, что ее муж мертв.

Эта история демонстрирует нам, как психика регули­рует доступ эго к непереносимым эмоциям. Эго, располага­ющее обычными ресурсами, не в состоянии совладать с не­которыми аффектами без мобилизации ресурсов более «глубокого» уровня. Эти глубинные ресурсы представля­ют собой сохраняющие жизнь защиты Самости, блокиру­ющие активность эго в те травматические моменты, когда мудрость этих защит подсказывает им, что необходимо, так сказать, пережечь предохранитель для того, чтобы молния не вывела из строя электрическую цепь во всем доме.

В описанном случае задача «ангела» Самости заключа­лась в том, чтобы включить мать этой маленькой девочки в общую картину происходящего. Психический «аппарат» маленького ребенка просто не в состоянии справиться с травматическим переживанием такой интенсивности. По­добный удару молнии, невыносимый аффект чрезмерно интенсивен. Защиты Самости знают об этом и обеспечива­ют необходимый «разрыв контактов». Однако они не могут слишком долго компенсировать отсутствие нужных ресур­сов. Эго требуется фигура посредника, и оно получает ее с приходом матери девочки. Мы ничего не знаем о том, как мать справилась с этой ситуацией, хотя можем предполо­жить, что ее реакция могла быть довольно острой. Она мог­ла быть слишком сильно потрясена и охвачена своим соб­ственным горем настолько, что вряд ли смогла бы помочь дочери. Вероятен и другой исход: дочь могла бы найти «мо­дель» для проявления своих собственных чувств и полу­чить разрешение на их переживание.

Как бы там ни было, многие пациенты, обращающие­ся за помощью к психотерапевту, пережили в детстве имен­но такого рода травму, замаскированную годами защит­ного поведения и более или менее удачными попытками

частичной переработки. Одна из наиболее полезных мо­делей психотерапии травмы была предложена доктором Элвином Семрадом (Semrad & Buskirk, 1969) и позднее развита в недавней работе Дэвида Гарфилда (David Garfield, 1995). Несмотря на то, что авторы ограничили область применения своего трехступенчатого метода пси­хотерапии кругом пациентов с психотическими расстрой­ствами, он применим и к лечению пациентов с диссоциа­тивными расстройствами. В этой технике самое тщательное внимание уделяется аффектам пациентов. Во-первых, необходимо обнаружить аффект в рассказе пациента и (в случае психоза) освободить аффект от элементов бре­да, галлюцинации и других искажений; на следующем эта­пе аффект должен быть признан (признан своим) и пере­жит на телесном уровне; наконец, для аффекта должно быть найдено вербальное выражение, он должен быть вы­ражен языковыми средствами и встроен в структуру по­вествовательной истории индивида — истории его жизни. Более подробное описание трудностей, с которыми при­ходится сталкиваться психотерапевту, продвигаясь через эти стадии, можно найти в книге Гарфилда.

Линора и крестная-фея

Маленькая девочка по имени Линора, спустя годы став­шая моей пациенткой, родилась в состоятельной семье в Западной Европе. Ее мать была алкоголичкой. Отвергавша­яся своей собственной матерью, она была не в состоянии заботиться о своем ребенке. Вскоре после рождения Лино-ры ее матерью овладела послеродовая депрессия. Отец де­вочки, дипломат высокого ранга, служивший за границей, обычно выпадал из картины этого периода. К концу перво­го месяца ее жизни из-за неправильного питания девочка оказалась близка к смерти. Она провела десять дней в боль­нице, где ее кормили внутривенно, после чего ее отдали под опеку матери ее отца. Когда ей исполнилось 9 месяцев, она стала жить со своей матерью, которая приготовила для дочери детскую, убрав ее в розовый цвет и населив множе­ством кукол, очень похожих на живых людей, она их сама одевала и пела им песни. Линора вполне вписалась в эту комнату, заселенную куклами, ее одевали и обращались с ней точно так же, как и с другими членами кукольной «се­мьи» ее матери; за исключением того, что Линора не звала маму, когда та трогала ее, как это делали другие куклы, когда мать прикасалась к ним и «играла» с ними.

К 4 годам Линора понимала, что с ней что-то серьезно не так. Она ощущала себя нереально й, она чем-то отлича­лась от других детей и никогда не могла приспособиться к ним. Ее всегда тошнило во время семейных застолий, по­этому она стала прятать пищу в своей игровой комнате. Она считала, что у нее, должно быть, низкий коэффициент ин­теллекта или что она просто сумасшедшая, или что внутри нее скрывается некая червоточина. Когда ей исполнилось 8 лет, она начала планировать свое собственное самоубий­ство. Она думала, что жизнь на небесах, о которой она слы­шала в воскресной школе, была бы лучше ее теперешней жизни. Кроме того, туда ушел ее любимый дедушка, когда ей было 4 года. Она решила выброситься с балкона кварти­ры своей тети. Однако в ночь перед загпланированным само­убийством ей приснился следующий сон, снившийся потом еще два раза:

Я нахожусь в своей розовой спа.льне и думаю о само­убийстве. Неожиданно фея, моя крестная мать [вообра­жаемая фигура, которая поддержшвала ее], подходит ко мне и говорит очень суровым голосом: «Если ты умрешь, тебя похоронят, и ты станешь разлагаться. Ты никогда не станешь собой опять, все, что от теебя останется,— гнию­щая плоть и кости. И это навсегда! Навеки! Ты понима­ешь это?! Ты никогда больше не б5удешь жить на Земле. Ты никогда больше не будешь существовать!»

Интерпретация и теоретический комментарий

Линора проснулась в ужасе, но юна не совершила са­моубийства. Однако для того, чтобы гяродолжать жить, она должна была «убить» (диссоциировать) часть самой себя. Она должна была расщепить себя надвое, подобно тому, как был разделен первый человек Платана, после чего каж­дая половина вечно жаждала воссоединиться со своей вто­рой половиной. Одна из этих внутрешних частей представ­ляла собой неадаптированную, детрессивную девочку, худую, страдающую астмой и язвой желудка, не способ­ную совладать со вспышками яростш, избиваемую своей матерью, обуреваемой вспышками яярости. Другая часть начала вести свою собственную тайн)ую жизнь, составлен­ную из фрагментов бродвейских мюзщклов, книг и образов собственного воображения Линорьм. Каждый раз, когда Линора чувствовала унижение, когда! ее дразнили в школе, когда мать грозилась отдать ее кому-шибудь на воспитание, она закрывалась в своей игровой комшате и начинала петь

самой себе песни о сотворенном ею фантастическом мире, в котором она жила в любимой семье среди обожаемых братьев. Она смотрела бродвейские мюзиклы «Семь невест для семерых братьев», «Саус Пасифик» и «Питер Пэн», из них она черпала материал для образов своей во­ображаемой семьи и сюжеты ее приключений. Эта «семья» жила на границе в трудные времена, но Линора и ее собака имели необыкновенную силу и были глубоко причастны к миру диких животных, деревьев и звезд. В этом фантасти­ческом мире у нее была очень любящая мать, у которой была очень плохая сестра (ее злая «тетя»), там был часто отсутствующий «отец» и множество обожаемых братьев, которым нравилось слушать ее пение.

Фантастический мир Линоры стал временным приста­нищем и защитой для нее. Я употребляю слово «времен­ный», потому что к тому времени, когда она начала свою терапию, ее внутренний мир отчасти приобрел черты пре­следователя. Тем не менее, это поддерживало ее в течение приблизительно четырех лет, пока она не достигла в своем развитии латентного периода, а обстоятельства в ее семье стали невыносимыми. Каждую ночь она развлекала себя фантазиями для того, чтобы уснуть. Даже в школе, во враж­дебной обстановке, она продолжала жить в мире своих грез. Бывало сидя на задней парте в классной комнате, выклю­чившись из происходящего на уроке, она представляла себя позирующей фотографам: они должны были запечатлеть «пятизвездочную» жизнь знаменитой певицы, звезды, ко­торая пела так прекрасно и жила такой сказочной жизнью в удивительной семье в окружении многих братьев. В дру­гой раз для того, чтобы утешить себя, Линора воображала, что ее «мать» из воображаемой семьи поет ей, и она тихо напевала сама себе:

Ничто тебе не грозит

Пока я с тобой

Демоны рыскают повсюду в наши дни

Это я послала этих воющих существ

Никто не причинит тебе боль Пока я с тобой...

На моем клиническом опыте работы с этой молодой женщиной я прочувствовал, что имел в виду Юнг, говоря о Самости, занимающей высшее положение в иерархии лич­ности. Охватывая более широкие пласты реальности, на­ходясь в глубоком контакте со Вселенной, Самость видела

мучения эго своей пациентки и то, как оно рационализиру­ет собственное умирание. Самость вмешивалась в этот про­цесс, посылая сновидение, с тем чтобы поддержать жизнь девочки. Затем Самость гипнотизировала изломанное ис­сушенное эго при помощи фантастических историй, за­ключая его в поддерживающую матрицу архетипических фантазий. Это помогало слабой, напуганной женщине ока­зывать сильное сопротивление жизненным обстоятельствам и привело ее в терапию, поскольку Самость смогла разгля­деть, что, несмотря на героические усилия по изоляции и подпитке осажденного эго, состояние Линоры ухудшалось. Подобно растениям, выросшим без почвы благодаря при­менению гидропоники, хрупкая идентичность этой малень­кой девочки оставалась «зеленой», находясь на строгой диете иллюзий, и никогда не могла созреть. Несмотря на все свои усилия, позитивная сторона Самости не смогла справиться с угрозой нарастающего присутствия «рыскаю­щих демонов».

Я почувствовал это, когда увидел, что фантазии Лино­ры имеют и более мрачную сторону. У девушки была соба­ка по кличке Джордж. Каждую ночь, после ужасных се­мейных ужинов, они с Джорджем выходили на прогулку и вели долгие беседы о том, как они вдвоем сбегут из этого дома и будут жить где-то в другом месте. Потом, если Джордж начинал себя плохо вести, Линору обуревал при­ступ ярости, она била и истязала собаку, а после этого все­гда чувствовала себя ужасно и старалась загладить свою вспышку.

Ее часто преследовали ненавидящие голоса, представ­ляющие темную сторону внутренней заботящейся фигуры. Однажды по настоянию матери она отправилась на школь­ный бал. Вернувшись домой позже, чем обычно, она совер­шила ошибку, рассказав своей матери о том, какой ужас­ный это был вечер. Никто не пригласил ее на танец, и она провела весь бал, сидя в темноте. Услышав это, уже изряд­но подвыпившая мать впала в ярость и набросилась на нее с кулаками — как она, Линора, могла так унизить ее? Что она скажет всем этим дамам из клуба и т. п.? После этого, по воспоминаниям пациентки, она получила ужасную го­ловомойку уже от внутреннего голоса, который бранил ее, говоря: «Ты, глупая маленькая сучка, я же предупреж­дал тебя, чтобы ты никогда не говорила матери правду! Что ты творишь! Мы никогда не поладим, если ты будешь про­должать в том же духе!».

Это был тот же самый голос, который говорил ей о «червоточине, плохом семени», о том, что она сумасшед­шая и никогда не должна показывать, что у нее на душе, что ей нечего ожидать и не на что надеяться. Голос был мужским и звучал зло. Он все отрицал: «Я хочу к моей ма­мочке»,— «Нет! Тебе не нужна твоя мамочка, у тебя есть я!»,— «Я хочу выйти замуж!»,— «Нет! Ты хочешь ос­таться свободной ради карьеры!». Он запугивал ее мрачны­ми пророчествами: «Твой муж уйдет от тебя... ты станешь такой же пьяницей, как и твоя мать... ты станешь отщепен­кой... ты станешь неудачницей!».

Итак, в этом случае нам открываются две стороны си­стемы самосохранения. Одна сторона — это ангел-хра­нитель или «фея-крестная», которая сохраняет жизнь па­циентки, отвращая ее от совершения самоубийства и помогая ей диссоциировать часть «истинного я», изолируя ее в мире фантазий и в розовой игровой комнате. Затем этот аспект появляется в образе волшебницы — архетипичес-кой рассказчицы, которая читает сказки обиженной и уни­женной маленькой девочке, поет ей песни и оправдывает ее иллюзорные надежды. Однако в том случае, если эти на­дежды обращаются на что-то в реальном мире, если паци­ентка предпринимает подлинную попытку установить связь с реальностью, Защитник сменяется дьявольским аспек­том системы самосохранения, атакуя эго и его беззащит­ные внутренние объекты.

В сознании Линоры ублажающая и дьявольская фигу­ры ее внутреннего мира присутствовали в виде двух исклю­чительно могущественных «голосов». С одинаковой осно­вательностью они произносили аргументы как за, так и против нее. Позже, в анализе Линоры, одна из наших ос­новных задач состояла в том, чтобы развить ее способность к различению этих голосов, с которыми она полностью иден­тифицировала себя. Мы старались сделать эго-синтонные голоса эго-дистонными и культивировать некую позицию эго по отношению к проявлениям как совращения, так и тирании, исходящим от ее внутренних фигур Защитника/ Преследователя. В этой ситуации голос и отношение тера­певта не должны быть только «приятными и понимающи­ми», терапевт вынужден до некоторой степени проявить силу и твердость тирана — он не должен бояться поранить подверженное инфляции (inflated) эго пациента, в его го­лосе должен звучать авторитет. Постепенно, в ходе анали­за, «голоса» Линоры, исходящие от системы самосохране-

ния, были заменены более реалистическим, модулирован­ным и терпимым голосом. Однако освобождение из-под влияния Защитника/Преследователя оказалось гораздо более трудным делом, чем я представлял себе в начале. Линора говорила мне, что она чувствует себя так, как будто предает старого друга, более того — старого друга, кото­рый спас ей жизнь. «Избавиться от этого голоса,— как-то сказала она мне,—все равно, что сказать моей маме, что я не люблю ее... На самом деле, я люблю этот Голос... так же, как люблю свою мать,— наверное, это звучит, как бе­зумие. «Она» доставила мне столько... вы понимаете, о чем я? По сравнению с этим Голосом, Ваш голос кажется таким слабым! Где будете Вы, когда мне понадобится помощь? Этот Голос спас мне жизнь. Пусть это безумие, но я не знаю, как еще я могу объяснить это».

Появление девочки из сновидения

На протяжении примерно четырех лет терапии Лино­ра страдала от сопутствующей травмы — именно это вскры­ло боль ее ранних детских переживаний. Она была заму­жем за мужчиной нарциссического склада, который обращался с ней точно так же, как когда-то обращалась с ней мать в розовой комнате ее детства,— как с неодушев­ленным объектом, как с куклой. В начале их брака он даже называл ее своей «куколкой». Накануне описанного ниже сеанса муж; холодно и бесстрастно известил ее, что он боль­ше не любит ее и хочет развода. Естественно, Линора была в отчаянии от такого поворота событий, несмотря на то, что за все годы их совместной жизни она не чувствовала близости со своим мужем.

К этому времени у нас с ней установились прочные от­ношения переноса. Самое примечательное, что произошло за истекший год работы,— она начала припоминать содер­жание снов— впервые в своей жизни. Образ невинной, сер­дитой, отвергаемой маленькой девочки был одним из са­мых частых в ее сновидениях. Эта девочка из сновидений стала очень важной фигурой для моей пациентки (и для меня), потому что каждый раз, когда эта маленькая девоч­ка появлялась и мы говорили о ней, Линора начинала пла­кать. Это было горе, которого она никогда прежде не чув­ствовала, горе, связанное с отвержением и насилием, которое ей пришлось пережить, когда она была маленькой девочкой, вынужденной разделиться надвое. С помощью девочки из сна Линора стала горевать о потерянных годах

детства после произошедшего внутреннего разделения, го­дах, в течение которых она была лишена живительного при­сутствия души, или psyche". Эта работа горя была ее «пси­хотерапией».

На сеансе, состоявшемся после жестокого демарша мужа, Линора стала жаловаться на ужасное ощущение ло­кального напряжения в желудке. Она опасалась, что к ней вновь вернулась язва желудка, которой она страдала в дет­стве. Она была в состоянии оцепенения, не способной под­держивать контакт. Я попросил ее закрыть глаза, сфоку­сировать внимание на ощущении в желудке, как бы постепенно погружаясь в него, присоединяясь к ритму сво­его дыхания, и рассказывать мне о всех тех образах, кото­рые возникают у нее в связи с этим болезненным ощущени­ем. Я попросил ее позволить своему желудку сказать нам то, что он должен сказать. Я дал ей несколько минут на то, чтобы она расслабилась для того, чтобы начать эту проце­дуру, однако внезапно Линора стала задыхаться, в ее ши­роко раскрытых глазах была смесь страха и волнения. Нео­жиданно для себя она «увидела» свою «маленькую девочку». В глазах девочки стояли слезы глубокого стра­дания, изредка она бросала застенчивый и отчаянный взгляд на пациентку. Увидев этот образ, Линора разразилась пла­чем, что было довольно необычно для этой столь самодос­таточной женщины.

Остаток этого, очень важного, сеанса она просто ры­дала, обхватив голову руками, о своей утрате — маленькая девочка с разбитым сердцем; я поддерживал ее, стараясь помочь ей не отщеплять свое чувство. После того как все закончилось, ее оцепенение куда-то ушло, напряжение в желудке исчезло, и мы могли бы сказать, что ее личност­ный дух вновь «поселился» в ее теле. Что касается этого процесса, то мерой растущего воплощения была сила ее спонтанного аффекта. Уходя, она чувствовала себя крайне утомленной, но, вместе с тем, фундаментально изменив­шейся. Были установлены связи с чем-то, что было диссо­циировано от ее жизни очень долгое время, а теперь — ин­тегрировано, воплощено. Она пережила также очень важный инсайт, раскрывший ей, что травматические пере­живания, связанные с мужем, были только самым после­дним изданием ее ранней травмы, которая не стала для нее

Psyche (греческое слово, означающее «душа») — один из ос­новных терминов юнгианской психологии — традиционно пе­реводится как «психика».

переживанием, когда она была маленькой девочкой, но была пережита сейчас в связи с разрывом с мужем, благо­даря позитивным отношениям, которые установились меж­ду нами. Она не стала чувствовать себя в итоге «лучше», но она испытала опустошающую боль обретения ощущения смысла. Подводя итоги, мы могли бы сказать, что на путях исцеления болезненного разрыва между разумом и телом этой пациентки произошло возвращение животворного духа. Зажим в ее теле и в ее разуме был ослаблен и снят, Линора вновь обрела свою душу, или psyche. Это пережи­вание не было окончательным решением ее проблемы, но подобный опыт вдохновляет пациентов, служа им поддер­жкой в работе горя, ведь иначе горевание было бы доволь­но унизительным делом для пациентов, страдающих от по­следствий психической травмы.

Густав и его небесные родители

Это история о потерявшемся маленьком мальчике — я буду называть его Густав,— который впоследствии стал моим пациентом. Он родился в небольшом немецком го­родке накануне Второй мировой войны. Его отец был наци­стским солдатом и алкоголиком. Густав запомнил его жес­токим тираном: вернувшись домой с войны, он вцепился в ухо своего сына и крутил его до тех пор, пока Густав не заплакал, умоляя отца прекратить это. Его мать была ми­лой деревенской женщиной, работавшей в пекарне. Она пыталась, впрочем, без особого энтузиазма, защищать маль­чика от нападок отца, хотя ей самой довольно часто доста­валось от мужа. Когда Густаву было 6 лет, начались бом­бардировки немецких городов союзной авиацией. Он помнил первую бомбардировку, как он прятался в подва­ле, как потом вышел из него на усеянную битыми камнями и кирпичом улицу. Он помнил, что не чувствовал страха, когда рядом с ним была мать. Потом, когда бомбардировки стали более интенсивными, его увезли из города в деревню к тете, где они жили на территории «психиатрического при­юта». Его дядя был мясником — по профессии и по своей сущности. Его мясницкий фартук, часто забрызганный кро­вью, наводил ужас. Густав немногое помнил о четырех го­дах, проведенных в деревне. Это были постоянный страх и смущение, невыразимый ужас перед психиатрическим при­ютом. Унижение от того, что он вынужден был справлять нужду на газетах под кроватью в своей комнате, потому что

боялся пути через темный коридор, который проходил мимо дядиной комнаты. Постоянный плач по отсутствующей ма­тери и ее брань во время приездов за то, что он такой плакса.

Пять лет спустя, после окончания войны и возвраще­ния отца из лагеря для военнопленных, он вернулся вместе с матерью в свой разбомбленный дом, где провел первые шесть лет своей жизни. От их дома ничего не осталось, кро­ме четырех стен и старого стола, принадлежавшего отцу. На улицах, усеянных битым камнем, господствовали бан­ды мародерствующих подростков, которые часто избивали его, крали еду и сексуально домогались. Его мать также испытывала унижения и пыталась добывать картофель, крадя его с фермерских полей. Густав жил в постоянном страхе неразорвавшихся бомб. Вскоре после того, как отец вернулся домой, мать попыталась сделать себе аборт при помощи вязальной спицы. Она потеряла много крови, и была госпитализирована, оставив Густава на неделю одно­го вместе с постоянно пьяным отцом.

Это все, что он помнил о своем детстве. Что-то ужас­ное произошло между ним и его отцом в тот раз, но он не помнил, что это было. Кажется, его отец в ярости разрубил топором старый стол — или это ему только рассказывали. Он помнил, что мать была вынуждена встать с больничной койки для того, чтобы «спасти его». Смутно он припоми­нал психиатрическую лечебницу, в которую был доставлен в делириозном, как принято выражаться, состоянии. Он помнил, что после этого события мир будто бы изменился. «Что-то сломалось во мне тогда,— говорил он мне сорок лет спустя.— Я умер для внешнего мира, стал как пустая оболочка, шелуха. С этого момента я никогда не мог вста­вать по утрам. Я потерял интерес к тому, что раньше инте­ресовало меня; так продолжалось до тех пор, пока я не уехал в Америку...»

И все же надежда не оставляла маленького мальчика на протяжении всех этих ужасных лет. Каждый день он с нетерпением дожидался времени, когда будет можно пой­ти спать, потому что ночью, в темноте своей комнаты в доме мясника, он играл сам с собой в воображаемые игры. Од­нажды он прочитал в одном немецком журнале об архео­логическом открытии гробницы фараона Тутанхамона, Там же он увидел фотографии прекрасных произведений ис­кусства и сокровищ. В своих фантазиях он был мальчиком-царем, который правит огромным Египетским царством, че­рез которое проходили все пути на юг Африки. В этой

сверх меры был обеспечен едой, лаской и всем, что поже­лает его душа. Однако самым главным было то, что у него был особый наставник — верховный жрец, которого он любил и который любил его. Этот человек, обладавший сверхчеловеческим могуществом, бывший почти что богом, учил Густава всему, что ему необходимо было знать: астро­номии, миру природы, таинственной власти богов и искус­ству быть солдатом. Этот жрец также играл с ним в игры — сложные игры, правила которых были записаны странны­ми иероглифами. Образ жреца/отца дополнял образ жри­цы/матери — прекрасной женщины/богини, учившей его всем женским искусствам, включая музыку и секс.

Густав называл эти фигуры своими «небесными роди­телями >>, и их утешающее присутствие в его жизни не было ограничено рамками фантазий о фараоне Тутанхамоне. Когда он засыпал, они приходили к нему в сновидениях. Однако в сновидениях они вели себя несколько иначе, чем в фантазиях. Они никогда не вступали с ним в какие-либо отношения, как в фантазиях,— просто были «рядом», в своих синих мантиях. Они появлялись всегда, когда Густав чувствовал себя слишком напуганным или огорченным, что­бы самому справиться с этими переживаниями. Одного их присутствия было достаточно для того, чтобы успокоить его. Иногда они произносили слова утешения — Густав ни­когда не помнил, что это были за слова, но какими бы они ни были, они успокаивали его и приносили чувство безо­пасности.

Интерпретация и теоретический комментарий

При помощи этих фантазий Густав поддерживал свою надежду. Так он удерживал себя от того, чтобы не впасть в самоубийственное отчаяние, которое преследовало его день за днем. С точки зрения классического психоанализа, это могло бы быть истолковано как начало серьезной психопа­тологии у ребенка, как первый признак базового расщеп­ления самовосприятия на искаженный, фантастически раз­работанный, внутренний мир и внешний мир, жизнь в котором стала невыносима. В классическом психоанализе эта фантазия была бы интерпретирована как защита, и ее содержание было бы сведено к галлюцинаторным регрес­сивным отношениям мальчика со своими отсутствующими родителями. Все это, возможно, действительно так. Когда этот маленький мальчик вырос и мне довелось работать с

ним как с пациентом, наша работа часто вращалась вокруг имаго его реальных родителей. Однако позволить таким вещам остаться в рамках сюжета личной драмы было бы отступлением от сути юнгианского подхода, который тре­бует определения выходящего за рамки редукционистских интерпретаций telos этих фантазий — их цели — а также анализа их архетипического содержания.

Согласно юнгианскому подходу, принимая во внима­ние обстоятельства жизни Густава, нужно было бы при­знать, что способность его психики изобретать такие фан­тазии по праву может быть рассмотрена как своего рода чудо. Его фантазии сделали чудо, они сохранили его жизнь, физическую и психическую. Выражаясь более точ­но, они поддерживали жизнь его духа, отраженного в сим­воле мальчика-царевича, хотя бы и ценой заключения его в мир фантазий, с тем, чтобы спустя какое-то время воз­родить этот дух.

Дата добавления: 2017-01-14